Пучина

Тэхён пахнет морем, словно весь состоит из морской воды и неспокойных волн. У него мягкая кожа, обласканная водами. Теплые руки, которые исчезают в темно-коричневых прядях Чонгука, тонут в них, перебирают своими паучьими пальцами. От этого мурашки по коже и морозит сильно, а Ким смотрит своими глазами — точно как морская глубина, только загадочнее и глубже во сто крат, словно целый неизведанный океан эмоций и чувств. Эти пенящиеся внутри него волны переливаются, переполняют, и стекают реками вниз по щекам, обжигают. Чонгук пальцами стирает эти реки, влажно целует под ухом, задыхаясь в чужих рыданиях, высушивает поцелуями бескрайний морской горизонт изнутри, залечивает израненное штормами и приливами сердце. Внутри у Тэхёна море, превращающееся в океан — глубокое, бушующее, он травит его очередной бутылкой или сигаретой, выплескивая по ночам нескончаемыми реками. Кима трясет, он жмется к Чонгуку, держится за него, как за песчаный берег, который обласкивает волнами его полу океан, душится в терпких поцелуях с привкусом горьких сигарет и виски, душится от крепких рук, сжимающих его шею. Они лежат на кровати тогда, распаренные и выдохшиеся, Чонгук сжимал его тонкую шею до багровых синяков, а Тэхён пьяно смеялся, расстилаясь под ним и цепляясь за плечи, хрипя от нехватки кислорода, и даже тогда глаза у него сверкали чистой необъятной глубиной. Он плачет, а Ким кашляет и дико хрипит, ледяными пальцами остужает горячий пояс багровеющих следов на шее и что-то бормочет, хватаясь за раскалывающуюся голову, путаясь во влажных волосах. Когда всё пошло не так? Когда его уютное личное озеро разрослось в океан, смывающий песок с его берегов? Воспоминания словно в тумане, ненадежные, чужие — Чонгук помнит запах тлеющего костра, дом на берегу моря. Помнит их дружную семью из семерых совершенно чужих, теплую еду в обед и мягкие кровати. Это всё такое далекое, невозможное для отчаявшегося Чона, кажется красивым сном, которому никогда не стать явью. Перед ним запивающий горе Тэхен, и вспыхивающая внутри него самого ностальгия с любовью пополам, совсем не дружеской или братской, какой-то запредельной, ещё неизведанной, разрушительной любовью. Они сидят в холодной комнате, у них дырявый плед один на двоих и жизнь тоже, одна на двоих. Тоже дырявая, и пахнущая костром, тлеющими углями. Их разделяет один метр, а на деле стена, толщиной в вечность и длиной в бесконечность, которую не разбить и не разорвать, как бы ни хотелось. В руках Тэхена — фотографии, а на них пять смутно знакомых улыбок, которые с треском исчезают в огне. Фотография превращается в маленький обрывок, зажатый меж пальцев Кима, и так одна за другой, пока под ногами не стелется серый пепел, а по лицу не начинают стекать слёзы, пока не рушится стена меж ними, чтобы потом быть построенной вновь. Тэхен упирается лицом в чужие колени, плачет навзрыд, пока Чонгук скользит по шее холодными ладонями, обводит острые выпирающие лопатки и позвоночник, приглаживает, как маленького бездомного котёнка. Кажется, он что-то забыл. Чонгук заходит на балкон, потому что Тэхен на морозе стоит почти минут тридцать, полураздетый. У него потушенная в руках сигарета, посиневшая кожа и бледные губы, но холода нет совсем, легкое опьянение и мягкая, призрачная эйфория, разрушающаяся от касаний обеспокоенного Чона. Он вталкивает в квартиру, толкает на кровать, укутывает в тот дырявый плед и заваривает чай с лимоном. Пальцы у Тэхена не шевелятся совсем, его снова кидает в каком-то истерическом приступе, потому что воспоминания в воде хранятся нетронутые, как маленький островок в его личном безумии — без пальм и кокосов, только тлеющие костры и люди на берегу, холодные и белые, как сам Ким сейчас. Словно те самые сгоревшие фотографии, вот только память будет с ним до конца. Если не Чонгук, то эти воспоминания островком где-то внутри… Они не должны были пересекаться. Как параллельные прямые, за тысячу километров друг от друга, а потом что-то пошло не так, и извечное правило они выкурили одной сигаретой по очереди. Параллельные прямые не пересекаются никогда, но они до жути неправильные, словно вне этого плавно текущего русла людской жизни, вне правил и чертовой физики — что-то нематериальное, неощутимое. А значит, не существующие в мире всего материального и прощупываемого, призраки для всех этих людей, бродящих за окном, спешащих вечно или медленных слишком, золотая середина не доступна никому из семи миллиардов этих муравьев. Его смаривает температурой под сорок, сковывает лихорадкой и липким жаром, а Чонгук сгребает в мягкие объятия. Оглаживает покрытое нездоровым румянцем лицо, целует ото лба к подбородку, словно собирая частички воспоминаний, пытаясь собрать мозаику из тысячи кусочков. Телефон вибрирует долго и протяжно, а когда он смотрит на запылившееся в памяти «Намджун», руки дрожат и вынимают батарею — Чонгук смотрит косо, прекращает монотонные ласки и выдыхает слабо на ухо, вжимаясь в горячее тело собой, пропитывая солёную кожу своим летним запахом. Что-то в голове несмело шевелится, когда Тэхен разворачивается, шипит сквозь зубы и утыкается в ключицы. Второй раз что-то болезненно щелкает в сердце, когда они идут по железнодорожной дороге, усыпанной белым покрывалом первого снега. У Тэхена забавная шапка, красные уши, нос и щеки, затаенная печаль на лице и глубокое ничего в темных глазах. Неприятно ворочается в желудке безымянное чувство — словно открыл пыльную книгу, читаешь и понимаешь, что уже было, что прочитаны эти отсыревшие строки по третьему кругу, а вспомнить не можешь, и жадно глотаешь слово за словом, впитывая в себя, как губка. Что в голове у обоих — непонятно, но Ким на колени садится, шеей прикладывается к холодным рельсам и смотрит на Чонгука диким зверьком, а у того перед глазами ночь, плавно переходящая в рассвет, гул поезда напополам с криками, и застывший ужас на тэхеновом лице. Он не понимает, почему, но кожу щипает горячими слезами, а Тэхен мягко сминает в объятиях, зацеловывает солёные дорожки и шепчет: «Помнишь? Хосока и остальных… Ты можешь вспомнить их?». Чонгук не понимает, о чём ему говорят, но почему-то твердо кивает. Вдалеке гудит поезд, вечер сменяется пламенным закатом и красным солнцем, ласкающим снег своими последними лучами. Он вспоминает улыбчивого Хосока, который был совсем как солнышко, громкий нелепый смех, гул поезда и слепящий свет — как тогда. Ком горечью расползается в горле, ноет под сердцем и трепещет в желудке до боли, а Тэхен податливо улыбается. В холодную квартиру они заползают отмерзшие, зацелованные, раскрасневшиеся. Чонгук истерически выдыхает и понимает всё только тогда, когда чужие ноги обхватывают бедра, а острые зубы до крови прикусывают его губы. На следующий день, в ванной, он смотрит на полупустую пачку снотворного и вспоминает Чимина. Улыбчивого, доброго и немного наглого. Чонгук видит, как вода выливается из ванной на бессознательное чиминовое тело, как растворяются рассыпанные таблетки снотворного, как ползает в чужой рвоте Тэхён, обливаясь слезами и приподнимая Чимина, как оглушительно громко хлопают дверью, а потом вой скорой помощи и холодный пот по спине. Он прикладывается головой об кафель, поджимая колени, отталкивает Кима, у которого в глазах вселенское понимание и страх. Его морозит, а от Тэхёна снова пахнет выпивкой, а руки впитали сигаретный дым. Чонгук не понимает, чего добивается Тэхён. Длинные пальцы проходятся по сгоревшему пианино, вжимают покрытые пылью, нерабочие клавиши — у него нога дергается, словно создается какой-то ритм, а из горла выскрёбывается сиплое пение, эхом бьющее по ушам в пустом помещении. Под ногами скрипят доски, покрытые гарью, вместо мебели тут остатки пепла и пыли, и пианино в середине небольшой квартиры. Оно принадлежало Юнги? Чон чувствует, как кожу ласкает пламя, как в легких оседает дым, а в ушах трещит. Огонь яркий, он обхватывает его за ноги и не дает сдвинуться с места, пока Юнги задыхается. В этом аду звуки пианино звучат дико и неправильно — пальцы стучат по клавишам не в ритм, со всей силы. Светлая кожа, мятные волосы и спокойное лицо исчезают в языках разросшегося пламени. Когда Чонгук открывает глаза, то толкает пианино в сторону — оно разлетается деревянными щепками, поднимая облако пыли, в котором рассеивается нечеткий образ Юнги, превращается в пепел, который Тэхён топчет ногами. Руки дрожат у обоих, а за хлипкими дверьми ночное небо, усыпанное звездами. Девушка на регистратуре смотрит косо, когда они врываются в помещение с рассветом, сбивая босые ноги в кровь, кромсая их об шершавые улицы и дороги. Она сверкает глазами и хмурится, Тэхён говорит ей что-то заплетающимся языком и женщина щурится, указывая ноготком на бумажку. Коридоры белые и стерильные, почти бесконечные — тут Ким плутает, как в лабиринте, а потом распахивает трухтящие двери какой-то палаты и влетает в неё, утягивая за руку Чонгука. На кровати прикованный кожаными ремнями Сокджин, захлебывающийся слезами и скребущий одеяло пальцами. У него волосы разметались по подушке, из горла вырывается неосмысленные хрипы и стоны, он бредит что-то про Бога и грехи, упиваясь всхлипами напуганного Чимина, жадно глотая с воздухом хосоковы возгласы. Словно похороны — они стоят в одинаковых чёрных одеждах перед Сокджином, пока вечером их не сгоняет медсестра, выталкивая на пару с остальными настойчивыми посетителями из психиатрической больницы. Чонгук на пустую кровать валиться, не брезгуя размытых желтых пятен на белых простынях и неприятного запаха. Рядом неизменно Тэхён — теплый, морской и мягкий, он обнимает осторожно и упирается влажным носом в шею, пока Чон оглаживает темный затылок, пытаясь успокоиться. Поезд едет уже третий день. Качается и гудит, а за окном проносятся виды один за другим, как мелькающие в быстрой съемке картинки из фильма. Помимо них двоих, на нижних койках — храпящие мужчина с беременной женщиной, у них вещей на целое купе, когда у них с Тэхеном две сумки через плечо и разряженные телефоны. Они ютятся на одной койке, лёжа все три дня, отвлекаясь на туалет и женщину, которая еду в них насильно пихала. У них на стершихся ногах бинты, мозоли от неудобной обуви, ледяные руки и щемящее чувство внутри. На улице даже воздух другой. Более чистый, свежий, не пропитанный морским бризом. Здесь люди другие, их голоса сливаются в единый гул, и всё вокруг живёт, существует и движется, пока они петляют меж высокими зданиями, забредают в какой-то переулок. На вывесках английское «Tattoo» и на неизвестном языке что-то росписью под низом. Чонгук догадывается сразу, видит Намджуна, бьющего себе татуировку на руке, бегающего за ним с этой отвратительно жужжащей машинкой, потому что «я нашел красивый эскиз». Колокольчик над головами словно визжит, они заходят под чей-то бодрый голос на этом причудливом языке, а потом его слепит лампочкой, и сжимают в объятиях вместе с Тэхёном. В нос ударяет одеколон, словно намертво впитавшийся в намджунову кожу, он мощно ударяет их по спине, а потом смотрит в его глаза твердо. — Ты узнаешь меня, Чонгукки? — Он вспомнил, хён, — дрожащими пальцами он вынимает полную пачку сигарет. Намджун кривится, словно съел килограмм лимонов, а потом выдирает пачку из ледяных рук, накидывая ему на плечи плед с дивана. Они сидят и долго разговаривают о теперешнем, мягко обходя прошлое — Чонгук тонет в их голосах, пока не прочищает горло, решая задать вопрос. — Что произошло? Они переглядываются, Тэхён мягко улыбается ему и рассказывает, не останавливаясь, словно поговорку или выученный наизусть абзац из книги. Рассказывает, как они всемером жили на берегу моря. Всемером — с одним запахом, одеждой, чувствами, душой, они раз за разом убегали от человеческих проблем, ютясь в этом выдуманном оазисе, пока эти проблемы из маленького озера не переросли в океан, захлебнувший их и счастье вместе с ними. У Чонгука перед глазами Тэхён, который из клубов не вылезает, заглушает себя литрами алкоголя, кашляет от сигаретного дыма, но скуривает сигарету до фильтра. Одну, вторую, третью — как необходимый кислород, с каждым днём больше и больше. У него на руках отцовская кровь, в голове чёрно-белой картинкой убитый им же отец, и сестра, засевшая в тюрьму вместо него. Сокджин запускает этот необратимый процесс, а Чимин продолжает. Кухня перестает встречать запахом теплой еды. Сокджин ударяет Тэхёна, обвиняет за разрушенное счастье, за порчу их оазиса. Он сходит с ума медленно, и их несерьёзное местечко для семерых становится местом, где старший запирается, как в клетке, перед сном читая молитвы за упокой тэхёновой души. Перед глазами снова Тэхён, он обнимает рыдающего Чимина перед сном, крошит сигареты на макушку, бессмысленно пяля стену взглядом. Чимин — сильный, Чимин — поддержка, любовь и целеустремленность, а через месяц они найдут его в ванной среди разбросанных белых таблеток. Хосок перестанет смеяться. Просто однажды, отбросив все свои мечты, ляжет под поезд. Кровь обрызгивает Тэхёна с ног до головы, он кричит и рыдает, когда поезд запоздало тормозит, оставив после Чона кровавую кашу. Это уничтожит их, наверное, окончательно — солнце погасло, оставив их в непроглядной тьме, недавно вылупившихся цыплят один на один с жестоким миром и проблемами. Юнги будет играть на пианино. Он не винит Тэхёна, просиживает с ним зимние ночи на балконе в футболках и красит ему волосы серебряной краской. Юнги винит лишь себя, играя медленные мелодии всё свободное время. С их дома на берегу он уходит, оставив после себя целый шкаф с одеждой, а на следующий день они втроем, придя навестить его, вытащат обуглевшее тело из огня. Намджун сбежит тогда. Начнет колесить по странам автостопом, поездами, автобусами, самолетами или кораблями — сбежит куда-то далеко, откроет свой тату-салон и начнет нормальную жизнь, а потом ему позвонит Тэхён, у которого язык заплетается, и слова грызут глотку, а слёзы душат сильнее с каждый вдохом. Чонгук попал в аварию и потерял память. А обещанное Намджуном «я приеду, только позвони, когда понадобиться помощь» — так и останется обещанием, которое Ким выкинет вместе с телефоном. Чонгук не вспомнит его. Увидит, впитает тэхёнову ложь про «лучших друзей с детства, одноклассников и соседей по комнате», впитает как губка его море, километражем в целую вечность, а на деле — ноль метров глубины и километраж в несколько десятков всего, обманка. Родители не желают принимать Чона, пропадавшего с ними добрых семь лет жизни, оставят на Тэхёна, потому что обида грызет их, у них на плечах старший чонгуков брат, родной и любимый. А у Кима за плечами пустые бутылки, смятые сигаретные пачки и разбитая вдребезги жизнь, словно дешевая стеклянная ваза с завядшими розами. Они не были особо близки, но Чонгук влюбляется в Тэхёна, в его лживое море, в странную улыбку, а Ким и не против вовсе. А потом прыгает прямиком в бурлящее штормом море, в настоящее, не выныривает из ледяной воды и долго воет, когда Чонгук вытаскивает его и целует, задыхаясь солёным запахом и привкусом. Они занимаются любовью, адреналин пульсирует в висках и исчезает с оргазмом, а руки Чона обвивают шею, он губит себя слезами, сдавливая мягкую кожу. Втроем думают, что это вряд ли можно назвать «в порядке», но они расходятся, у Намджуна беременная жена и нормальная жизнь, у Чонгука и Тэхёна она тоже не за горами. Он говорит, мол, забудьте. Забыть его самого, Намджуна, который со всеми трудностями помогал справиться, с Тэхёном раньше — почти закадычные друзья. Забыть Сокджина, который создал из хлипкого здания настоящий дом, пропитанный семейной атмосферой и впитавший в себя запах еды, забыть Юнги, виртуозно игравшего на пианино, со своеобразной заботой, и только-только исполнившейся мечтой. Забыть Хосока, который, как солнце, освещал им путь, не всегда понимал, но постоянно поддерживал, забыть Чимина, который ценой жизни готов был помочь другу, был самым целеустремленным, поддержкой для них. Это как карточный домик, которому не суждено было простоять вечно. Они прощаются. Теперь навсегда. Намджун уходит, не проводив их до станции, скрывается и старательно сдерживает рвущиеся наружу слёзы. Крепкие объятия, мягкие прощания, их всех душит эта безысходность и отчаяние, но никто не плачет — слёз не было, только пустота, заполняющаяся горечью и сожалениями. *** Под ногами у них — море, оно бьётся об острые валуны, искрится пеной и волнами, обрызгивает их с ног до головы. Чонгук всматривается в эту необъятную чёрную глубину, у него табуном мурашки по коже и отчего-то страшно, когда он смотрит на Тэхёна. Он не изменился почти. Снова покрасил волосы, осунулся, а глаза его, пустые, гипнотизировали уходящее за горизонт солнце, которое ласкало воды и небо бардовым светом, скользило по лицам парней бликами, а ветер игрался с их волосами. Он обнимает его со спины, вдыхает родной запах до головокружения, целует настырно и резко, выдавливая из обоих максимум. Сердца бьются в унисон, дыхание сливается в одно, запахи перемешиваются, Тэхён руками окольцовывает мощную шею, влажно дышит и сипит. Страх перед бушующей стихией отступает. И причина едва ли в пяти смытых образах, что сохранились в дальних уголках чонгуковой памяти. Причина в Тэхёне, который прижимается ещё крепче, стирая блестящие слёзы с глаз, пока Чон прикрывает глаза и выдыхает с улыбкой. У них теперь и море, и жизнь — одна на двоих, а поднявшийся шторм уже не пугает.