К порогу стратосферы

      Вечер тлеет, дневной жар и гомон несутся к порогу стратосферы, разбиваясь о закат.       В этом старом городе, где камень истёрт ногами и источен ветром, где каждый дюйм дышит песком и древностью, время идёт медленно, еле подгоняя секундную стрелку на часах.       Закат брызжет апельсиновым соком на васильковый шёлк неба.       Закат бросает мякоть грейпфрута в виде солнечных брызгов на каштановые волосы до плеч.       Каштановые волосы до плеч заволакивает сигаретным дымом, на который легко можно списать случайное столкновение с их обладательницей.       — На что вы так засмотрелись, позвольте узнать? — обладательница каштановых волос с вплетенными в них солнечными лучами чуть трясёт головой, отгоняя горько пахнущий дым, смотря серыми глазами с голубоватой глазурью по краям радужки, не пряча озорных огоньков.       — Я бы сказал о красоте ваших глаз, если бы увидел их чуть раньше, — отвечаю, пожимая плечами и натягивая самую обворожительную улыбку, на которую только способен после пробирания среди потных человеческих тел между бесконечными лавками уличных торговцев. — Но буду честен и упомяну лишь прекрасный закат.       — Лучше бы всё же сказали о красоте моих глаз, наглый льстец, — и девушка поправляет спадающую с плеча лямку яркой тряпичной сумки, приподнимая уголки губ.       — Именно мои слова и доказывают обратное. И всё же закат потрясающий.       — Пожалуй, вы правы.       Небо наливается алым, и фиолетовые сумерки ласкают каменные улочки, путаются в листьях редких деревьев и цветов, цепляющихся за стены.       — Вам доводилось видеть заход солнца из иллюминатора самолета? — боковым зрением ловлю, как светлый взгляд скользит по моему лицу, задерживаясь на подбородке. — Когда закат ложится ровными алым и янтарными слоями, с акварельной легкостью пачкая васильковую, чистую-чистую, небесную синь, которой немногие сапфиры могут похвастаться? Тогда небо очень просто сравнить с пустыней.       Туристы с огромными рюкзаками и камерами, размером с их головы, пытаются протиснуться мимо нас, и в барабанные перепонки бьются слова, наверное, из всех возможных языковых групп.       — С пустыней?       Во взгляде недоверие, интерес, но где-то там, ближе к зрачку, можно заметить усталость.       — Да. Когда облака плотные, гладкие, как размазанный по коржу сливочный крем с небольшими неровностями, их можно принять за песок. Полупрозрачная тьма ложится на них, а густой закат похож на пламя, обрезанное ровно, словно острыми ножницами, а небо печальное и тихое в своей синеве, можно поверить, что Моисей всё ещё по бродит по этой пустыне, одинокий, с молитвами на устах, в поисках своей земли обетованной. В такие моменты переполняет уверенность, что стоит подняться чуть выше и пролететь мимо звёзд, и вот-вот наткнёшься на ангелов, златые врата и самого Господа Бога.       — Вы поэт? Или вы так сильно веруете? — окурок безжалостно затаптывают носком темных кроссовок.       — Почти: я журналист, мне не положено верить во что-то.       — Больше похожи на начинающего поэта. Собираете материал для статей о политике? Или ведёте колонку с заметками из путешествий? — глаза снова скользят по мне, чуть вьющиеся волосы обрамляют её лицо, словно омофор Божьей Матери.       — Я в поисках, если можно так сказать. Истины, веры, смысла. Сам не знаю. Быть может, встречу Христа на этих улочках? — неряшливо обвожу рукой темнеющее пространство вокруг. — Вы не встречали?       — Нет, — смех низок, рокочет откуда-то из груди, спрятанной за тонким шарфом. — Нет, здесь только я, Аманда из Манчестера.       — Джек Берден из Чикаго. Вы здесь надолго?       Быть может, тут когда-то стояла Мария Магдалина, облокотившись на стену и поднимая глаза к небу, совсем как ты, Аманда.       Быть может, тысячелетия назад ты была той самой Марией? Той, что была искушением Христа, скользя такими же серо-голубыми глазами по лицу Его?       Что думаешь? Аманда Манчестерская.       Чьё ты искушение, перерождение Магдалины?       Заслужила ль ты любви?       Я бы спросил апостолов. Но апостолы уходят на рекламу.       И мы тонем в темноте.       — ... за три дня страну, конечно, не узнаешь, но всё же. Завтра еду в Нетанию, не хотите составить мне компанию, мистер Берден?       Пальцы с коротко остриженными ногтями путаются в мягких волнах каштановых волос, взгляд теряется в вечернем мраке, губы улыбаются маняще, и уголки их приподнимаются неровно.       Скажи, дитя, смогу ль я устоять.       Скажи, дитя, зачем тебя я встретил.       Зачем к тебе я подошёл.       Заговорил.       В чём тайный замысел сей встречи?       И буду ль я спасён, уйдя?       И будь ль сожалеть, тебя покинув?       — Боюсь, у меня слишком плотный график.       Улыбка слишком натянута. И голова слишком тяжелая.       Отчего-то хочется молиться до кровавого пота, хоть от веры внутри одни лишь крупицы, одна лишь надежда слепая на что-то, да и та поломанная, осквернённая реальностью.       — Прошу прощения, Аманда из Манчестера, думаю, мне пора.       — Всего доброго, Джек Берден из Чикаго.       Серые глаза в последний раз скользят по моему лицу. Кожу покалывает по линии взгляда.       Это, верно, от стылого вечера. От шёпота крестоносцев и криков мамлюков в голове.       Я болен, но уже давно не ищу лекарства. Знать бы ещё, от чего его искать.       Где замрёшь ты пылающей звездой, о Аманда?       Над спящей Атлантикой?       Над серыми волнами Средиземного моря?       Ибо все мы станем газом и пылью.       Голова гудит, воспоминания — воспоминания ли? — горчат на языке таблетками обезболивающего.       И вот Пётр едва касается руки.       И вот Иуда едва целует в щёку.       И вот копьё едва пронзает сердце.       И стрелки часов почти начинают свой бег в обратном направлении.       Но лишь «почти». Но лишь «едва».       Смех какой-то тяжёлый и тихий выходит.       Кто сказал, что верить легко?       Где-то здесь, минутах в двух ходьбы, давят гранатовый сок.       Сойдёт за Христову кровь.