***
Сколько радости, доброты, тепла и уюта складывается всего в одном слове. Дом. Родной дом. Дом, в котором человек рождён, где вырос, принял важные для себя решения. И ни один другой не нужен будет. Всегда останется тяга к теплу родного очага, к своей семье, своим родным и близким. Тяга столь сильная, столь яркая, что вызывает практически физическую боль от разлуки, невозможности быть рядом. Дорога домой для Юджина заняла не один вечер, как он когда-то обещал своей сестре, но семь долгих, наполненных трудностями, лет. Болью потерь, горечью предательств, жизнью впроголодь вдали от семьи, страшным осознанием собственной беспомощности. Ощущением, что ничем маме с папой помочь уже нельзя — они сами подставили себя под удар, отводя ищеек Хилла от дочери и призрачных следов сына, затерявшихся среди множества следов других членов Сопротивления. И вот, наконец, спустя столько времени и столько горестей, Юджин вновь ступает на порог отчего дома, вдыхает воздух, кажется, по-прежнему знакомый, ощущает под рукой гладкость родных стен и тепло настоящего камина. — Уверен, что хочешь так подпортить людям вечеринку? Еще решат, что зомби-апокалипсис начался, — Иви язвит, впрочем, как и всегда. Она вообще любит подвергать его остракизмам, считая их профилактикой для Бишопа. А Юджин ей это позволяет. Стыдно признаться, но её колкие, почти издевательские шуточки ему нравятся настолько, что он сам первый над ними же и смеётся. — Да и столько людей, вряд ли они будут рады тебя видеть. — Пусть все знают, что Юджин Бишоп вернулся домой! — упрямо твердит мужчина, поднимаясь по знакомым ступеням к знакомой двери. Плевать он хотел, что сам скрывался семь лет, прячась от людей и пряча Иви. Режим пал, этот сукин сын Хилл поджарен на электрическом стуле. И никто больше не причинит вреда Бишопу и его женщине. Тем более не здесь, не в родных стенах его дома, не рядом с его сестрой. И вот Юджин вновь дома. Знакомое кресло. Знакомые люди. Консервативная до мозга костей Мари не меняла даже мебель. Или не захотела менять. Бедная сестрёнка. Столько лет гонялась за призраками своих близких и сожалела о прошлом, лелея жалкие осколки памяти. В этом Юджин почти уверен — Мари он знает слишком хорошо, этого упрямого, вечно спорящего Драйзера. Тяжко пришлось сестрёнке, думает Юджин, оглядываясь на окружающих. Клеймо сестры террориста не смывается с годами. Она стирается лишь кровью лгунов, убийц и насильников. А годы, потраченные на Сопротивление и поиск столь необходимой для их общего дела информации, не возвращаются. Но Мари упрямства не занимать — она с честью и достоинством тянула свою скорбную лямку, двигаясь к их общей — внезапно общей — цели. Во всяком случае, это выплывало из тех скудных крох информации, которую Юджину удавалось добыть о сестре. А дело это было нелёгкое! Мари после смерти отца вдруг исчезла со всех радаров, превратившись в настоящего призрака. — Виктор, — честно говоря, Юджин немного удивлён. Почему Мари на вечеринку пригласила ещё и его? И каким образом до подкожного зуда правильная и примерная Мария Бишоп познакомилась с хозяином «Чугунного моста»? Не говоря уже о резонном вопросе: почему этот всеми любимый наркоман сейчас не веселится на одной из многочисленных вечеринок в своём клубе, обдолбанный до зелёных слоников? — Не позовёшь Мари? Мария входит в гостиную спустя долгих пять минут, пока гости её не стесняясь смотрят на Юджина, точно на зверя в зоопарке, опасного и дикого. Но их настырные взгляды отходят на второй план, когда Бишоп видит сестру. Время и потери изменили её. За семь долгих лет младшая сестрёнка, вечно строгая девчонка, вдруг превратилась в не менее строгую женщину, красивую, но смертельно уставшую. Это видно по кругам под глазами, по «гусиным лапкам» в их уголках — кажется, Мари так и не избавилась от привычки щуриться, когда сердится, — по осанке и сгорбленным плечам. Но вся она вытягивается, увидев своего блудного брата, и в печальной серости очей вдруг зажигается знакомый с детства огонёк. — Юджин… Юджин и представить себе не мог, как скучал по сестре. Понимает он это лишь обняв Мари, крепко, до боли, в ответ на её отчаянные объятия. А его глупая, маленькая сестрёнка ревёт, не обращая внимания на собравшийся народ. Точно нет здесь министров, сопротивленцев, мирных людей, занесённых на праздник блажью хозяйки вечера. Есть лишь они, две оставшиеся сироты, вышедшие из мясорубки подковёрных игр Режима живыми ко всеобщему удивлению. — Я здесь… Я вернулся… — Юджин прижимается щекой к щеке Мари, стирает её слёзы. Он вернулся домой, как и обещал. И больше не уйдёт отсюда никогда.***
— Так значит, это всё была инсценировка? — Мари пьёт уже третью бутылку крепкого пива. Юджин усмехается — когда это драгоценная сестричка начала употреблять алкоголь? — Да. Папа вбухал немало денег, чтобы мы с Иви исчезли с радаров Хилла. Как видишь, нам провернуть всё это удалось, — он салютует полупустой бутылкой. — Не без жертв, — Мари не дура и не маленький ребёнок, даром, что психиатр. Читать между строк — почти её профессия. — Я не хотел, чтобы папа подставлялся. Но ты и сама знаешь, что он всегда был упёртым, а переломить его могла только мама, — Юджин оправдывается. Потому что по-другому не может. Смерть отца, равно как и смерть мамы, лежит на его совести. Пусть и косвенно. Хотя в большей степени во всё виноват Хилл. Мари откидывается на спинку кресла, поджимает под себя ноги. Алкоголь, уже всосавшийся в кровь, дарит чувство ложной лёгкости и спокойствия. По крайне мере, так Бишоп может говорить о травмирующих и тяжёлых событиях без лишних слёз. Хватит того, что все её знакомые увидели её истерику. Васса, кажется, теперь всю жизнь будет смеяться над ней. Конечно, пережить можно, но неприятно. Мари не привыкла выглядеть в глазах других людей слабой плаксой. — А почему мне никто ничего не сказал? — Отец запретил, — Юджин заранее готовился к этому вопросу, представлял, какие ответы мог бы дать. Но он почему-то всё равно он режет не хуже обиженного взгляда Мари. — Боялся тебя подставить — тебя же тогда таскали на допросы в Комитет. Папа не хотел, чтобы тебя заподозрили в пособничестве террористу. Да и вообще чтобы узнали, что мы с Иви живы и здоровы. — А почему после папиной смерти не открылся? Юджин лишь сползает вниз по креслу, прикрывая глаза. Мари, наверное, осуждает его за это. Он бы точно осуждал. Честное слово, драться и то проще, чем говорить с собственной сестрой после многих лет разлуки. А Юджин драться никогда не любил. Всё же у Мари талант — выматывать одним лишь непринуждённым разговором, докапываться до самой сути. Общетимное это у них, что ли? Или от Теодора и Вольфа лишней чёрной сенсорики нахваталась за время его отсутствия? — Боялся за тебя. Да и нам опасно было высовываться из той дыры, где мы с Иви жили, пока Хилл был жив и стоял фактически у власти… Мари слушает знакомый голос брата, кажется, совсем не изменившийся за прошедшие годы. Ложное ощущение. После всего пережитого нельзя остаться прежним. И Юджин, конечно, тоже изменился. Стал жёстче, грубее, отчаяние. Позабыл, кажется, о чём мечтал по юности, похоронил самого себя за семью печатями. Но он всё же вернулся домой. Пусть и спустя столько времени. А найти себя они с Иви, плещущейся в ванной, той самой, где она инсценировала свою смерть, ему помогут. Больше терять брата Мари не желает. — Так значит, дорога домой заняла семь лет? — Бишоп вновь отпивает из бутылки, в который раз благодаря Лайму за тесное знакомство с алкоголем. Без него сегодняшний вечер кончился бы очередной истерикой. — Я обещал вернуться, как разберусь с делами, и я вернулся, — Юджин лишь смеётся; смех у него по-прежнему красивый и крайне заразительный. — Я не виноват, что разбирался с ними семь лет! Лучше расскажи, дорогая моя сестра, где ты с Виктором пересечься успела. — Серьёзно? Ты не видел меня семь лет, а спрашиваешь о том, как я познакомилась с твоим начальником? — возмущённая Мари всегда была забавна. А Юджин, к своему счастью и к несчастью сестры, всегда был ещё тем наблюдательным засранцем. — О, твои парни меня всегда интересовали! Мари смеётся, прикрывая покрасневшие не то от пива, не то от смущения щёки ладонями. Улыбается Юджин, с удовольствием вслушивающийся в смех сестры. И плевать в этот момент на всё — на неопределённость будущего, на строящийся на осколках старого новый мир. На всё плевать. Кроме тепла родного очага и смеха близкого человека. Они дома.