***
А было ей тогда около семнадцати. И эта первая поездка подальше от дома, где все привычно-стабильно, где распорядок дня, где завтрак, обед и ужин, а после — настольные игры и телевизор… Как же рвалась она тогда в тот чужой город! Как счастлива была, собирая сумку и планируя, куда хочет сходить, что посмотреть! И как замерло у нее сердце, когда мать сказала: — Регина поедет с тобой. Не хочу отпускать тебя одну, милая. Все же Европа… Так далеко! И мать прижала ладони к щекам, показывая, как ужасает ее это путешествие. А Эмма только и смогла, что сказать: — Почему она? Она хотела, чтобы это прозвучало негодующе. Но вышло слишком радостно. Хорошо, что мать не заметила дрожь в голосе и блеск во взгляде. Позднее Эмма научилась их прятать, но тогда, в свои почти семнадцать, она просто не могла. Да и не хотела. Понимала ли она? Знала ли? Понимала. Знала. И ничего не хотела менять. Отец отвез ее и Регину в аэропорт: мать не смогла, младший брат заболел, пришлось остаться с ним. Обнимая Эмму на прощание, отец сунул ей в карман конверт и, чуть смущаясь, шепнул на ухо: — На всякий случай, моя хорошая. Он очень ее любил. — Я пригляжу за ней, не волнуйся, — Регина поправила короткие темные волосы и прохладно улыбнулась, повторив: — Не волнуйся, Дэвид. Ничего не случится. Отец и не волновался. Регина была мэром их маленького городка и умела решать любого рода проблемы. С ней не страшно было отпустить кого угодно и куда угодно. А вот сердце Эммы выскакивало из груди при каждом ударе, и было страшно, что однажды оно прорвется наружу, и все станет понятно. Регина все поймет. Когда же поняла она сама? На своем ли прошлом дне рождения, когда самая близкая, самая лучшая подруга матери обняла ее, крепко-крепко, и от нее пахло чем-то волшебным, чем-то бесконечно притягательным? В день ли, когда Мэри Маргарет, мать Эммы, пригласила подруг, чтобы устроить вечер без мужей, и Регина зашла к Эмме в спальню, спутав ее с ванной, и была абсолютно прекрасна без привычного строгого макияжа? Или тогда, прошлым летом, на заброшенной пристани, когда остальные дети и мамы бродили по берегу реки, а Эмма и Регина сидели на мокрых досках и, болтая ногами, пытались рассмотреть рыб в мутной воде? Или в момент, когда Регина в свойственной ей саркастичной манере отчитала соседских парней, пытавшихся флиртовать с ней? А может, все случилось позже, когда глубокой ночью — одинокой и рассеянной — они стояли на мосту в чужом городе и слушали ленивый шелест волн? Она была влюблена в нее. Она была влюблена во взрослую, умную женщину и сгорала от невозможности признаться в этой любви. — Почему вы поехали со мной? — спросила Эмма. Она прижималась животом к перилам, наконец-то не слыша причитаний матери о грязи вокруг, и наслаждалась тишиной. Ей редко когда удавалось погулять ночью. Она всегда была слишком маленькой. А здесь, в этом городе, вдруг выросла — за один день. Присутствие Регины за спиной казалось чем-то правильным. Единственно возможным и абсолютно невозможным одновременно. И еще более невозможным показалось Эмме то, что она услышала. — Хотела отдохнуть от Робина, — с непонятным смешком сказала Регина. — У нас с ним… Она вдруг замолчала, и теперь только крик неспящей чайки нарушал ночную тишину да приглушенная музыка вдали. Эмма вся была как напряженная струна. Будто тронь ее — и порвется. Отдохнуть от Робина? Отдохнуть от своего мужа? Как это? Зачем? Почему замолчала? Поняла, что сказала лишнее? Она не ждала ничего определенного, но совершенно точно хотела, чтобы Регина и дальше говорила, как устала от мужа и от детей. Будто сегодня должно было что-то измениться. Обязано было! И изменилось бы, но… Когда Регина заговорила снова, в ее голосе уже не было ничего, кроме вежливого отстранения. — Никогда не была в Европе, — сказала она с подчеркнутым восхищением. — Весь этот Старый Свет… Она лгала. Не в том, конечно, что десятки раз могла побывать тут, но не побывала. Лгала о своем восхищении этим местом, потому что Эмма чувствовала — сердцем, душой, разумом, кожей: мысли Регины далеко. Остались в Америке. В Сторибруке. С Робином. Что же она тогда забыла здесь? Разочарование с лицом Регины Миллс поддерживало Эмму под руку, когда они неспешно шли в гостиницу по уютно освещенным улочкам и молчали, лишь изредка перекидываясь парой слов. Это было не удобное молчание, не то, которое дарит покой. О, нет: Эмма нервничала все больше, коря себя за косноязычие, и вздохнула свободно только в своем номере, буквально через пару минут начав гадать, чем занята Регина. Готовится ко сну? Принимает душ? Выходит из ванной голая, и капли воды падают на пол с кончиков ее темных, коротко стриженых волос? Эмма тогда побагровела, осознав, что именно представила, и рванула в душ сама, а после усиленно отвлекала себя интернетом и болтовней с подружками, у которых день был в самом разгаре.***
Сейчас она вновь и вновь задает себе этот вопрос: что случилось бы, признайся она во всем раньше? Себе — и Регине. Что бы это изменило? И изменило бы? Она ведет кончиками пальцев по своей щеке, по скуле, касается губ. Смотрит на себя в зеркало. Ищет ту себя, прежнюю. И не находит. Это дало бы ей все возможности? Или отняло бы их еще тогда? И все стало бы проще? Эмма усмехается, убирая руку от лица. И отражение повторяет усмешку: кривую и почти безболезненную. Столько лет прошло…***
Снова на набережной они с Региной очутились в последний день поездки. Опять была ночь, опять крики неугомонных даже по ночам чаек. И далекая музыка, полосующая нервы, режущая их своим глухим ритмом. Заставляющая нервничать. Эмма смотрела на темную, непрозрачную воду, прижимаясь животом к перилам, и думала: глаза у Регины такие же темные. И непрозрачные. Что прячется в них? Что думает она, когда глядит на Эмму? Сходятся ли в чем-то их мысли? Или у Эммы слишком богатая фантазия? — Почему вы оставили девичью фамилию? О чем-то нужно было говорить. А не стоять в неудобной тишине, которую они так и не научились толком разделять. Да и нужно ли было учиться? Эмме — да. А Регине? Эмма ощутила тепло, коснувшееся спины. Регина. Встала слишком близко. Всколыхнула ненужные чувства и желания, с которыми Эмма боролась: безуспешно, но очень старательно. Потому что… Потому что это подруга ее матери! Мать двоих детей! И все это так неправильно, и нельзя, и надо запретить себе так думать и представлять такое!.. Откуда все взялось? Все еще не было ответа. Как и надежды, что он когда-нибудь объявится. Ведь любовь просто приходит и никого не спрашивает. Разве не в этом вся ее прелесть? Зато ответила Регина: — Потому что мне нравится, как она звучит. И она по-прежнему не двигалась с места, своим теплом заставляя Эмму дрожать от холода: такая ерунда, ведь так не бывает, да? Эмма так и не поняла тогда, что заставило ее развернуться. Может быть, с воды налетел ветер и ударил прямо в лицо. Может быть, она просто хотела сказать, что хочет домой. А может… Все, что угодно. Теперь можно придумать все, что только захочется. А тогда Эмма просто повернулась, потому что поняла: надо повернуться. И они оказались напротив друг друга. Лицом к лицу. Эмма еще росла и не носила каблуки, поэтому они были одного роста. Так удобно… Так удобно наклониться вперед и слепо ткнуться губами в губы, не успев ни испугаться, ни запретить себе. Вдали все еще играла музыка. И тепло теперь было животу, а не спине, по которой бежала, извиваясь, суетливая дрожь от собственной смелости. От Регины пахло сладко и терпко, и аромат ударил в нос, пробрался внутрь и заставил сердце трепыхаться еще беспомощнее. Регина не целовала в ответ, но и не отстранялась. Однако когда Эмма, осмелев, положила руку ей на талию, то поцелуй тут же оборвался. Регина отступила на шаг. Глаза ее смотрели только на Эмму. Кажется, она даже не моргала. Зато Эмма моргала. Так часто, что было почти больно. И дышала… Она наверняка дышала, вот только не слышала ничего, кроме стука в ушах. Была ли то кровь или далекий ритм? Или все вместе? Она сделала это. Не планировала, не собиралась. Но сделала. И пусть страх за содеянное теперь поглотит ее заживо, она будет думать об этом поцелуе всегда. Всегда!***
Эмма подкрашивает губы и думает: это был отчаянный, смелый шаг. Шаг в пустоту. Потому что Регина никогда не давала ей повода. Или?..***
— Не надо, Эмма, — голос Регины прозвучал мягко: слишком. А Эмма вздрогнула как от удара и обхватила руками плечи за мгновение до того, как Регина хотела коснуться ее. Рука женщины безвольно повисла в воздухе, чтобы опуститься через пару секунд. — Не надо, Эмма, — более тускло повторила Регина. И Эмме показалось, что грустный вздох растаял где-то между ними вместе с терпким ароматом сладости, для которого не было имени. И никогда не будет. Дорога до гостиницы была бесконечной. Эмме хотелось вырваться вперед, убежать, не оглядываясь, спрятать свое лицо, которое то горело, то покрывалось льдом. Но она шла и пыталась улыбаться. Слушала, что мерно рассказывает Регина: что-то о своем муже. И так хотелось крикнуть: «Хватит! Прекрати! Я не хочу ничего о нем знать! Я только что целовала тебя! Я, а не он!» Эмма не думала тогда ни о чем. Не хотела думать. Ей не мешала ни разница в возрасте, ни муж и дети, ни отсутствие однозначной реакции. Она просто хотела, чтобы все получилось. И надежда эта тлела бессмертным огоньком до самого утра, когда она постучала в номер Регины, чтобы сказать ей, что готова. На самом деле она намеревалась сказать совершенно другое: то, о чем думала всю ночь. Всю бессонную, бесконечную ночь, пока еще не оставляющую следы на ее молодом лице. Но все слова провалились в бездну отчаяния, когда Эмма увидела взгляд Регины, открывшей дверь. Решительный, строгий взгляд. И пусть губы улыбались, пусть складывались во что-то мягкое и ободряющее… Взгляд говорил однозначно: «Не вздумай, Эмма. Не вздумай…» И Эмма поникла. Всю дорогу до аэропорта она была вялой и если и отвечала на вопросы, то невпопад и не с первого раза. Регина должна была понимать, что с ней творится, но не сказала по этому поводу ничего. Абсолютно ничего. И это «ничего» резало Эмму по живому. Вспарывало ей вены и вливало внутрь самый настоящий яд немедленного действия. Эмма сидела, скрючившись, и хотела провалиться под землю, когда вспоминала вчерашний вечер. Глупая, глупая! Зачем она это сделала?! Что теперь будет? Она не боялась, что узнают родители. Не боялась того, что влюблена в женщину, а не в мужчину: в женщину, которая старше ее почти на двадцать лет. Но чего же тогда она боялась?***
Сейчас Эмма думает, что Регина знала, что делала. Она смотрит на свое отражение и видит ту юную девчонку, которая совершенно однозначно толковала нежные взгляды, случайные прикосновения и пальто, наброшенное на плечи холодным вечером. Регина интересовалась ее мнением, она слушала ее и слышала, она рассказывала то, о чем нельзя было услышать от родителей — а много ли подростку надо, чтобы влюбиться? Эмма готова поклясться, что видела в глазах Регины нечто большее, чем просто желание дружбы. Она уверена, что Регина знала. Знала и бесконечно боялась собственного влечения к подростку, а потому то подступала на шаг, то отходила на два, волей своей втянув в этот танец и саму Эмму. И они кружились, не глядя друг на друга, лишь слегка соприкасаясь кончиками пальцев. Эмма трогает этими самыми кончиками пальцев свои губы. Спустя столько лет? Да. Она помнит тот поцелуй. Один-единственный, почти невинный. Случайный. Помнит — и ощущает его отголосок в себе, в своем сердце, в своем теле. Сколько женщин у нее было после? Сколько из них были похожи на Регину? Скольких она называла ее именем, забывшись? Сколько прощали ей этот промах? Эмма наклоняется к зеркалу и изучает свои глаза. Она научилась скрывать эмоции так хорошо, что порой сама не различает их во взгляде. Но почему же после стольких лет глаза ее все еще блестят при мысли о той, что ей не досталась?***
Дни тогда слились для нее в одно целое. Тянулись, будто расплавленная резина, и капали обжигающе на вены, когда Эмма, лежа в ванной, вяло думала, а не проще ли покончить со всем этим. Она не могла есть. Не могла спать. Не могла сосредоточиться на учебе. Женщина с глазами цвета горького шоколада стала для нее наваждением, от которого было так трудно избавиться. От которого так не хотелось избавляться. Но ведь все, что у Эммы осталось от нее, так это нелепый поцелуй на том мосту под аккомпанемент стонущих чаек и ресторанной музыки. Эмма сходила с ума от невозможности быть рядом. От невозможности касаться. Смотреть. Дышать одним воздухом. Разделять часы, минуты, мгновения. Она была уверена, что ей хватило бы несколько секунд, чтобы стать счастливой. Как же она ошибалась… Звериная тоска. Эмма всегда смеялась, когда слышала это. Звериная тоска… Что, звери тосковать умеют, что ли? Им-то это зачем? А потом сама прочувствовала. Про-жи-ла. И корчилась в своей боли, извивалась меж ее корней, пытаясь убежать от прикосновений, плавящих сердце, и не могла. Не хватало дыхания, не хватало слез, а потом в какой-то момент будто прорывало, и слез уже было не унять, и они затапливали собой все вокруг так, что сам воздух становился водой, и легкие болели при каждом вдохе. Ночь растягивалась на бесконечное количество часов, и Эмма мучилась в этой бесконечности, одновременно желая остаться в ней и немедленно вырваться. Остаться, потому что не к кому было пойти. Вырваться, чтобы все же попытаться. Звериная тоска. Когда чувствуешь себя зверем, а не человеком, когда ни прошлого, ни будущего. Только настоящее: голодное, холодное. Тоскливое. Звериное.***
Эмма отворачивается от зеркала. Время пришло. Она ждала этого целых двенадцать лет. Слишком долго. Слишком. Желтый фольксваген «жук» привозит ее к дому с белым штакетником. Что-то никогда не меняется. Эмма уехала из Сторибрука в бостонский университет, а здесь время замерло каплями росы на белоснежных розах, склонивших головы утреннему солнцу. Эмма выходит из машины и долго стоит и смотрит на дом, прежде чем перейти улицу и, миновав калитку, подняться по ступенькам. Прежде чем постучать в дверь.***
Она хотела ее тогда. Всем своим юным сердцем, всей своей душой, в которой только начала пробуждаться чувственность. Она хотела отдать ей себя и ничего бы не попросила взамен. Вот только Регина Миллс больше не ездила с ней в Европу и никогда не оставалась наедине, ловко избегая таких моментов. Лишь раз Эмме удалось заступить ей путь и с немым вопросом, с немой мольбой поймать взгляд карих глаз. Ей показалось тогда, что что-то дрогнуло в Регине, что она дернулась навстречу, что ее взгляд наполнился чем-то смутным и вязким. Эмма готова была пасть ниц и обнимать колени этой женщины, целовать ноги и не просить о большем раньше, чем ей будут готовы это дать. Но мгновение пронеслось, будто его не было вовсе, и Регина уже смотрела на Эмму с теплотой, которая не имела ничего общего со страстью и желанием. Это было больно. Слишком больно, чтобы плакать. — Ты что-то хотела, дорогая? — подчеркнуто вежливо спросила она, и Эмме оставалось лишь помотать головой, закусив губу. Она отступила назад, в тень, давая Регине уйти. Если бы она знала, что расстанется с ней на такой долгий срок, сделала бы она что-нибудь? Или ей не хватило бы смелости? Она все же окликнула ее: — Регина! Сердце забилось еще быстрее, хотя казалось, что некуда. Не миссис Миллс. По имени. И на лице обернувшейся женщины не было ни злости, ни раздражения. Только бесконечная печаль. — Не надо, Эмма, — сказала Регина едва слышно. — Тебе этого не надо. Она замолчала, когда Эмма шагнула к ней и остановилась напротив: уже чуть выше, уже чуть старше, чем тогда, на мосту. И поспешно отвернулась, позволив губам Эммы скользнуть по щеке — и только. Не удалось зацепить даже уголка губ. Эмма, затаив дыхание, с упорством молодости попробовала снова, и Регина уперлась руками ей в плечи, отталкивая от себя. — Не смей! — сказала она звенящим от негодования голосом. — Не смей так поступать, Эмма! В следующий момент она зажала рот ладонью и поспешно ушла, словно боялась того, что может еще сказать. А Эмма, пылая от сжигающих ее эмоций, еще долго стояла, сжимая и разжимая кулаки и тяжело дыша. Она думала, что все получится. Она хотела верить. Люди всегда хотят верить. Даже если будет больно. В тот же день она приняла решение уехать из города, чтобы учиться в Бостоне. Тогда ей казалось, что это будет лучшим решением. Тогда она хотела верить, что это что-то изменит. А может быть, она просто бежала от себя самой.***
Когда дверь распахивается, и на пороге появляется Регина, Эмма забывает, как дышать. Она видела фотографии. Она знает, что Регина почти не изменилась, разве что безжалостное время добавило ей чуть морщин то там, то здесь. Но знать и видеть — слишком разные вещи. Ее окатывает тот самый терпкий и сладкий запах, который она не смогла бы забыть, даже если бы очень захотела, и от него сжимается в груди, и дрожат руки. Регина смотрит на нее, чуть приподняв брови, а Эмма вдруг понимает: Регина не узнает ее. Она не видит во взрослой, уверенной в себе женщине ту нескладную девчонку, что трепетно тянулась к ней губами и предлагала себя: всю себя, распахнутую душой и вывернутую наизнанку. Она не понимает, что прошлое постучалось ей в дверь, чтобы предложить будущее. То будущее, которое по-прежнему может улыбнуться им двоим. — Вы что-то хотели, дорогая? Регина вежливо улыбается и чуть щурится, разглядывая Эмму. А та стоит и не знает, что сказать. Она ехала сюда с одной-единственной целью. Она была уверена, что Регина помнит ее. Что она ее ждет. Что она распахнет ей объятия. Пустота. Вот что медленно вползает в сердце Эммы. Пустота, обреченная отныне жалить холодом все, до чего дотянется. Эмме хочется плакать. Она смотрит на любимое, желанное лицо и знает: ничего не выйдет. И если снова взбаламутить дно, если замутить воду, то станет только хуже. Но… Но ведь ее сыновья выросли, а Робин ушел к первой жене. Эмма выросла. Что может им теперь помешать? И все же Эмма понимает. Сквозь горькое разочарование, сквозь пепел поражения. Регина не ждала ее никогда. Быть может, и зародилось в ней на короткий срок теплое, нежное чувство в противовес отношениям с мужем, да вскоре погасло. Быть может, она даже влюбилась — и дала Эмме ощутить это. Вот только ей было, куда вернуться после всего. А Эмме — нет. И она не вернулась до сих пор. Регина снова приподнимает брови, потому что Эмма продолжает молчать, и спрашивает с заметным раздражением: — Вы откусили язык, дорогая? Вам принести бумагу и ручку? Эмма сглатывает и невольно улыбается. Что-то действительно никогда не меняется. — Простите, — говорит она, кашлянув. — Я ошиблась. Еще теплится крошечная надежда, что Регина узнает ее голос, но этого не происходит. Хозяйка дома на Миффлин-стрит вежливо изгибает уголки губ и кивает. — Ничего страшного, — взгляд ее становится мягче. — Я могу помочь вам найти того, кого вы ищете? «Да! — хочется воскликнуть Эмме торопливо, срывая голос. — Да, Регина! Помоги мне! Помоги мне найти себя! И тебя… Ту тебя, что я упустила…» Что-то колет под сердцем. А потом вдруг перестает. Она приехала слишком издалека. И если уедет, то всяко с каким-то результатом. Даже если не сможет сразу его принять. — Нет, — качает Эмма головой. — Вряд ли. Так трудно это признавать. И так легко. Она может отпустить. Ведь может? Да. Потому что на самом деле она отпустила уже давно. Надо было только это понять. — Вы уверены? — уточняет Регина. Эмма ни в чем не уверена. Кроме одного. Ей не нужно было возвращаться. Ей нечего здесь искать. Но иногда лучше сделать, чем всю жизнь потом жалеть, что не сделал. — Спасибо, — говорит она искренне. Спасибо за то время. Спасибо за ту поездку. Спасибо за тот поцелуй. Спасибо за то, чего никогда не было, спасибо за то, что все могло быть. Спасибо за то, что она вдруг видит в глазах Регины: таких же темных, таких же желанных, как тогда. Она узнала ее. Она узнала сразу. И лишь в последний момент, наверняка думая, что неожиданная гостья не умеет читать по глазам, позволила себе немного памяти в тех омутах, что преследовали Эмму двенадцать лет. Регина все помнит. Но не хочет, чтобы помнила Эмма. Дыхание — на разрыв. Сердце — на износ. Душа — на боль. — Прощайте, — говорит Регина спокойно и добавляет: — Мисс Свон. Эмму будто окатывает кто-то ледяной водой. А окончательно отрезвляет стук захлопнувшейся двери. Кончилось. Ее детство кончилось только сейчас. И только здесь началось ее настоящее. Ее настоящая жизнь. Это будет трудно. Трудно прощаться с тем, к чему ты так привык. Практически невозможно. Но если нет иного пути… Кардамон и мед. Эмма печально улыбается, на мгновение прикрывая глаза. Затем поддергивает воротник черного пальто и медленно бредет к машине. Регина пахнет кардамоном и медом. Как и всегда. Эмма, опустив голову, проходит мимо цветника и нехотя предвкушает чай, который заварит себе, когда вернется. С тем вкусом, что еще долго не разлюбится. Белые розы степенно кивают ей вслед.