Теряя

      В штате торнадо сегодня на удивление безветренно, жарко и вообще ясно. С утра даже туман не стелился полупрозрачной пеленой по улице. Неголословное обвинение, когда ты живёшь на достаточной высоте, чтобы увидеть призрачную зябкую вату. Похоже, погода обещает быть лётной. Вопреки своему злосчастному обыкновению.       Неделя каникул прошла, и здесь теперь беззвучно, как в гробу: снова в стакане лишь две щётки, в комнате лишь одна постель, никакого чемодана в углу у шкафа. Он теперь в багажнике, собранный, совсем как в первый день. Таково устройство треклятой вселенной – кнопки повтора лучших моментов в твоей ёбаной жизни особо не наблюдается.       Досада повсюду. Она окружает тебя стеной в миллионы футов, тычет палки в колёса между спиц и мешается под ногами, словно лишайный ободранный кот. Досада – это солнечный день, прожигающий муравейники через лупу. Именно в такие даты самолёты долетают до своих аэропортов в целости. Досада – это исключение из правил именно тогда, когда нужна паскудная постоянность отвратительного климата.       Досада – это посадка через полтора часа без перспективы отмены рейса и переноса его на неопределённое будущее.       Это то, что продолжает случаться вне зависимости от самых искренних желаний.       Футболка липнет к спине и креслу. В прочем, может быть, не из-за нещадного пекла, а бешеного сердцебиения, отстукивающего будто в ритм речитативу Эменема. Не считая того, что ни один из его треков не играет сейчас. Может быть, это и к лучшему – всё равно ты предпочёл бы выйти в окно, чем услышать хоть звук из его болтливого рта. Ничего личного, просто не сейчас, дружище.       В машине тихо, если вычесть звук мотора и нескончаемый трёп Джона. Он без устали выдаёт предложение за предложением, которые ты толком не можешь связать в единый канат – слова эхом резонируют в пустой голове. Всё, что остается, – это кивать. Водить пальцем по чужой раскрытой узловатой руке с длинными пальцами. И невольно представлять их на чёрно-белых клавишах, перебирающих звуки, словно стебли, заплетающиеся в терновый венок на твоей кровоточащей отчаянием голове.       А ещё остаётся в приступе отчаянной религиозности молиться. Кому угодно. Лишь бы тучи заволокли небо настолько густо, чтобы ни один дотошный луч не пробился сквозь эту завесу. Впасть в веру, что сильнее убеждений любой престарелой монашки, давшей всевозможные обеты воздержания чуть ли не во младенчестве. Не то, чтобы ты делал это всерьез. Не делаешь.       Ладонь, тёплая и изрешечённая линиями, обхватывает твой палец и тебе нужно пару секунд, чтобы отвлечься от своей мутной мантры немого автоповтора «почему?». Ты приподнимаешь голову и, не моргая, смотришь на Джона. Ты так привык к нему за эту неделю, что одна только мысль о его отъезде кажется недопустимой.       – … вообще слушаешь?       В горле сухо настолько, что губы буквально отдираются друг от друга, а язык и того прилип к нёбу. Глухо кашлянув, ты выдавливаешь из себя иступлённое «Да» или вроде того.       – Тогда что я сейчас сказал? – Эгберт не кажется раздражённым – его сведённым бровям и мягкой перине голоса до такого никогда не дойти, сколько бы тот не старался.       – Слова...? – ты пытаешься ухмыльнуться, но в зеркале замечаешь, как Бро передёргивает плечом. Он определённо смеётся над тем, что ты лажаешь. Перед Джоном, перед ним, перед самим собой. Но Дирк ведь тебе не судья, верно? Так что пусть идёт нахуй.       – Ох, – Джон расцветает одной из своих бесконечных сострадательных улыбок, и ты чувствуешь, как руку накрывает тонкая, немного влажная ладонь. Вот бы никогда не существовать. – Всё нормально?       Ты стараешься вздохнуть настолько незаметно, насколько только возможно:       – Да. Просто устал и задумался мальца. Типа… всю ночь плохо спал.       Джон кивает, и ты молча опускаешь голову ему обратно на плечо, ощущая, как с твоих буквально срывается огромная глыба беспомощности. Срывается, привязанная удавкой к шее, и тащит вниз вслед за собой. Тут не до смеха. Поэтому ты лишь хмыкаешь и невольно упираешься взглядом о дрыщавые колени Эгберта. Нет, не дрыщавые. О костлявые, подростково-неловкие, щуплые, угловатые колени. И джинсы висят на них каким-то нелепым мешком.       – А о чём думал? – Джон не унимается. Он никогда не унимается, всегда спрашивает, интересуется. Роуз говорит, что это самое лучшее, что только может делать человек – копать вглубь, – но тебе, если честно, сейчас совсем плевать на её высокопарные умозаключения.       – Когда смогу тоже приехать, – не совсем верно, но это первое, что приходит на ум.       – Когда захочешь! – Эгберт крепче сжимает твою ладонь. А Бро снова почти незаметно дёргает плечом, сворачивая с последнего перекрёстка к аэропорту. Небо всё так же не спешит падать. Всё точно настроено против тебя, силясь морально раздавить, словно букашку.       – Не. Очевидно, что Дейву Страйдеру ход закрыт на борт любого судна, что движется за границы Хьюстона. И все вопросы явно не ко мне, – ты киваешь в сторону брата, сверля взглядом его отражение в зеркале и зная, что тот делает то же само в твой адрес. – Он тут типа правит бал и накладывает вето на свободу передвижения по городу. Да, Бро?       Джон подаётся вперед, выпуская руку, и тебе приходится откинуться на спинку сидения.Он уже открывает рот, дабы задать по меньшей мере миллион вопросов и точно вымолить разрешение, ментально заверенное у всех юристов Штатов, но не успевает проронить и слова.       – Нет, Дейв. Заработай деньги и лети на все четыре стороны.       – Серьёзно? – ты театрально выгибаешь бровь. – Тогда я просто спизжу лошадь, зря в грёбаном Техасе живём.       Эгберт привычно прыскает. Ты удовлетворённо поджимаешь губы. Почти без скрёба внутри, почти игнорируя нависшую за спиной практически мировую скорбь. Ты точно не собираешься поддаваться натиску излишней эмоциональности. Особенно когда рядом Джон.              Хетчбек ловко занимает своё место на огромной парковке поближе к такому же огромному, необозримому главному зданию. Миллион залов с миллионом терминалов, что, как один, так и норовят проломить твои рёбра и вырвать глупое надрывное сердце.       Но здесь хотя бы не так жарит, как в городе. Единственная польза от этих белых металлических коршунов.       – Я помогу, – ты хватаешься за чемодан, вытаскивая его из багажника. План, честно говоря, хуевый – хорошие манеры не задерживают около себя никого, когда на руках уже есть билет в один конец. Вообще ничего не задерживает.       У стойки регистрации очереди нет – всего пара человек, да и те, кажется, вместе. Всё точно сговорилось, чтобы отправить Джона домой. И у тебя когнитивный диссонанс на благодатной почве морали и собственных интересов: ты не хочешь, чтобы онулетал, но, в то же время, едва будешь рад, увидев разбитого Джона, тоскующего по уютному домику в спальном районе, где того ждет заботливый батя.       Иногда нужно прикладывать титанические усилия над собой, чтобы позволять вещам происходить. Это часть взросления – научиться стойко превозмогать неизбежные трудности. Даже когда их источник – твой внутренний ты и твоя детская эгоистичная упёртость. Это труднее, чем кажется. Это труднее, чем ёбанное что угодно.       Регистрация заканчивается, стоит тебе уложить чемодан на транспортную ленту. Он уезжает, как на замедленной съемке: навсегда прочь из жизни. Ты сглатываешь предательский ком разочарований и оборачиваешься. В конце концов, крутые пацаны, как ты, не разводят сопли.       – Спрячь талон, Эгдерп, –ты шутливо даёшьему подзатыльник, – иначе потеряешь.       В зале ожидания людно – яблоку негде упасть. Сзади – дьюти фри, впереди – лишь гейт, и тебе туда ход заказан. Остаются последние считанные минуты ощущения настоящего счастья от долгожданной встречи, и глупо растрачивать их на какое-то сожаление. Хорошее оправдание, если вот-вот стечёшь по стене и превратишься в жалкую лужу.       Джон потирает голову ипадает в кресло. Ты садишься рядом, ловя каждый звук и каждое его движение. Записываешь на бобины видеоплёнки памяти, чтобы хранить их настолько вечно, насколько вообще получится.Эгберт замолкает, когда после нескольких сигналов, перебивающих даже приторную мелодию на фоне общей суеты, дребезжащий металлический голос чеканит объявление о посадке.       «Хьюстон-Барселона» вызывает огромное облегчение. Ты выдыхаешь и тут же оглядываешься на Джона, выпаливая:       – Как приедешь, напиши сразу же, ладно?       – Конечно!       Ты смотришь на Эгберта ещё пару мгновений и наконец-то опускаешь голову, отворачиваясь от самого себя. Жалкого и совершенно отвратительного в вымученном театре одного актёра – «У Дейва Страйдера всегда всё путём». Высранный никому на свете не нужный перформанс.       Кажется, теперь точно запомнил. До последней волосинки и родинки у виска.       Если б у тем был лимит, то вы бы его прикончили неделю назад. Исчерпали запас на три жизни вперёд. Но теперь он, кажется, точно достигнут. Ни один из васбез понятия, что можно ещё сказать, и это этого становится некомфортно физически – хочется зажаться в угол и не высовываться.       – Как думаешь, тебя уже ждёт батин торт? Весь такой белый и сливочный. А на вкус, сто пудов, как задница херувима какого-нибудь, не знаю, Буонарроти, – ты пытаешься юморить, хотя на самом деле предпочёл бы спросить: «Ты точно уверен, что не можешь задержаться хоть немного подольше?»       – Это который с ещё одним? Таким пухленьким и кучерявым?       Ты вздрагиваешь и оглядываешься. Неужели его действительно сейчас волнуют эти крылатые ублюдки?       – Наверное, – язык еле ворочается в твоей сухой глотке.       – Тогда это Рафаэль, – вздыхает он.       Ты смотришь на Эгберта. Обычно открытая книга, сейчас он за семью печатями для тебя. Скрытый своей виновато-стушёванной улыбкой и сведёнными бровями. И, если предельно честно, ты не имеешь на малейшего понятия: он так же, как и ты, старается не показывать свою печаль, или он действительно устал от тебя и хочет поскорее вернуться домой?       Ты молчишь, всматриваясь, пытаясь найти ответ, однако не выдерживаешь и сжимаешь кулак, впиваясь ногтями в ладонь.       – Джон, не…       – Уважаемые пассажиры! – ты не успеваешь ничего сказать. Ни слова из всего, что роем жужжит в мыслях, жалит снова и снова, причиняя колоссальную боль, набатом отдающуюся в висках. Ты ничего не успеваешь сказать и уже никогда не скажешь, потому что начата посадка на рейс до Такомы. До сраного Сиэтла, вырывающего своими цепкими лапами то немногое, что у тебя появилось – греющие руки, звонкий смех и забавный прищур. Всё, что ты успел полюбить сильнее идиотского вентилятора и хипстерской говнозеркалки.       Ты мельком кидаешь взгляд на Бро. Ради всего святого, ради любого плюшевого зада, только пусть он сделает с этим что-нибудь: отменит рейс, увезёт вас домой, купит и тебе билет – что угодно, лишь бы это всё прекратилось и больше не терзало тебя, расшатывая ставшие никудышными нервы, будто флюгер при урагане.       Но он лишь кивает в сторону выхода, за стерильной зоной которого уже ждет автобус, готовый отвезти улетающих на борт судна: «Пора».       Ты встаёшь вслед за Джоном и совсем не чувствуешь ног. Каждый шаг даётся с невероятным усилием, словно под тобой не по гладкие ровные гранитные плиты аэропорта, натёртые до блеска, как в самых лучших операционных, а засасывающая трясина или зыбучий песок. В горле снова становится сухо в лучших традициях пустынного Дальнего Запада.       – Билет не забыл? – а горло саднит от каждого слова. Это совсем не то, что тебе хотелось сказать перед окончательным прощанием, но Джон такой несобранный.       У принятия пять стадий, и ты, кажется, только что причалил к последней.       Джон как-то заторможено шлепает ладонями по карманам и вытаскивает корешок с персиковой каёмкой:       – Не-а...       – Славно, – ты киваешь и стараешься улыбнуться. Не это ли радость – твой друг вернётся домой, по которому так скучал, вернётся к своему любящему отцу, а через пару месяцев и того отошлёт пару-тройку фото из Диснейленда, где он будет с дебильными ушами старика Микки? Не это ли счастье – знать, что твоя дурная любовь не испытывает горя? Ты не знаешь.       – Дейв?       – Что?       Мгновение, и Джон обнимает тебя. Стискивает в своих крепких северных объятиях. А ещё хлюпает носом, и это окончательно добивает тебя и твоё глупое сердце. Темечком можно почувствовать бешеный ритм и шум сбоящего организма. Фасад «чёткого парня» трещит и распадается в пыль. Остаётся полагаться лишь на ручное управление. Но много ли от этого толка, если ты на тонущем лайнере имении себя?       – Я буду скучать.       Ты собираешь всю смелость, что только можешь найти, и дрожащей рукой прижимаешь Джона к себе.       – Чел, – ты буквально выталкиваешь булыжники звуков наружу. Это трудно настолько, что всё тело напрягается, а голос и того предательски дрожит, срываясь на какое-то придыхание перед каждым новым словом, – ты прилетишь скоро. Там комп. Мы опять спишемся. Ныть – это тупо. Ин-наче… я сейчас… б-блять…       Ты сглатываешь всю горечь и закусываешь губу. Тебе всего шестнадцать, и самоконтроль – если верить Роуз –далеко не та вещь, с которой подростки в ладах в этом возрасте. Они даже с внутренними собой не на «ты», что говорить о переговорах с телом, которое живёт по собственным первобытным законам?       Громкоговоритель ещё раз напоминает о посадке, и Джон отрывается, ладонями убирая влагу с опухших глаз. Он неловко улыбается, бубня под нос извинения, и ты отчего-то не представляешь, куда деть вдруг освободившиеся руки.       – Тебе… пора.       – Да, ты прав, – Джон судорожно кивает, нервно приобнимая себя за локти. – Я... Пока.       – До встречи, – ты, словно лихорадочный, делаешь прощальный взмах рукой и задираешь очки на лоб, вытирая уебанскую сорвавшуюся каплю с ресниц. – Ни пуха, Эгдерп.       – К чёрту!       – Точно…       Он уходит. Служба безопасности проверяет билет и паспорт. Невысокий мужчина проводит детектором мимо его тщедушного тела, а затем показывает в сторону выхода, за стеклянными дверями которого уже ждёт небольшой автобус, что отвезёт всех прямиком до трапа.       Ты смотришь и вдруг находишь всё, что не успел сказать. Ты смотришь и понимаешь, какой на самом деле Дейв Страйдер трус, если позволит этому сраному уикенду закончиться именно так. Ты смотришь, и что-то, что ты прятал от себя всё это время, что-то огромное, не поддающееся контролю и логическому внятному объяснению, делает шаг, толкая тебя с отвесной скалы умолчаний в зияющую решимость. Ты не выдерживаешь.       –Джон, стой!       Ты не выдерживаешь и бросаешься вслед, задев кого-то плечом и, кажется, наступив на туфлю. В прочем, какое тебе до этого дело?       Джон растерянно поворачивается лишь в пол-оборота, и ты почти сбиваешь его с ног, хватаясь за последние секунды. Ты ничего не разбираешь – ни позвонков шеи под пальцами, ни щеки под нервной ладонью, только горячий жар на губах. Ты неумело стукаешься о чужие зубы с проволокой брекетов. Ладонь сползает по шее на плечо. Ты сам ничего понять толком не успеваешь, кроме пронизывающего смятения, как всё заканчивается. Быстро и рвано. И так же «вдруг».       – Я тоже буду скучать, чел, – выдыхашь ты дрожаще, уперевшись лоб в лоб, смотря в широко распахнутые, немного опухшие голубые глаза сквозь размытую пелену. Ты шмыгаешь носом и тут же слегка отталкивает Джона к выходу. – Иди.       Джон не произносит ни слова, лишь ошарашено прикрывает рот ладонью. Волочась назад, он делает пару шагов, а потом, обернувшись, пулей вылетает вон.       Вот и всё.       Почти шатаясь, ты возвращаешься к брату, что стоит у стекла громадных окон, за которыми видно все самолёты. Молча, ты прижимается лицом к его рубашке, дрожащими пальцами яростно сминая свою футболку. Сломанный, дефектный, опозоренный и готовый развести потоп вселенского масштаба, опережая паводки Хьюстона.       Только что ты потерял Джона навсегда.       «Блять».