побег

Знаете, говорят, что от себя не убежишь. Правда, конечно. Но зато от всего остального убежать можно. Другой вопрос, что для тебя важнее: долгожданный покой или же тот образ, который ты создал и который не позволяет тебе отступить? Да, каждый раз сбегать не комильфо. Но иногда следует поддаться слабости и исчезнуть. Америка — практически невозмутимый и несгибаемый по своей натуре, но есть парочка, которая преспокойно может вывести его из себя: Россия, старый враг, который воспринимается уже скорее как неотъемлемая часть повседневной жизни, и Англия, потерявший большую часть своего могущества, от чего его и без того мерзкий характер испортился окончательно. Иногда они действуют по очереди, иногда вместе, и в такие моменты Альфред жалеет, что не умер при рождении. Вообще, с чего бы ему обращать внимание, на такие мелочи, как бывший старший брат и отмороженный русский? Так нет же, по непонятным причинам не получается игнорировать их обидные, язвительные, порой ранящие в самое сердце слова. И тогда Джонс отступает, даря своим мучителям мгновения сладкого триумфа. Ненадолго, но этого достаточно, чтобы они упивались своим превосходством и с презрением смотрели вслед. *** Первый день зимы. Изменения незаметны, так осень была действительно холодной. Альфред смотрит в потолок, испещренный узорами трещин. Цепляется взглядом за каждую маленькую деталь, за паутину и замершего в ее середине паука-крестовика, за пыль в углу, за неровности штукатурки. Только бы не захлебнуться в вязкой, прилипчивой, темной тоске, подступающей к самому краешку кровати в захудалом полузаброшенном мотеле. Америка с трудом встает и проходится по грязному полу босыми ногами. Считает скрипящие половицы и аккуратно перешагивает щели между ними. Смотрится в зеркало. Собственный мертвый взгляд пугает. Поправляет очки и одевается. Нельзя здесь оставаться. А куда идти? Вряд ли найдется в мире место, где его сейчас бы ждали. Надоедливый, наглый, приставучий, сующий нос не в свое дело, жадный, эгоистичный мальчишка — так обычно его описывают в разговоре между собой мнимые союзники. Джонс закрывает глаза и делает шаг за порог. Когда открывает, то уже находится в совершенно другом месте. «Friedrichstraße» − гласит указатель. Каждый раз именно здесь. Шутки магии перемещения, думает Альфред и сворачивает в улочку поменьше. Люди не замечают его или же отшатываются, как от прокаженного. Америка будто ослеп и ничего не видит вокруг. Каким-то чудом уворачивается от колес машины, переходя на красный. В душе так пусто, что хочется рыдать, но слез нет. Он неожиданно для себя оказывается в парке. Дубы черными как смоль ветками впиваются в пепельно-серую плоть неба. Почти истлевшие листья шуршат под ногами. Джонс садится на скамейку с витыми подлокотниками, шарится в карманах в поисках случайно завалявшейся сигареты. Находит. Зажигалка никак не желает работать, но все же долгожданный дым наполняет рот, першит в горле. Америка запрокидывает голову и замирает. Мерцает желтый свет фонаря, звуков города почти не слышно. Зато его сущность наступает со всех сторон, сдавливает грудь, сводит руки. Отчего-то это приятно. Дает ощущение странной свободы. Осторожные, мягкие шаги прерывают оцепенение. Альфред нехотя смотрит на незваного гостя. − Я давно наблюдаю за тобой. С тех самых пор, как ты первый раз здесь появился, − Германия медленно приближается. Из-за сумерек черты его лица заострились, придавая какой-то сверхъестественный эффект. − Так почему не прогнал? — Америка делает еще одну затяжку. − А зачем? Ты ничем противозаконным не занимался, − Людвиг хмыкает. — Хотя… каждый раз ты умирал. Здесь. Затем снова воскресал и возвращался в мир живых. Вот я и хотел спросить. Почему ты выбрал мою столицу? − Больше нигде я не чувствую покоя. В Берлине же я могу не притворяться кем-то другим. − Да, я заметил. Как будто снимаешь маску. Мне всегда казалось, что под ней нет ничего, но, к счастью, я ошибся, − Байльшмидт вдруг нависает над Джонсом, чуть ли не прожигая его насквозь ледяным взглядом голубых глаз. − Неужели, − Альфред выдыхает дым Германии в лицо. − Только одно меня удивляет: как, будучи таким одиноким, ты до сих пор не сошел с ума? — тот даже не морщится. − Кто тебе сказал, что я не безумен? — бесцветным голосом отвечает американец и кутается в куртку. − Ты весь дрожишь, − констатирует Крауц и садится рядом. Притягивает к себе Америку и приобнимает за плечи. − Холодно у тебя. − В моем сердце редко бывает тепло, − отзывается немец, обжигая дыханием ухо Альфреда. — Но для кое-кого можно сделать исключение. Америка слабо улыбается, первый раз за долгое время, и тянется к Германии, стремится быть как можно ближе, надеясь быть спасенным. Людвиг гладит Альфреда по щеке, и тот жмурится от непонятного, яркого, хоть и немного болезненного, чувства мимолетного счастья. − И все же ты очень хрупкий, как не пытайся этого скрыть, − задумчиво произносит Байльшмидт. Америка пытается возразить, но не успевает. Его целуют. Нежно, невесомо, едва ощутимо. Именно так, как надо. Джонс перестает дышать на несколько мгновений, задохнувшись от почти что восторга. Германия отстраняется и оценивающе смотрит на вечного героя, довольный произведенным эффектом. Теперь уже Альфред берет инициативу на себя и утягивает Людвига в более глубокий, страстный и горячий поцелуй. От повалившего снега остальной мир расплывается. − Пойдем, иначе простудишься, − Германия утаскивает Америку за собой, не слушая возражений, и Джонс смиренно идет следом, подумав, что никто о нем заботился уже очень-очень давно. Тоска отступает, прячется в ночи, до поры, до времени. Когда появится, Альфред уже знает, чем ей ответит.