Живущий

А закат необычайно прекрасен. Ему так кажется. Не помня цветов вчерашнего и предыдущего, он думает, что этот истлевающий до праха диск за сухими деревьями — прекраснейший. И вечер необычайно свеж. Всё как прежде. Так же скрипит дубовое кресло с трещинами старого лака под худой ладонью, удерживая истощенное тело. Так же отвратительно размеренно бьётся в ушной раковине электронный пульс, заменяя сердцебиение. Тянутся к потрёпанным венам, к поросшим тканями легким пластиковые змеи. Каплями проникают внутрь. И всё же. Сегодня он берёт с полки покрытое пылью фото в белой пластиковой рамке. Проводит пальцем по отколотому углу, смотрит на улыбающиеся лица детей и жены, и больше не надеется их увидеть. Желает больше их не увидеть. Сегодня он закуривает принесенную жалостливой санитаркой вместе с ужином сигарету, с трудом дышит. Ловит усталым взглядом отражения в темнеющем окне. Сегодня он сдавшийся Хейваджима Шизуо. Ждущий. Осыпающийся пеплом на неровный дощатый пол. Он приходит неслышно, ступает поступью мертвеца и хранит во взгляде лучи ушедшего солнца. Останавливается слева, смотрит на своё отражение — замерший, сорванный нарцисс, не дотянувшийся до двадцати двух. Тоньше дыма, прозрачнее стекла. Навсегда замолчавший. И Шизуо, тот самый догорающий Шизуо, говорит ему: — Пришел за мной? Выпуская дым вместе с болезненным хрипом, смотрит на чужое лицо в отражении, на тонкую улыбку и безразличный взгляд. Не слышит голоса, но понимает. «Пришел, потому что ты звал». Они смотрят в непроглядную темноту окна и — друг на друга. Под чужим пустым взглядом Шизуо тушит сигарету, сдерживая слабую дрожь. Пепел осыпается на его колени, и он произносит: — Хотел поговорить напоследок. Смотрит, как едва заметное отражение вскидывает острый подбородок, как блестят тусклым интересом некогда живые глаза, но знает — всё иллюзия. Ведь мертвые не испытывают эмоций. Но он продолжает: — Сказать «прости». «Прости», ведь лишил жизни, отобрал самое ценное. «Прости», ведь приковал воспоминаниями и не дал уйти с миром. «Прости», ведь заставил вечно смотреть на свою слабость. «Прости», но Шизуо видит расслабленные плечи, холодный взгляд, шевелящиеся беззвучно губы и чувствует, как слова морозом оседают на его коже. Физически он ощущает невесомое, легко брошенное: «Не прощу». И оно обрушается на него приступом кашля. Лишает воздуха. Сжимая до боли подлокотник, цепляя ногтями остатки лака, выдыхая последний кислород Шизуо шепчет ему: — Возьми мою жизнь. Мы будем квиты. И Изая, тот самый убитый им Изая, словно всё ещё двадцатилетний, весело качает головой, улыбается по-живому озорно и мертвенно бледными губами произносит: «Живи, Шизуо». Он оставляет эти слова холодным потом на чужом лбу, чтобы затем раствориться в последнем дыме потухшей сигареты. А Шизуо живёт. Корчится, воет и молится. Замирает вместе с равномерным писком, чтобы через секунду забиться с ним вновь. Травится каплями змеиного яда. Проживает. Чувствует. И по ночам слышит надменный смех. Он знает: мертвые не чувствуют. Он осознаёт: за них ощущают живые.