Правильно

      Томас о многом жалеет. Жалеет, что не успел оттолкнуть Алби, а ещё Чака. Что, давая им шанс, заразился Уинстон. Что Минхо пришлось несколько месяцев провести у ПОРОКа, а Тереза так и не смогла выбраться с той злополучной крыши. Жалеет, что позволил Ньюту заразиться.       Невдалеке раздался громкий смех. На водной глади отразились всполохи костра. Судя по бликам, пламя ярко вспыхнуло, красным языком взметаясь ввысь, а после этой отчаянной попытки дотянуться до звёзд поутихло. Может, огонь рвался в небо? Хотел лизнуть его тёмный свод, убедиться, что там не пусто? А может, хотел сбежать, как и они когда-то из Лабиринта?       Томас вновь возвращается к своим мыслям, точнее, пытается уйти от одной из них. Старается не думать, что, возможно, из Алби вышел бы куда более достойный лидер, чем он. Парень — а казалось, мужчина — чувствовал их всех, понимал без слов, знал, как, что и когда сказать. Вот только лидер бы не оставил свою команду. Этой мыслью Томас утешается, прежде чем подумать о её эгоистичности. Об умерших так не говорят. Просто нельзя. Об Алби — тем более.       Вокруг всё зелёное. Сейчас ночь, но он помнит все самые незначительные оттенки их нового дома. Последний раз такую сочную траву Томас видел, как ни странно, в Глэйде. Вот только там она казалась искусственной, как бетонные стены. Он не заметил этого сразу, но как только наткнулся на жухлый кустик возле временного лагеря «Правой руки», понял, что всё внутри стен было ненастоящим.       Кроме мальчишек, разумеется. Кроме чувств, эмоций, надежды и отчаяния. Кроме небольшого, но объёмного предмета в кармане кофты. Некогда белый, теперь окровавленный камень. Ему каждый раз больно натыкаться на эту фигурку, он нередко убирает её на полку в импровизированную шкатулку, а затем вновь достаёт. Потому что Томас должен помнить Чака, тогда мальчик будет жить дальше.       Всплески воды. Кто-то полез в море, но в темноте видны лишь силуэты. Одно можно сказать точно: это мальчишки. Девчонкам такое в голову вряд ли бы пришло. Томас улыбается.       Он плохо знал Уинстона. Так вышло, что почти сразу после его прибытия в Лабиринт привычная жизнь глэйдеров пошла под откос. Вся эта суматоха, когда после возвращения из Лабиринта почти сразу прибыла Тереза, затем первая зацепка, излечение Алби, а потом… потом его смерть. И ещё несколько. Да и в убежище ПОРОКа как-то было не до задушевных бесед. Единственное, что со стопроцентной уверенностью мог сказать о Уинстоне Томас, — это то, что на него можно положиться. Он не трус. И умер он не трусом.       Здесь хорошо видно луну. Такую большую и светлую. В Глэйде она часто пряталась за стенами, в Жаровне было не до неё, а сейчас можно разглядеть луну в деталях, со всеми её сырными кратерами. И звёзды. Кто-то рассыпал их в космосе, вероятно, невзлюбив чёрный цвет.       У Терезы тоже были тёмные волосы, может, и не как ночное небо, зато её глаза были как дневное. Томасу казалось, что он любил её, но точного ответа на этот вопрос он не может дать до сих пор. В момент, когда здание под ней начало складываться, Томас просто оставил там и все чувства к ней.       Тело Терезы завалено бетонными плитами. Оно сгниёт там, в городе, под самое основание разрушенном толпой психов. Они тоже рано или поздно все превратятся в шизов, ведь вспышка была уже внутри стен, когда бывшие глэйдеры спасали иммунов. И под слоями бетона, на которых будут неестественно передвигаться заражённые, будет всё так же погребена Тереза. Девушка, которая предала их всех. Девушка, которая спасла его.       Томас тяжело вздыхает. Небольшой куст по правую руку скрывает от любопытных глаз. Он не хочет, чтобы кто-то нашёл его, хотя один человек уже наверняка на верном пути.       Рука утопает в песке. В Глэйде песка не было, только на импровизированной боевой арене, где так любил проводить вечера Галли. Сейчас появилось время задуматься: а откуда там, собственно, был песок? Насыпал ли его услужливо туда ПОРОК заранее или прислал потом по многочисленным просьбам?       Со стороны воды послышался крик Минхо. Не прошло и года с того момента, как он выбрался из Лабиринта. Томасу всегда было интересно узнать, что Минхо чувствует, как часто вспоминает и что вспоминает. Улыбается ли он, выуживая старые картинки, где глэйдеры ведут себя так, словно всё в порядке, словно они и должны жить в этих гигантских серых стенах и слушать вопли гриверов? А может, плачет, когда уверен, что один? Вспоминает всех похороненных.       Минхо пробыл в Лабиринте гораздо дольше Томаса, и последнему вряд ли когда-нибудь удастся полностью понять его чувства. Даже если однажды бывший бегун о них расскажет.       Томас вновь возвращается к мысли о песке в Глэйде, к тому, насколько вообще нормально думать о подобном. После всего, что он, они, пережили, это кажется настолько пустяковым, что постепенно превращается в самую абсурдную тему для размышлений. Всё равно что представлять, как выглядели города до катастрофы. Что толку, если прежний облик они себе вряд ли когда-нибудь вернут?       — Опять размышляешь о чём-нибудь бредовом?       Томас слишком шумно вздыхает не в силах перестать думать об этом «бредовом».       Небо и море срослись в единую чёрную массу, и примерное расположение линии горизонта можно определить лишь по месту, где начинаются звёзды. Томасу иногда до сих пор происходящее кажется нереальным. Не может всё здесь быть настолько хорошо. Никаких шизов, Жаровни, ПОРОКа, обезумевших и без вспышки людей. Покой. В то время как за десятки миль, на большой земле, всё так же сражаются за жизнь последние маленькие оплоты человечества и человечности. Их дни сочтены.       Правильно ли, что именно Томасу и всем остальным выпала доля стать новым очагом цивилизации? Правильно ли думать о чёртовом песке в чёртовом Глэйде, пока кто-то отчаянно зовёт о помощи, окружённый шизами? Слишком много вопросов, ответов на которые, увы, нет. Томас убеждает себя, что так всё и должно быть. Естественный отбор.       Иногда ему кажется, что как только он повернёт голову, увидит планолеты ПОРОКа. От этого становится страшно. А порой Томасу вновь снятся стены. Огромные, увитые плющом или белые лабораторные — неважно, ведь это в любом случае стены. Ограничивающие свободу.       ПОРОК возвёл мощные стены в своём последнем городе, но и они не спасли. А если бы не люди уничтожили это место, то постаралась бы вспышка. От неё вообще нельзя укрыться. И Ньют не смог.       — Это уже паранойя, про ПОРОК. — Угадывает мысли. Правильнее сказать — знает.       Человек, чей голос поначалу раздавался откуда-то сзади, садится рядом. Чуть подвинь руку вправо — и коснёшься его бедра.       Томас вновь ничего не отвечает. Сейчас перед ним образ светлого юноши, где-то на фоне маячит зелёный лес и то, что громко называли плантацией. Фон сменяется несколько раз. А лицо остаётся прежним.       Нельзя проследить, в какой момент они стали настолько близки, что Ньюту он доверял безоговорочно. Хотя это, пожалуй, началось ещё после побега из Глэйда. Все выжившие научились верить друг другу. А вот когда и как к вере прибавилось безграничное понимание, всё равно что телепатия, точно сказать было невозможно.       Сухие губы касаются его щеки.       Вообще, Томас до сих пор не может переварить произошедшее. В голове хаотично крутятся отрывки последних нескольких месяцев, а воедино картинка упорно не хочет складываться. А ещё во всех кусочках паззла обязательно присутствует Ньют. С какой-то нездоровой частотой и завидной постоянностью.       Губы перемещаются на шею, а Томас невольно слегка наклоняет голову влево, открывая больший доступ.       Их дружба давно переросла во что-то большее, его и Ньюта. Оба это понимали, но оба упорно продолжали терять время и откладывать разговор. Это было невероятно глупо в их условиях. Продолжали делать вид, что случайные касания для них ничего не значат, что не было тех нескольких поцелуев, во время которых они вели себя так, словно это был их последних глоток воздуха, и что клятва выжить, данная друг другу, не имела продолжения: «Выживи, потому что я без тебя долго не продержусь».       Чужие руки действуют уже увереннее, ненавязчиво поднимая края футболки.       Он не может прекратить думать даже сейчас, когда, учитывая происходящее, в голове вообще должно быть пусто. Эти мысли давно бы съели его изнутри, если бы каждый раз не приходил Он и не отвлекал от них. После первого раза способ показался ему каким-то неправильным. А потом Томас понял, что в их условиях это вполне нормально. После всего, сидя на пляже богом забытого места в окончательно разваливающемся мире, ему позволительно нуждаться в чужих руках, губах, в чужих касаниях. Нуждаться так же, как и второй.       Томас наконец включается в процесс и перехватывает инициативу, мягко надавливая на чужие плечи, заставляя лечь спиной на чёртов песок.       Это ведь гораздо более правильно чем то, что творила Пейдж, чем борьба людей с вирусом, который выпустили они сами. Это вообще самое правильное, что можно делать, для них двоих, во всяком случае.       Ощущение полного единства каждый раз кажется ему странным, ранее не испытанным чувством. Они вынесли для себя урок: мир хрупок. Именно это заставляет Томаса раз за разом стараться запомнить каждый изгиб, каждый сантиметр чужого тела, буквально дышать Его воздухом, рано или поздно срываясь, жадно целуя, двигаясь едва ли не грубо, иногда слишком сильно сжимая худые бёдра.       Целыми днями Томас старается занять каждую свободную минуту. Он не хочет оставаться наедине со своими мыслями, но вечерами почему-то нередко оказывается вдали от шумных обитателей Тихой гавани. Однако ему не удаётся долго пробыть в одиночестве.       Однажды Томас обязательно научится не думать обо всём этом, а Он поможет.       В конце концов, Томас жалеет о многом. Но он точно не жалеет, что его собственное лекарство от смерти сейчас рядом едва слышно шепчет «Томми», боясь быть услышанным другими обитателями Тихой Гавани. Будто они настолько слепы, чтобы не понять и без всяких слов.       А чуть дальше на берегу в очередной раз проводит пальцами по выбитому на камне имени Минхо. Имени друга, от мечтаний и надежд которого остались лишь четыре буквы. Минхо поворачивает голову в сторону кустов и с тяжелым вздохом уходит.