***
Сердце не позволяло о себе забывать. Частенько, особенно под вечер, Саша чувствовал уже привычную, острую, тугую тяжесть слева за рёбрами, и мучительно больно становилось дышать. Дома всегда были и валидол, и нитроглицерин, Саша исправно пил их, отчётливо и ясно понимая, что этим только временно успокаивает, унимает боль, что сердце его в клетке рёбер медленно, но неуклонно умирает, и только вопрос времени, когда нитроглицерин станет лишним и совершенно бессмысленным. Смирившись с этим опустошающим, безвозвратным знанием, Саша понял, что стало очень просто думать и рассуждать о каких-то фундаментальных, каких-то очень важных и сложных вещах. И принять собственную скорую смерть, и расстаться с Сашей – всё это перестало быть страшным, и отчаянно просто стало принимать решения. Только странно, тягуче билось где-то в голове сожаление – слишком много всего не успеет, не узнает, не почувствует. Саша признавал это так же легко, как всё остальное, и всё равно было больно, и как-то странно ныло в клетке рёбер больное сердце. Отчаянно просто стало анализировать собственные чувства, признаваться в слабостях, унимать гордость. Сидя вечерами в пустой квартире, чувствуя влетающий через открытое окно августовский московский ветер, глядя на садящееся в лес высоток солнце, Саша вынимал из собственного сердца чувство за чувством, ощущение за ощущением, просматривал их, перебирая в пальцах, чтобы всё стало просто и понятно для него. Теперь очень просто было позволять себе правду. Саше не давал покоя тот случайно пойманный Ванин взгляд. Столько густой, непонятой Беловым тоски, столько странной, давящей боли Саша в нём прочитал, что, каждый раз, вспоминая о нём, он чувствовал, как кололо где-то слева под рёбрами. Отчаянно не хотелось быть причиной Ваниной боли. Ваня был Саше невыносимо дорог. Белов признавал это и раньше, и всегда признавал, а сейчас, когда не за чем было прятаться, был готов проговорить это открыто, и останавливало его лишь то, что это причинит Едешко только новую боль. О Ване хотелось заботиться. Чутко, искренне выслушивать все его длинные, с множеством лирических отступлений, истории о семье и о Родине, утешать его после поражений, поздравлять его с победами. Чисто и ровно билось возле Вани его сердце, и Саша чувствовал спокойную, тихую радость, слыша Ванин мягкий смех. Позволяя себе размышлять об этом, день за днём перебирая всё это в своей голове, в один из таких вечеров Саша вдруг ясно и остро понял – с Сашей было неправильно, иначе, не так, а вот с Ваней – так. Только с ним одним так, и всегда было – только с ним. Примириться с этим, так же, как и со всем остальным после диагноза, было очень легко. В конце концов, это всегда было с ним, сколько он знал Ваню, он чувствовал так, только себе самому не признавался. Больно было только иногда, когда Саша ясно и полно осознавал, что Ваня об этом никогда не узнает. Белов не мог об этом сказать – Ване будет неприятно, и больно, и тяжело. Оставить о себе такую память человеку, который был так немыслимо важен, Саше казалось невозможным.***
Приступ случился неожиданно, на тренировке. Сердце внезапно замерло, словно сбившись с намеченного ритма, невидимой удавкой стянуло горло, и Белов упал, как подкошенный, у границ площадки. Саша схватился за собственное горло, словно силясь облегчить дыхание. Он не заметил движения, а потом Ваня уже сидел возле него на коленях, а с другой стороны Владимир Петрович пытался напоить его нитроглицерином, найденным в потрёпанной аптечке. Саша послушно открыл рот и проглотил лекарство, а потом, опираясь на чуть дрожащие руки, сел, неровно и глубоко дыша. - Сашка, чёрт тебя дери, ты чего не сказал?! Неужели хуже стало? – Владимир Петрович замер возле него на корточках, бледный, одновременно взволнованный и злой. Ваня сидел справа от него, вцепившись до побеления в Сашино предплечье, а за его спиной напряжённо замерла команда. Саша выхватывал взволнованное лицо Мишико, расширенные глаза Модестаса и напряжённо сжатые губы Сергея. Быть причиной общего волнения было неприятно, за то, что встревожил, вдруг стало неловко, почти стыдно. - Я нормально, Владимир Петрович. Просто вдруг схватило, - слова звучат неубедительно, Гаранжин в ответ хмурится. - Чёрте что с собой творишь, Саш. Иди домой сейчас, и чтобы завтра на тренировке не появлялся. Отдохни. Вань, проводи его, вдруг ему опять плохо сделается. Саша хотел возразить, уже повернулся к Ване, чтобы переубедить его, но Едешко смотрел на него такими полными ужаса глазами, и такими бледными выглядели в жёлтом свете зала его щёки, что Саша испугался сам и ничего ему не сказал. В раздевалке Ваня не проронил ни звука, и Белов первым пошёл в душ, чувствуя какую-то страшную, неподъёмную тяжесть на плечах. Не давал спокойно дышать прочитанный в Ваниных глазах страх, хотелось успокоить его, убедить, что всё в порядке. Но когда Саша вышел из душевой, Ваня стоял уже одетый, наскоро вытирая полотенцем влажные от воды кудри. Саша позволил себе ответить на долгий, неясный Ванин взгляд, и пошёл одеваться. От спорткомплекса до дома Саши было три троллейбусных остановки, но Белов решил пройти пешком, и Едешко согласился. Августовский московский вечер был невыносимо нежен, ветер путался во влажных волосах, робкими мазками разливался по куполу неба закат, и Саша вдруг почувствовал себя счастливым. Тревожно и радостно что-то билось в голове, не то предчувствие, не то уверенность, периодически скрипели колёса машин на дороге, Ваня, идущий слева, дышал размеренно и ровно, и Белову хотелось улыбаться, пока не сведёт скулы. И хотелось поговорить с Ваней, объяснить ему всё, рассказать, убедить. Неясными, не оформившимися до конца порывами томилось за рёбрами больное сердце. - Вань, ты не думай, что у меня всё плохо. Просто что-то сердце хулиганит, а вообще я замечательно себя чувствую. Не надо волноваться. Сейчас они шли дворами, сумерки клубились вокруг домов, хотя на небе ещё оставались багрово-алые отсветы заката, и ветер шуршал кронами старых тополей. Ваня чуть сбился с шага, но потом снова пошёл с Сашей в ногу, будто это было что-то совсем естественное, само собой разумеющееся. - Хорошо. Раз ты так говоришь, я не буду волноваться, - в голосе Вани Саша слышал с трудом скрываемую дрожь, невыносимо хотелось остановиться, сжать чужое плечо, заглянуть в глаза, убедиться, что всё в порядке. За грудиной жгло от едва сдерживаемой нежности. Незаметно вырос перед ними Сашин дом, новая девятиэтажка, в которую ещё не все жильцы заселились, и Саша остановился возле подъезда, заставляя Ваню замереть перед ним. - Вань, со мной правда всё хорошо. Я не хочу, чтобы ты волновался из-за меня. Пообещай, что не будешь. Ваня посмотрел на него как-то странно, почти так же, как тогда, в раздевалке, а потом в нём словно что-то сломалось, у него задрожали плечи, и Саша действительно испугался. - Не могу я тебе такого обещать, Саш! Не могу! Я когда твои приступы вижу, меня всего как прошивает от ужаса. А вдруг у тебя сердце остановится? Как мне тогда быть? Я же… ты же мне… Голос у Вани прервался, он отвернулся, обхватив себя руками, и замер так, не в силах сделать ещё хоть шаг. Саша остался стоять позади него, испуганный Ваниными словами, Ваниной дрожью, тем, каким всё стало теперь. Он хотел что-нибудь сказать, хоть что-то, ответить, чтобы Ваня не подумал не того, но тот вдруг продолжил говорить, заставляя Сашу замереть на полувдохе. - Я думал, ты на Саше женишься, будешь счастлив, а когда ты тогда в раздевалке это сказал, что вы расстались, мне так больно стало. Получается, ты не был с ней счастлив, и потом не был. А я так хочу, чтобы ты был, не представляешь себе, как хочу, - от невыносимой, безграничной искренности, с которой Ваня проговорил это, Саша почувствовал, как дрожат у него колени. И вдруг стало так легко сказать всё, что чувствовал, что было на сердце, и даже сожаление внезапно ушло куда-то, будто никогда его и не было. - А с чего ты взял, что я несчастлив? Просто с Сашей было не то. Я понял это, и врать не смог – ни себе, не ей. Но я счастлив. То, что нужно, всегда у меня было, я просто не думал об этом. С тобой – то, правильно с тобой. Ваня обернулся к нему, Саша увидел, как в свете неверного уличного фонаря заблестели голубые Ванины глаза, и не смог его не обнять. Ваня спрятал лицо у него на плече, его кудри щекотали Саше щёку, и Белов почувствовал себя вдруг таким счастливым, что захотелось петь. И смеяться, долго, пока не заболит живот. И жить впервые за несколько лет захотелось невероятно. Так захотелось, что скулы свело. Ваня сжал его рубашку на спине в своих руках, и Саша понял вдруг, что теперь они будут жить – вместе. И ничего вдруг сделалось не страшно. - Мне теперь так хорошо, что я ничего не боюсь, Саш, слышишь, вообще ничего. Мы всё с тобой сможем, - словно считывая чужие мысли, проговорил Ваня куда-то в усыпанную родинками Сашину шею. Саша кивнул и закрыл глаза. Они теперь всё смогут.