Альтернативная сцена из главы "Бегство"

В комнате, куда его втолкнули после того, как сочли, что «испашка» понял свое место, царила абсолютная темнота. На миг Берт испугался, что лишился зрения. Каменный мешок без единой щели. Ни луча света. В темноте обострился слух и прочие чувства, давшие ему понять, что камера не пуста. Очевидно, их пленители решили, что давать каждому отдельную комнату – даже такую – слишком роскошно. Но при звуке чужого голоса он все равно вздрогнул. – Это ты, Фареска? По голосу он сразу узнал Томпсона. Вот только он никогда не слышал, чтобы мошенник говорил таким тоном. Как будто за те полчаса, что понадобились тортугским головорезам на то, чтобы выместить на нем свою злость, к Томпсону явились все демоны преисподней. Он слышал, как чужое дыхание становится все более частым. – Да, это я, – ответил он, не придумав ничего лучшего. – Хорошо, – в голосе Томпсона слышалось нескрываемое облегчение. Берт сделал несколько шагов вперед, вытянув руку перед собой. На четвертом шаге его ладонь уперлась в стену. «Не слишком просторное помещение», – подумал он. – Ты ждал кого-то другого? – спросил он, развернувшись спиной к стене. – Нет, – ответил Томпсон после паузы. – Некого больше ждать, верно? Он пытался казаться беспечным, но Берт слышал страх в его голосе. Поразительно. Он видел, как англичанин бесстрашно смотрит в лицо смерти, как он сам нарывается на неприятности, как он ищет схватки от скуки. Какие же демоны прячутся в его душе, если меньше, чем за час, наедине с ними он дошел до того, что показал слабость своему извечному противнику? Казалось бы, Берт имел полное право торжествовать, найдя слабое место своего противника. Вот только ему не нравилась перспектива оказаться в крошечной абсолютно темной клетушке с человеком в приступе истерики. Не говоря уже о том, что спустя некоторое время могла выпасть возможность бежать, и хорошо бы при этом было иметь напарника в своем уме. – Капитана, – сказал он. – Мы ждем капитана. Она разрешит с Айришем недоразумение, и нас освободят. – Риччи? – хмыкнул Стефан. Он назвал капитана по имени. Впрочем, вероятно, не только у них двоих была эта небольшая привилегия. – Ты уверен, что она придет? По крайней мере, до того, как я не свихнусь? – в голосе послышалась горькая ирония над собой. Берт не считал страх проявлением трусости, он сам не был бесстрашен. Между предательством и смертью он выбрал предательство. Он не верил, что Томпсон испугался смерти – они оказывались к ней гораздо ближе, и тогда он проявлял редкостное равнодушие к своей судьбе. – Ты боишься темноты или неизвестности? – спросил он напрямую, глядя в то место, где, судя по голосу, расположился старший помощник. Он ожидал, что Томпсон с негодованием опровергнет саму возможность того, что он чего-то боится, снова став прежним собой. И можно будет устраиваться на ночь, потому что ночевать им точно придется в этой камере. – А разве темнота не есть источник неизвестности? – спросил в ответ Томпсон. Берт никогда не слышал голос человека, пытающегося удержаться по эту сторону от безумия, но теперь знал, как он звучит. – Мы познаем мир через зрение, и, лишившись его, фактически беспомощны. Я не знаю границ этой комнаты, я не знаю, кто тут есть кроме нас. Я даже не знаю, ты ли это, Фареска, или нечто, что хорошо подражает твоему голосу. Томпсон коротко рассмеялся, и от этого звука Берта пробрали мурашки. Он знал, что в человеческой природе заложен страх темноты. Любой невольно остерегается ее, но Томпсон почти полностью перешел во власть своего страха. – Тут нет никого, кроме нас, – сказал Берт, стараясь быть очень убедительным. – Да и что тут может быть кроме нас? Томпсон не ответил. Кажется, слова Фарески ни в чем его не убедили. Берт пожалел, что с ними нет ни Риччи, ни Юлианы. Девушки сумели бы привести Томпсона в чувство, раз уж не хочет проявлять твердость духа перед своим противником. «Я даже не знаю, ты ли это», – вспомнил он слова Томпсона. Возможно, если убедить его в том, что он действительно заперт с ним, а не с кем-то еще, он перестанет паниковать? Берт вздохнул и двинулся на звук. – Томпсон? – окрикнул он. – Не пугайся, это я. Старпом и не подумал подать голос, чтобы облегчить ему задачу. Когда рука Берта коснулась его одежды, он дернулся так, что подсек штурмана под колени, и тот свалился на соломенную подстилку. – Черт возьми! – выругался он, потирая оставленный чужим коленом синяк. – Тысяча чертей тебе в глотку, Фареска, неуклюжий ты тупица! – откликнулся Томпсон раздраженно. – Теперь не сомневаешься, что это я? – обрадовался Берт. – А кто ж еще? – Кто-то, очень похоже изображающий меня? – буркнул он от злости. Он почувствовал, как Томпсон мгновенно застыл, словно окаменел. Берт внезапно представил, как эта зараза сидит, съежившись в комочек, и распахнутыми голубыми глазищами пытается рассмотреть то, чего нет. Как только такая сволочь может вызывать столь сильное желание его защитить? – Эй, – примирительно забормотал Берт. – Я это, я. Можешь пощупать, если не веришь… Ох! Ладно, он не думал, что Томпсон это сделает. И если ладонь, которая ощупывала его лицо, была весьма осторожной, то вот другая рука, проворно нырнувшая ему под рубашку, Фареску обеспокоила. Даже когда Берт понял, что тот всего лишь пытается нащупать шрам с разминки, который сам же и оставил. – Томпсон, прекрати, ну… Хи! Прекрати, щекотно! Тот не успокоился, пока не провел по зашитому Риччи – и где ее все носит? – шраму кончиками пальцев. Но и после этого он Франческу не отпустил, держась за него, как потерпевший кораблекрушение за обломок мачты. Берт не имел бы ничего против – лишь бы напарник по заключению не бился в истерике, но чужие объятья играли в унисон с его ассоциациями темноты, которые были противоположностью направлению фантазии Томпсона, который слушал в детстве слишком много историй о монстрах под кроватью. В темной кладовке Фареска когда-то задрал юбку какой-то служанке, в темной подворотне первый раз уединился с легкого поведения сеньоритой, в домах терпимости хозяева устраивали густой полумрак, и рукоблудием он занимался в полной темноте кубрика. А прямо сейчас его мужское эго, подпитываемое страхом приближающейся смерти, считало, что нет лучшего способа времяпрепровождения. В итоге у Берта встало так, как было бы уместнее в борделе, а не в тюрьме. «Тут со мной не прелестная сеньорита», – попытался он охладить собственный пыл. – «Это наглый раздражающий самодовольный англичанин. Который до конца дней кого-то из нас будет мне это припоминать, если поймет». Который пять минут назад сходил с ума от страха, а сейчас жался к Фареске, как спасенная от дракона принцесса жмется к своему рыцарю. Дьявол! Осознание власти над вечным соперником не помогло понизить градус напряжения. Между ног горело, а яйца налились тяжестью. «А этот придурок даже не догадывается!» – разозлился Берт. – «Хм, а если ему станет неловко, он ведь сам отодвинется?» Идея показалась просто спасительной. Он осторожно погладил Томпсона по спине – при создании неловкой ситуации не стоило увлекаться и доходить до откровенных приставаний. Франческа намеревался сделать вид, что пытается напарника успокоить: прошелся по плечам, большим пальцем правой руки скользнул под воротник и нащупал выпирающий позвонок. Левой он неожиданно хозяйским для себя жестом огладил спину, нырнул ладонью под камзол, приобнял Томпсона, словно бы устраиваясь поудобней, и нарочно пощекотал нежное местечко повыше тазовой косточки. Томпсон хихикнул… и уткнулся носом Берту в шею. Теперь дыхание его грело ключицы, а мягкие волосы ласкали щеку. Берт замер, уверяя себя, что это не то, что ему кажется, а только его пошлое воображение. Томпсон был нежнее, отзывчивее и невиннее, чем любая из когда-либо «завоеванных» Бертом девок. «Мое больное воображение», – повторил он себе, и передвинул руку в такое место, за которое однозначно полагался вызов на дуэль. Вместо этого Берт получил подтверждение, что извращенец тут не он один. Томпсон промычал что-то и слегка изогнулся, притираясь членом к его ладони. Берт, поминая сквозь зубы всех демонов Преисподней по именам, неловко одной рукой расстегивал чужие штаны, другой пытаясь расшнуровать свои. В темноте получилось только сильнее затянуть шнурок. Брюки Томпсона, почему-то, поддались легче. Когда Берт уже решил, что без членовредительства не обойдется, тонкие длинные пальцы легли поверх его, и Фареска возблагодарил шулерскую сноровку, потому что шнуровка распустилась моментально – и решительно убрал чужую ладонь. Он чувствовал, что нуждается всего в паре движений для кульминации, но твердо решил перед этим послушать, как стонет Томпсон – отголосок их вечного соперничества, вероятно. Тот, кажется, удивился, но послушался, и Берт, наконец, опустил ладонь на чужое достоинство, приспустив шелковые панталоны. Ему всегда казалось, что трогать другого мужчину будет противно, но темнота выручила его в очередной раз. На ощупь Томпсон был влажным и горячим, и ничего противного в этом не ощущалось. Хотя Берту никогда не нравился запах пота и запах духов Томпсона, вместе из них вышло сносящее крышу сочетание. Ему начало казаться, что он кончит, даже не притронувшись к себе, но он сжал зубы, начав повторять про себя ту часть из Завета, которую цитировал отец, предостерегая его от рукоблудия, и обхватил рукой член Томпсона так, как всегда делал себе. При первом же его движении Томпсон зашелся требовательным сладким стоном. Интересно, что подумают стражники, если услышат? – Тише, – прошипел Фареска. – Тише ты. Сам он в таких случаях прикусывал воротник или манжету. Томпсон поднял голову и прижался губами к губам Берта, мазнув случайно по щеке, и толкнулся языком меж сомкнутых зубов. Теперь Томпсон стонал ему в зубы, и стоны его отдавались вибрацией в теле. Но Берт все равно собирался кончить не раньше, чем кончит соперник. О приближении проигрыша Томпсона он понял по тому, как того начало трясти, и как тот впился в его предплечье, оставляя полукруглые следы ногтей. Томпсон разорвал поцелуй, но не отодвинулся, а выдохнул прямо в губы: – Бе-е-ерт… Фактом, что он не кончил в тот же момент, Фареска собирался гордиться всю жизнь, сколько бы ему не осталось. Конечно, он сознавал, что Томпсон знает его имя – Риччи выкрикивала его по сто раз на дню, но никогда ни при каких обстоятельствах не ожидал услышать его из порочно искусанных губ. Теплая липкая субстанция потекла сквозь его пальцы на пол и брюки Томпсона. Берт потянулся вытереть руку о свою рубашку – потом ею можно будет вытереть и все остальное, все равно в ней дыр уже больше, чем ткани. Его больше беспокоил собственный член, по твердости стремящийся сравниться с камнем и, кажется, даже дымящийся. Обмякший тяжелый Томпсон оторвался от плеча, на которое свалился, и с той же проворностью, с какой целовался, нырнул вниз. Его влажный рот казался прохладным по контрасту с жаром в паху. Только одно не нравилось Берту – то, что он ничего не видит. Он хотел бы видеть все: облизывает ли Томпсон губы и прищуривается ли он, когда берет в рот. Впервые в жизни Берт хотел сказать: «К черту темноту!». Он хотел раздеть Томпсона при ярком свете, и войти в него, купаясь в солнечных лучах. Берт не мог с уверенностью сказать, делал ли Томпсон кому-нибудь такое раньше, потому что в тот момент, когда мягкие губы сомкнулись вокруг его ствола, а проворный язык лизнул головку, Берт увидел звездное небо на потолке камеры. Подавившийся Томпсон откашливался. Берт сделал над собой усилие – все тело его налилось свинцовой тяжестью – и вытер руку о штаны – на них было столько пятен разнообразной формы и происхождения, что еще одно не бросалось в глаза. Пользуясь тем, что никто больше не использует его в качестве спасительного плота, Берт повернулся и уселся, прислонившись спиной к стене. Томпсон тут же сполз ему на колени, словно использовать Фареску в качестве подушке давно вошло у него в привычку. Он дышал ровно и глубоко, как человек, готовый погрузиться в сон. – Ну что, ты больше не думаешь, что в темноте есть что-то страшное? – спросил его Берт. И вовсе у него не было мысли повторить все еще раз. Только медленнее. – Что бы там не было, ты меня от этого защитишь, – нагло заявил Томпсон и зевнул. «Теперь, наверное, я могу звать его Стивом», – подумал Франческа, улыбаясь в темноту. – «По крайней мере, про себя». Интересно, что сказала бы о таком методе лечения фобий Риччи, которая и рассказала Берту о психиатрии? Жаль, что он никогда не наберется смелости ей рассказать.