***
на ее руке — красная надпись, и это единственное, чему она не перестает удивляться. "Маринетт, запрыгивай". куда, спрашивается, надо будет запрыгивать? неужели у всех соулмейты, как соулмейты, а у неё — каскадер какой-нибудь там, экстремал чертов? С самого раннего детства Маринетт с восхищением слушала сказки про соулмейтов. Честолюбивая и нацеленная на защиту Парижа, она даже надеялась на то, что у неё будет лучший соулмейт: красивый, умный, прекрасный человек, остроумный, милый, поддерживающий и вообще потрясающий. Красной надписи еще пока что не было, но она охотно верила рассказам мамы, что еще немножко, и она появится — еще немножко, и всё встанет на свои места. Проходит несколько лет, прежде чем Маринетт уясняет две вещи: первая, что ей достанется самый странный соулмейт из всех; и вторая, что соулмейты — это вообще не классно. Совсем. Все сказки, которым она верила еще ребенком, разбиваются в пух и прах о суровую реальность: всё не так прекрасно, как твердят взрослые. Ей пятнадцать лет, а её ровесники сходят с ума, гадая, когда же встретят свою родственную душу; ей всего пятнадцать, а некоторые её ровесники уже обзавелись соулмейтами; ей всего пятнадцать, а она уже проводила в последний путь нескольких ребят, которые отчаялись за столь короткое время. Жизнь непреклонно связана со смертью, как и идея соулмейтов, которая теперь бесит её до чертиков. Маринетт Дюпэн-Чэн уже не верит, что однажды встретит кого-то, кто будет идеально ей подходить. Ничего идеального не бывает. Все сказки — ложь. Она талантливая визажистка, защитница Парижа, гордость своих родителей, и ей не нужна какая-то там подходящая душа, чтобы чувствовать себя уверенной, спокойной и нужной. Маринетт Дюпен-Чэн не верит, но всё-таки украдкой посматривает на свое запястье."Маринетт, запрыгивай". Почерк — стальной, твердый и ровный, вровень, очевидно, характеру своего хозяина. Как же это классно — иметь в соулмейтах какого-то там сумасшедшего экстремала без мозгов, зато с железными нервами. Ну, а кто еще мог такое сказать? Ну, зато ей еще, как завистливо говорят остальные, повезло: у некоторых ребят порванные красные нити, что считается худшим в жизни горем, у других — фразы настолько распространенные, что шанс встретить своего соулмейта практически равен нулю. Дюпэн-Чэн на любое такое заявление фыркает и говорит, что ей все равно и она не верит в эту чушь. И она правда не верит в эту чушь... но всё-таки иногда посматривает на свое запястье и пробегает взглядом по надписи, от которой почему-то бросает и в жар и в холод. "Ты, придурок, — иногда думается Маринетт, — должен быть самым лучшим, слышишь? А если ты не самый лучший, то я проживу и без тебя". Леди Баг, кумир миллионов и одна из самых талантливых начинающих визажистов, она действительно спокойно проживет и без соулмейта, не чувствуя себя опустошённой. Маринетт прекрасно всё это понимает, и ей, кажется, всё равно, но каждый день она всё-таки украдкой посматривает на свое запястье, словно ждет чего-то. или кого-то.***
В Париже прохладно и необычайно красиво — царит атмосфера праздника: на носу Рождество. Казалось бы, живи и радуйся, но Адриану никогда не нравились эти массовые сборы якобы "друзей". Подружиться, а потом пытаться вырвать что-то ценное друг у друга из рук? Нет, спасибо. И вот с кем он точно общаться не собирается, так это с Хлоей Буржуа. Буржуа задолбает кого угодно — удивительно, что её парень все еще не отвесил ей хорошего леща. Наверное, он её соулмейт и вынужден её терпеть. Интересно, какие тогда были слова у него на руке? Сто процентов что-нибудь отвратительно дурацкое или оскорбление. — Хочешь поужинать с нами? — Спасибо, но, пожалуй, воздержусь, — сдержанно отказывается Адриан. Они стоят в холле отеля, и всё, чего хочется Агресту сейчас — это пойти поесть в одиночестве, а потом в одиночестве же завалиться спать. Он сторонится людей. Может, это и неправильно, но так спокойнее. Агрест разворачивается, чтобы уйти, и тут ловит на себе недоуменно-беспокойный взгляд одной из гостей, которая тотчас приковывает его к месту. Синие волосы, поднянутое телосложение, толстовка больше неё вдвое и светящиеся изнутри васильковые глаза, беспокойные и слегка раздраженные, которые наблюдают за каждым движением Агреста. Ему бы идти пора, но вместо того, чтобы продолжить путь, Адриан хмурит брови и впивается долгим взглядом в её лицо. Маринетт Дюпэн-Чэн, вот как ее зовут. Она работает в компании его отца, он помнит, но никогда с ней не общался. Никогда. — Что с тобой, придурок? — внезапно громко спрашивает Маринетт, и Буржуа аж отшатывается, посмеиваясь, а сердце Агреста пропускает удар. Он украдкой бросает взгляд на свое запястье — красная надпись блестит и переливается в свете ламп. "Что с тобой, придурок?" Вместо ответа Адриан разворачивается и уходит, с каждым шагом еще раз забывая, как дышать. Он не хочет верить.***
Так ведь и знала, что догонят. У этих парней нет ни мозгов, ни совести, ни чувства собственного достоинства. Серьезно, искать её волосы и нюхать асфальт? Нажила же себе проблем вместе с этой чертовой известностью. Маринетт вжимается в стенку, пытаясь слиться с ней, лишь бы эти идиоты её не нашли. Идти на встречу к её же собственным поклонникам у девушки нет никакого желания. Чтобы они её лапали, фоткались с ней, орали в ухо и просили проводить до дома? Нет, спасибо, ей по горло. — Черт, — сквозь зубы шепчет Дюпен-Чэн, — Черт, черт, черт. Последние два ругательства внезапно заглушает звук ревущего мотора. Маринетт приходится еще крепче вжаться в стену, и все равно она оказывается покрытой серой уличной пылью, которую поднимают колеса внезапно подъехавшего мотоцикла. На нем восседает человек, которого девушка меньше всего ожидала здесь увидеть — Адриан Агрест, парижская модель, восходящая звезда и всё такое. Он сын человека, на которого она работает, она помнит, но никогда с ним не общалась , никогда. Адриан смеряет её тяжелым и недоверчивым взглядом; затем, протянув руку, бросает Маринетт шлем. — Маринетт, запрыгивай. Сердце Дюпен-Чэн пропускает удар, а может, целую тысячу. Она украдкой смотрит на свое запястье — красная надпись блестит в лучах солнца. "Маринетт, запрыгивай". Вместо ответа Маринетт кивает, натягивает шлем и садится позади Адриана. В следующую секунду мотоцикл трогается с места и несется вперед, оставляя за собой клубы пыли. Маринетт не может поверить.***
Они стоят на крыше Нотр-Дама — на взгляд Маринетт, самого красивого здания в Париже. Стоят и молчат. Дюпэн-Чэн не может унять дрожь в коленках; Адриан, хмурясь, смотрит вдаль, не отрывая взгляда изумрудных глаз от горизонта. Наконец, чтобы нарушить эту неловкую, тяжелую тишину, Маринетт произносит дрожащим голосом: — Адриан, ты же меня не знаешь, совсем. Зачем ты меня оттуда забрал? Проходит вечность, прежде чем Адриан отвечает: — Я не верю в эту чушь с соулмейтами, знаешь ли. — Я тоже, — кивает Дюпен-Чэн. — Ни один нормальный человек не верит. — Я не верю, — продолжает Адриан, переводя тяжелый, но слегка растерянный взгляд на Маринетт, — но... — Что "но"? — Ты сказала фразу с моего запястья, — выпаливает блондин, продолжая сверлить Дюпен-Чэн взглядом. Сердце Маринетт пропускает еще удар. И еще один. И еще тысячу. — Ты тоже. Ты тоже сказал фразу с моего запястья, — наконец в том же тоне выпаливает девушка, заправляя синие пряди за уши. Адриан отворачивается, обхватывая руками голову. — Этого не может быть. Моя фраза не стала нитью, когда ты её сказала. — На, сам посмотри, — фыркает Маринетт. — Еще бы я тебе врать стала, — и требовательно протягивает вперед руку, словно настаивая, чтобы Адриан взглянул. Тот берет её за запястье и осторожно притягивает к себе, отчего по коже у Маринетт почему-то бегут мурашки размером с собаку. Внезапно глаза Адриана округляются, точно пятикопеечные старые монеты, и он смотрит на свое правое запястье. Потом снова на её. И на свое. И на её. — Что ты там такое увидел? — сердитым, но нетерпеливым и дрожащим голосом вопрошает Дюпэн-Чэн. У неё в животе матерятся бабочки, в голове бунтуют тараканы, а мурашки, бегающие по коже, втыкают в неё ножи. Адриан проводит пальцем по запястью Маринетт, заставляя ту вздрогнуть; затем смотрит на неё, чуть улыбаясь, с такой невыразимой теплотой... — Красная нитка. Как у меня. Сначала они просто молчат и смотрят друг на друга, и Маринетт хочется ругаться отборным матом, смеяться, плакать и орать одновременно. Но она просто стоит с открытым ртом, как рыба-курильщик, которую выбросили на берег и сигарету отобрали. Внезапно хватка на запястье становится сильнее; Адриан притягивает её к себе, и в ту же секунду они оказываются так близко друг к другу, что почти касаются носами. — Я тебя всю жизнь ждал, дура, — сурово отрезает Агрест, прижимаясь к её губам своими. — Я тебя, вообще-то, тоже, — возмущенно выдыхает в его губы Маринетт, обвивая шею парня руками. — Ты в этом мире-то живешь на три года меньше, а. — Заткнись, придурок.***
Они целуются, стоя на крыше Нотр-Дам, до неприличного долго и до смешного отчаянно, как будто выполняя своеобразный соулмейтский долг. — Я тебя всю свою жизнь ждала, — выдыхает Маринетт в губы Адриана между каждым поцелуем, как будто между затяжками. — Всю жизнь. Фраза "я ждала тебя всю свою жизнь" от пятнадцатилетнего подростка звучит до дрожи в коленках нелепо и глупо. Но теперь Адриан верит.***
Они оба всегда мечтали об идеальном соулмейте. Идеальном для каждого из них, чтобы соулмейт никогда не делал вещей из списка-табу и всегда делал то, чего они так страстно желали. Соулмейты, их мечты обладали различными, порою странными, абсолютно не совпадавшими качествами. Они оба всегда мечтали о самом-самом соулмейте, чтобы любая из огромного списка характеристик была в высшей степени. А вот как они узнают личности друг друга - это уже другая история. Вот только теперь ничто, решительно ничто из этого не имело значения. Потому что любили они друг друга. а тот, кого любят, тот всегда и есть самый, самый, самый...