***
Когда-то Реджине казалось, что лучшего убийцы, чем хладнокровный охотник, ей не найти, но она ошибалась. Даже тот, кому привычно было нести за собой смерть, поддался очаровательной невинности Белоснежки — его рука дрогнула и принесла королеве лишь жалкое, бесполезное сердце оленя. Отчаявшаяся душа — вот кого теперь она искала. Тот, в ком страдание убило щепетильность и милосердие, пойдет на что угодно ради своего спасения; или, напротив, тот, кто так доверчив, что сам подвоха не заметит и не вызовет у принцессы подозрений, тоже мог бы прекрасно подойти для плана Реджины. Когда в Зачарованном лесу объявилась юная бескрылая фея, королева решила, что ей улыбнулась удача. Печальный ребенок, отвергнутый семьей, потерянный и одинокий — фея скиталась в ее землях, не имея ни друзей, ни крова, и подобраться к ней, притворившись немощной старухой, оказалось несложно. — Слушай меня внимательно, малютка, — нищенка понизила голос и склонилась к девочке, помогавшей ей нести корзину. — Знаю я того, кто может вернуть твои крылья... — Неужели это возможно? — с надеждой воскликнула девочка и едва не выронила ношу из рук. — Возможно, милая, возможно, — с улыбкой закивала старуха. Реджине стоило труда не морщиться от раздражения, которое вызывал в ней суетливый звонкий ребенок. — Я помогу тебе отыскать его, если ты поможешь мне, — она тяжело опустилась на пень у тропинки и оперлась на корявую палку, заменившую ей посох, чтобы перевести дух. — Я проделала долгий путь, чтобы помочь одной храброй девушке, но очень устала, а у тебя, вижу, сердце доброе. Скажи мне, знаешь ли ты Белоснежку? — Белоснежку... — ахнула фея и всплеснула руками. — Я видела ее! Она такая добрая, такая славная!.. — Все верно, дитя, верно, — нетерпеливо оборвала нищенка. — Принцесса прячется в этих лесах, но тебе не составит труда ее отыскать, раз вы встречались. Передашь ей корзину — дар от моей деревни, а я отдохну, дождусь тебя здесь, и после отведу к волшебнику. Едва только феечка скрылась в лесной чаще, как старуха-нищенка проворно поднялась, распрямилась и топнула ногой о землю — жалкие лохмотья исчезли в тот же миг. Злая королева рассмеялась ей вслед и, взмахнув рукой, растворилась в клубах фиолетового дыма.***
Была ли она желанной гостьей или нет, Темный замок всегда распахивал перед Реджиной свои двери, и сегодня она входила в его залы с улыбкой: королева была довольна — покуда фея обернется да сообразит, что ее обманули, принцесса уже уснет вечным сном. — Белоснежка скоро будет мер... — Реджина торопилась поделиться своим торжеством с порога, но голос ее оборвался, едва она увидела Румпельштильцхена. — Нет... — тихое и недоверчивое. Улыбка сползла с ее лица в одно мгновение, и королева едва не бегом бросилась к своему наставнику или, точнее, к лежащим у его ног остаткам пирога. Она растерла в пальцах кусочек и, поднеся их к лицу, почувствовала едва уловимый запах зелья. — Нет! — выдохнула она снова со смесью разочарования и ужаса. Все было напрасно. Пирог, предназначенный Белоснежке, неведомым образом оказался на столе у Темного. Как такое могло случиться? Она ведь все рассчитала, все предусмотрела, как можно было пироги перепутать? — Ты же не можешь... — прошептала Реджина, нахмурившись, и аккуратно приподняла лицо Румпельштильцхена, взяв его в свои ладони. Реджина едва не вздрогнула от того, какой холодной ей показалась его потемневшая кожа. Она поднесла к его лицу лезвие ножа — дыхания не было. Он ошибался. Реджина вовсе не хотела его отравить. Тёплое чувство согрело Румпельштильцхена изнутри, хотя снаружи он всё ещё выглядел холодным, как труп. Ощущение её пальцев было таким привычным. Абсурдный миг — показалось, что она вот-вот его поцелует, что, конечно же, не пробудит его от «вечного сна». Но если Реджина не планировала победить навеки своего наставника, что же тогда случилось? Белоснежка… Что на этот раз сделала королева, чтобы её падчерица была, наконец, близка к смерти? Впрочем, что бы она ни сотворила, провидческий дар подсказывал Румпельштильцхену, что Белоснежка в любом случае останется жива. Он видел её в будущем, в городке, принадлежащем миру без магии; у неё были коротко остриженные волосы и застенчивая улыбка, и, вероятно, её будут там звать по-другому, но, так или иначе, Реджине не удастся добиться своего — Белоснежка выживет и здесь, и там. Реджина беспомощно разглядывала Темного и не хотела верить, что совершила страшную ошибку. Где-то в лесу Белоснежка по-прежнему здравствовала и радовалась своей никчемной жизни — Реджина же лишила себя единственного, кого могла бы просить о помощи. Нож выскользнул из ее руки и со звоном упал на пол — этот звук немного привел ее в чувство. — Да приди же в себя! — в ярости прошипела королева и ударила его по щеке — голова только безвольно дернулась в сторону. — Черт бы тебя побрал, Румпель!.. Румпельштильцхен хотел уже снять иллюзию и объявить, что это была шутка, но пощёчина от дорогой ученицы заставила тёплое чувство в сердце исчезнуть и смениться кое-чем другим, более знакомым. Вот оно как! Ещё бы вынула пару шпилек из своей причёски и воткнула в него для верности! Рука Реджины была сильной, и немедля возникло большое желание гневно вскочить и вместо шумного кривлянья напуститься на неё. Да с чего он взял, что она не собиралась его травить? Румпельштильцхен немедленно построил вероятную схему, стараясь отвлечься от мешавших ему, как всегда, эмоций: Реджина попросту решила разыграть спектакль, совсем как он сам. Возможно, она не уверена, что он мёртв, и на всякий случай отложила свой триумф на потом — прежде надо удостовериться, что покойник не воскреснет и не начнёт грозно надвигаться на неё. Одолеть Тёмного не так просто, и, понятное дело, Реджина размышляла об этом и опасалась. Действительно, вполне логично — и, скорее всего, дело именно так и обстоит. По крайней мере, Румпельштильцхен тут же себя в этом постарался убедить. Реджина металась по зале, упорно отрицая то, с чем столкнулась. Это не могло быть правдой. Белоснежка должна была быть мертва. Румпельштильцхен должен был стать свидетелем ее триумфа. Все должно было случиться иначе. — Ты нарочно это устроил! — обернулась она к мертвецу и ударила ладонями по столу. Если бы Темный не попросил с нее за услугу пирог, ничего бы этого не случилось. Он знал, что она попытается отравить Белоснежку, и все подстроил — безумная мысль, невозможная, глупая: какая Румпельштильцхену может быть выгода в том, чтобы уснуть навеки? «Давай, милая, только не слишком затягивай до следующего акта, в котором должен быть откровенный монолог над трупом, уложенным в открытый гроб». Румпельштильцхен терпеливо ждал, продолжая поддерживать иллюзию, и мысленно радовался, что не поддался первоначальному порыву. Да, он встанет, но не сейчас, а в наиболее подходящий момент. После чего у него найдётся пара «ласковых» слов для Реджины, переступившей все мыслимые и немыслимые границы. Но если это всё же не спектакль? Могло ли статься так, что попросту были два пирога, и они оказались перепутаны? Ведь странное совпадение, что первые слова Реджины были о Белоснежке, которая якобы скоро умрёт. Тем не менее, происходящее было слишком нелепо, и проще поверить в то, что Реджина отравила учителя и теперь искусно разыгрывает драму, нежели в то, что каким-то невероятным образом Белоснежка получила просто пирог, а Тёмный — пирог с ядом. Нелепо. Однако было бы забавно, окажись это действительно так — вышло бы, что сама судьба хранит Белоснежку даже без бдительного ока Румпельштильцхена. Ладно. Как бы ни обстояло дело с пирогом, по какой бы причине он ни оказался отравленным, ясно одно: Румпельштильцхен должен знать, какие слова над его «трупом» произнесёт сегодняшняя Реджина, уже Злая Королева, но всё ещё не отчаявшаяся душа, не до конца ожесточённая как своей горькой участью, так и игрой, в которую с ней играл, играет и продолжит играть Тёмный. Минуты утекали в мучительной тишине — об это неестественное для Темного замка, неуютное безмолвие медленно гасился ее гнев. Это не может быть правдой — дурной сон, наваждение, что угодно. Она не могла так ошибиться. Это же просто нелепо. Реджина точно помнила, который из пирогов был отравлен. Таких трудов стоило проклятие вечного сна раздобыть, и вот, пожалуйста, все было напрасно — эта мысль назойливым молоточком стучала в висок; отгоняя ее, королева тряхнула головой и легко коснулась пальцами лба: не то. Не о том. Реджина ждала. В самом ли деле чуда или подвоха — она и сама не знала. Задумчиво размешивая сахар в чашке, королева не сводила с Румпельштильцхена мрачного взгляда. Чай, пожалуй, остыл еще в то время, когда тело Темного было способно ходить и разговаривать, но и пить его она не собиралась — нужно было чем-то занять руки. Порой ей казалось — вот-вот он поднимет голову, рассмеется своим лукавым, скользким смехом или вскочит и накинется на нее с упреками — сейчас она и этому была бы рада. Реджине и в голову не приходило, что расправиться с ним может быть так просто. Румпельштильцхен никогда не раскрывал ей своих слабых мест, но людская молва и старые книги говорили, будто уязвим Темный разве что для своего кинжала. Так ли это, Реджина проверять не пыталась. Смерти его она не желала. По крайней мере, сейчас. Румпельштильцхен мог быть ей полезен, мог бы еще многому ее научить — убийство было бы глупой растратой. Реджина предпочла бы иметь над Темным власть, но... Его больше нет. Это осознание наполняло Реджину медленно, и она принимала его недоверчиво, словно не до конца понимала, как это, или до сих пор не верила, что яд для него был смертельным. Больше Румпельштильцхен не заявится без приглашения в ее замок, больше не будет потешаться над ней — он не был частым гостем, но вдруг бесчисленные комнаты, галереи и переходы показались ей опустевшими. Он больше не притянет ее к себе, чтобы обжечь плечо поцелуем, и не поправит выбившуюся из прически прядь. Он превратил ее в чудовище — и его больше нет. Она... свободна? Но облегчения не было, была пустота. Не зияющая, точно рана, не распоровшая острыми краями целый мир, не заслонившая собой все, как после смерти Дэниела, но странная, тянущая — будто исчезло нечто важное. Черт бы с ней, с Белоснежкой — досадно, что яблоко пропало впустую, но Реджина найдет новый способ падчерицу уничтожить, а Румпельштильцхена уже не вернешь. Но она не станет по нему плакать. И в самом деле — глаза у Реджины сухие, и горло не ноет от невыплаканного горя, но все же что-то тупо и больно пульсирует где-то в груди. Любое чувство к Румпельштильцхену стоило задушить на корню — она прекрасно об этом знала, но посчитала, что, впустив его в постель, сумеет не впустить в свое сердце. А ему удалось забраться под кожу. И обмануть ее. Необходимость лежать с сомкнутыми веками была самым большим испытанием для Румпельштильцхена. Ему хотелось видеть Реджину, выражение её лица, знать то, каким взглядом она смотрела на его якобы бездыханное тело. Когда на какое-то время воцарилась тишина, Румпельштильцхен даже ощутил нечто близкое к беспокойству. Нет, он не думал, что Реджина бросит его и переместится в свой замок, но всё же… Румпельштильцхен мог бы с уверенностью сказать, что знает свою лучшую ученицу вдоль и поперёк, однако временами она показывала, что может его и удивить. Разумеется, редко! Очень редко. Но такую возможность исключать не следовало. — Ты бросил меня, — выплюнула Реджина, приближаясь снова. Хотелось бить его по щекам — в исступлении, до тех пор, пока не расцарапает в кровь, вкладывая в каждый удар все, что он заставил ее пережить. Реджина понимала, что эти злые слова несправедливы, что он, скорее, случайная жертва ее недоброго замысла, но ей было все равно. Куда как легче злиться, чем скорбеть. — Ты втянул меня во все это, — магия, ненависть, раздавленные сердца, месть Белоснежке, привязанность, которая отравляла кровь. Конечно, она обвиняла его. Румпельштильцхен превосходно приучил её обвинять кого угодно, только не себя — отличная составляющая «чудовищной» сущности. Сам ведь обвинял Голубую Фею и всех фей из-за Бэя, хотя в глубине души понимал: куда больше его вины в том, что Белфайр оказался в чужом мире без магии… один. — И сбежал. Туда, откуда не возвращаются, — у нее хриплый голос и тяжелая рука — Реджина ударила его снова. Занесла руку и вдруг, судорожно вздохнув, остановилась — все это так бесполезно, какое дело до ее ярости, до ее боли мертвецу? Вот теперь Румпельштильцхен действительно чуть не вскочил с кресла — и только усилием воли удержал себя на месте. Что ещё за… если она желает проверить, не притворяется ли он, пусть сделает это каким-нибудь другим образом! — Как же ты это не вовремя, — она прижалась лбом к его ледяному лбу. Реджина бы решила, что это его пальцы стиснули ей горло — она хотела бы этого, — когда бы не чувствовала: его руки по-прежнему покойно свешивались с подлокотников. Что-то вдруг обожгло ей глаза, ресницы и сорвалось. Она, отстранившись, растерянным, удивленным взглядом следила за тем, как ее слеза соскользнула по его щеке. Внезапное осознание приковало Румпельштильцхена к месту: своей злостью Реджина пыталась приглушить совсем иное чувство. Она искренне, по-настоящему огорчена, что он якобы заснул вечным сном. Она плакала из-за того, что он будто бы умер. Никто бы не стал плакать из-за его смерти — он всегда так считал с тех пор, как потерял сына, верно? Румпельштильцхен вдруг ощутил расслабленность и какую-то… умиротворённость. Хотелось так и лежать, и чтобы вокруг было тихо и спокойно. Он устал от всего этого — от игры чужими судьбами, от сделок, от паутины, в которую заталкивал Реджину денно и нощно; от бережного собирания последних ингредиентов Проклятья, и, наконец, от борьбы с самим собой, потому что человеческое, слабое, продолжало жить в Тёмном, а значит — было сильнее второго его «я». Румпельштильцхен устал. И просто хотел отдохнуть — вот так, чтобы она была рядом и прижималась к нему, такая же доверчивая, как в ту ночь, когда они были близки впервые. Может быть, в другой жизни всё было бы иначе, и вместо разрушения созидание, и вместо ненависти к любви — признание её; шторы на его окнах были бы вечно раздвинуты, а единороги — живы и с нетронутыми сердцами. Он сам всё разрушал. И не могло быть у него счастливого конца до тех пор, пока он лишал счастья других — и старался отнять последние крохи надежды у неё. Но он не мог поступать иначе. Наверное, Тинкербелл никогда не теряла любимых, иначе не спросила бы многим, многим позже: «Неужели это так ужасно — быть счастливой?» Бедная, глупая фея, она никогда не видела, как рассыпается прахом сердце в безжалостной ладони, никогда не чувствовала, как мир, покачнувшись, уходит из под ног вместе с последним вздохом того, кто был всех дороже, иначе знала бы: быть счастливой — это ужасно. Потому что любовь и счастье что изящная чашечка из фарфора — пленительно поначалу, но очень хрупко, и тонкие, острые осколки ранят глубоко. Так глубоко, что распахнув дверь таверны, Реджина только и видела, как пальцы Коры сжимают сердце Дэниела, и отчаяние и боль, затопившие ее тогда, ожили с такой силой, будто он умер вчера. Больше Реджина любить не хотела. Ненавидеть было куда безопаснее. Впрочем, своей привязанности к Румпельштильцхену она боялась гораздо меньше. Реджина охотно поддавалась ему, но была уверена, что не любила и не потеряла бы из-за него головы. И ей казалось, не стоило опасаться и другого: ни один меч, ни точно пущенная стрела, ни даже магия не смогли бы отобрать его у нее; она не смогла бы избавиться от него, даже приложив все усилия, — Румпельштильцхен, точно тень, мог бы преследовать ее до самой смерти. Он был чудовищем, Темным — но вдруг нашел погибель свою от ее руки. Словно чьё-то проклятье не давало Реджине покоя. И имя тому проклятию было — Белоснежка. С нее все началось и ею продолжилось. Из-за ее глупости и каприза погиб Дэниел, теперь же пострадал Румпельштильцхен. Не будь принцесса такой живучей и удачливой, ничего бы этого не было — разум Злой Королевы наконец нашел виноватого, на которого можно было бы обратить гнев не бесплодно. С этой минуты падчерица должна ей за двоих, и Реджина сделает все, чтобы Белоснежка пожалела о том, что злосчастная лошадь ее не убила в детстве. Но все это после. Королева тяжело взмахнула рукой — колдовской туман охватил тело Темного, чтобы одеть его в просторный кокон тонкого, но прочного стекла. Чуть позже она подыщет место, куда можно переместить гроб. — Белоснежка заплатит за это, я обещаю, — ее рука поправила воротник его рубашки и заботливо отвела прядь, упавшую на лицо. — Уснуть вечным сном должна была она, а ты должен был разделить со мной победу, — Реджина уложила его руки и с каким-то щемящим чувством чуть сжала его безжизненную ладонь напоследок. — Это нелепо, ужасно нелепо, ты не поверил бы, если бы слышал. Я перепутала чертовы пироги, — усмешка и горечь в словах, она не плачет, но чувствует, как щиплет глаза; Реджина отступила к вазе с цветами и вернулась с алой розой — последний штрих. — Без тебя я не стала бы той, кто я есть теперь. Ты обучил меня магии и дал мне власть. И ты же приучил меня к ненависти, — теперь, казалось ей, без нее она бы была беззащитной. — За это я ненавидела тебя, но... — она смотрела куда-то вверх, без цели, ни на чем не задерживая взгляд — память о Румпельштильцхене была предательски яркой: змеиный вкрадчивый шепот, золотые искорки в глазах, улыбка, которой не стоило доверять, и хищный оскал, острые темные когти, которые никогда не причиняли ей боли, бережность, которая ей открылась однажды, ощущение теплой шершавой кожи под пальцами, жар его худого, гибкого тела... Не таких речей над своим гробом он ждал. Не таких аккуратных движений — когда в ответ захотелось переплести свои пальцы с её. Румпельштильцхен не мог, не хотел бороться с тем, что сейчас заполняло его сердце — всё, чего он хотел, это снова и снова слышать в голосе Реджины эти интонации. Осознавать, что он стал ей дорог... хоть в какой-то степени. Слова говорили о магии, о власти и ненависти, а голос его ученицы говорил совсем о другом. Неужели это всё было правдой? И ещё, быть может... даже есть шанс... всё изменить? Нежданная тягучая тоска сворачивалась вокруг ее сердца; ничего бы этого не знать, вырвать бы из груди даже память о нем. Она сама шагнула в эту ловушку, решив, что ей не о чем беспокоиться — Румпельштильцхен не предлагал ей ни любовь, ни счастье; и Реджина была уверена, что легко сможет выбросить из головы и его, и проведенную вместе ночь. Она ошибалась. — Ты нужен мне. Она поддалась — прощаясь, поцеловала его, и отстранилась, смахивая подступившие слезы; где-то по краю сознания промелькнула и угасла так и не осознанная мысль: «Поцелуй истинной любви способен разрушить любое проклятье». Наверное, в каком-то другом мире, в какой-то другой жизни, где ее сердце не было бы пропитано ненавистью, она могла бы его спасти. Вся иллюзия, которую Румпельштильцхен старательно поддерживал, готова была рассыпаться... Он хотел встать, чтобы она решила, что её поцелуй подействовал — притвориться, доставить ей радость, внушить уверенность в том, что у них всё получится. Снова почувствовать её губы на своих губах, обнять, обвив свои руки вокруг неё, как в ту ночь, когда — один раз, всего один раз — она целиком отдалась своему чувству, которое сдерживала так же, как и он. Ведь оно было — теперь он ясно видел его, как бы Реджина ни пыталась потушить этот упорный огонёк, — видел, готов был дать ему имя... ...Любовь. Румпельштильцхен словно очнулся: он ведь добровольно обрёк себя на то, чтобы стать врагом этой проклятой любви, которая никогда ещё не приносила ему счастья. Только любовь к сыну имела право на то, чтобы теплиться в его сердце. Ничто другое — нет. Ни за что. Тысячу раз нет проклятой любви!.. Реджина, конечно же, не любила его. Как он мог подумать, что она его полюбит, обмануть себя, принять некое подобие привязанности за то, из чего вырастет настоящее чувство! Она бы лишь оплакала его и похоронила, а на следующий день, как ни в чём не бывало, уже придумывала бы очередной план мести Белоснежке и пекла бы свои яблочные пироги, будь они неладны! Тьма яростно всколыхнулась в груди — до чего ты жалок и слаб. Один раз уже нарушил клятву, которую давал во имя Бэя — искать и больше ни о чём не думать, вершить судьбой предначертанное... так и теперь хочешь сделать то же самое?! Довольно. До чего же он размяк — ничтожный, несчастный дурак! Никто, никто и никогда его не полюбит! Эти слова огненными буквами запылали перед внутренним взором Румпельштильцхена, и он распахнул веки. Иллюзия рассыпалась, как он и хотел. Но только с губ Тёмного слетело совсем не признание в том, что он хотел задушить в себе во что бы то ни стало: — А забавный получился спектакль! Губы Реджины дрогнули, едва не сложившись в улыбку, и взгляд почти стал удивленным и радостным, но стоило только первым словам Румпельштильцхена повиснуть в воздухе, как все это тут же исчезло. «Что?» Щелчок пальцами — и Румпельштильцхен стоял рядом с Реджиной и преспокойно нюхал розу, которую она только что положила ему в гроб. Только лишь на мгновение во всем ее облике проступили растерянность и непонимание, а после лицо ее окаменело и взгляд подернулся пеленой презрения вместо непролитых слез. От жгучей неловкости, от осознания собственной глупости она не знала, куда себя деть; как ей вообще в голову пришло, что в нем могло быть хоть что-то настоящее? Даже смерть — и та оказалась лживой. — Трогательно, душа моя, чрезвычайно трогательно, — он указал на стеклянный гроб, на цветок. — Красиво, я бы даже сказал! Признаться, я думал, что ты нарочно решила меня отравить, и хотел посмотреть, как ты будешь себя вести. Но, похоже, не настолько ты глупа! Звонкий смех рассыпался по зале. — А гроб я бы посоветовал тебе приберечь для Белоснежки, — прекратив смеяться, доброжелательным тоном посоветовал Румпельштильцхен Злой Королеве. — Она-то уж в нём будет смотреться покрасивей меня, не находишь? Самому простому объяснению — Румпельштильцхен притворялся мертвым — она не придала значения раньше, не думала, что ему взбредет в голову сыграть с ней такую злую, подлую шутку. Теперь же все встало на свои места: и его — будь она трижды проклята! — нежность, и странная предупредительность, и непонятное ей обращение к прошлому: «С этой прической ты как тогда...» Недаром это так тревожило ее. Все, что случилось в ту ночь, было лишь частью его жестокого плана — он хотел увидеть, насколько она в самом деле изменилась с тех пор. Румпельштильцхен издевался над ней — и тогда, и сейчас. Реджина следила за каждым его движением и тихо оскалилась. «Проклятый ублюдок!» Но он, конечно, и так это знал. Но никогда Реджина не узнает, как больно ему было сыграть свою роль в очередном акте этого спектакля. Как нестерпимо было убивать в ком-то свет, к которому неосознанно стремилась душа Тёмного. Как он ненавидел и ненавидит себя за то, что сделал — и ещё сделает. Ее никто и никогда не полюбит. Будто бы все, что Реджину окружало, было призвано напоминать ей об этом, чтобы не забывалась, чтобы и думать не смела о человеческих чувствах иначе как о слабости. Любовь, счастье и даже их жалкая, неверная тень — не для нее. Что ж, если таков был новый урок, она усвоила его и больше не повторит ошибки, больше не проявит подобной слабости. И никогда, никогда больше не доверится Румпельштильцхену. Твердь не ушла у нее из-под ног, мир не остановился и не рассыпался, но и пустота не исчезла — саднила, оставшись темным, едким пятном на сердце. Реджина хотела бы не знать, какими ласковыми могут быть его руки, как может гореть его взгляд и сколько в этом может быть гадкой лжи. Вспоминать все это теперь ей было противно. Когда-то Румпельштильцхен думал, что ночь с Реджиной удовлетворит его желание, избавит от мыслей об этой женщине, от жажды; он ошибся, он был глуп, как влюблённый юнец. Он позволил себе то, что лишь позволило этому желанию глубже пустить корни, и теперь чуть было окончательно не дал своей слабости одержать над собой верх. И злость, всё ещё кипевшая внутри — злость на себя, — давала силы быть насмешливо-беспощадным к чужим чувствам. Если и было в Реджине что-то по отношению к её наставнику — если ещё оставалось после всего, что между ними было, — Румпельштильцхен должен был это убить. Ради них обоих. Реджине понадобилось немного времени, чтобы взять себя в руки — к концу его речи по ее губам змеилась улыбка, холодная, резко высеченная. Нельзя было дать волю тому, что клокотало внутри — ни обиде, ни боли, ни гневу. Она и так по глупости позволила ему увидеть слишком много — не стоило показывать больше. — Глупая выходка, Румпель, — только и сказала она и пожала плечами; в ее движении и взгляде — смесь напускного безразличия и скуки. Если он ждет от нее разочарования или обиды, он их не получит. — Надеюсь, твоё любопытство удовлетворено. Что бы ты там ни увидел, я не та слабая девочка, какой ты меня знал раньше. Румпельштильцхен даже не дрогнул, глядя в глаза Реджины — появившаяся на его лице гримаса боли, которую Реджина не смогла бы распознать, уверенная, что её наставник не способен такое испытать, быстро преобразилась в усмешку. Конечно же, Реджина повела себя именно так, как подобало его ученице и королеве. Сдержалась, изобразила то, чего не чувствовала на самом деле. В качестве похвалы он даже не станет наказывать её за очередную дерзость. Хотя мог бы — и поразмысли Реджина, как следует, давно бы поняла, что кроется за его постоянной снисходительностью. А! Она бы решила, что он просто бережёт её, дабы получше использовать потом в своих целях. Приблизившись все с той же улыбкой, она подняла ладонь на уровень его груди, но не прикоснулась. Жаль, что они были только вдвоем — будь у Румпельштильцхена еще одна ученица или хотя бы служанка, Реджина бы раздавила ее сердце без сожалений. Не из желания что-то ему доказать — чтобы чужой болью утолить свою и предсмертным хрипом заглушить его невыносимый смех. — Если бы понадобилось — я бы раздавила и твоё сердце. Ты хотел увидеть монстра, которого сам же и создал? Любуйся! — О, дорогуша, мне ли не знать, что ради мести Белоснежке ты способна на всё! — только и ответил Румпельштильцхен. Не то, что раздавить его сердце — она пожертвует своим отцом. Румпельштильцхен предвидел, что, окончательно доведённая до отчаяния, Реджина бросит сердце собственного родителя в костёр Проклятья. Это и станет последним ингредиентом — самым важным. Эта картинка, кусочек из будущего, всегда была ему неприятна. Не потому, что Тёмный мог жалеть такое ничтожное существо, как Генри, который даже не смог защитить свою дочь от Коры. Нечто другое отзывалось глубоко внутри — там, где ещё сохранилось что-то от прежнего Румпельштильцхена. Он был мерзок самому себе, мысленно прикидывая, к чему ещё подтолкнёт свою ученицу. Впрочем, в этом не было ничего нового — Румпельштильцхен нередко испытывал к себе отвращение. — Ты постоянно напоминаешь мне, что ты не такая, как прежде. Любопытно, к чему бы это? — отогнав лишние мысли, Румпельштильцхен сморщил нос, отворачиваясь от Реджины и взмахом руки возвращая цветок в вазу. — Никто из нас не может целиком измениться, я тебе уже об этом говорил, а ты не слушала! Когда он мог снова смотреть на неё, то уже полностью держал себя в руках и был готов играть дальше. Никогда еще Реджина не ненавидела Румпельштильцхена так, как в ту минуту, когда смотрела в его лицо, так и не сумев скрыть растерянность, когда старалась удержать упрямо рвущееся с языка «Я не та, что прежде!» или думала, что с большим удовольствием сейчас придушила бы его самого, а не падчерицу. Темный ловко расставлял силки, а она была по-прежнему глупой и — попалась. Не заметила, что привязанность проросла в ней глубже, чем следовало — его смерть оказалась не так легка, как Реджине всегда казалось, и она не смогла отпустить его, не поддавшись человеческим чувствам. И он в отместку ранил ее гордость тонким, острым жалом. Все, что случилось между ними в последнее время, было звеньями одного плана — мерзкого, низкого. Румпельштильцхену хватило терпения довести свою игру до конца, ей же не достало сдержанности и ума, чтобы распознать его последнюю уловку. Если бы только можно было повернуть время вспять, Реджина не повторила бы этой ошибки: наткнувшись в Темном замке на бездыханное тело, она бы просто ушла. Нет повода беспокоиться. Этот мертвец прекрасно позаботится о себе сам. — Можешь не переживать, что из-за меня у тебя больше нет твоего чудесного яда для падчерицы. Возможно, — Румпельштильцхен драматично вскинул руки, — обрадованная твоим милым подарком, она сама явится к тебе мириться, и ты наконец-то сможешь взять её за горло, — растопырил пальцы, выпучив глаза, — и задушить! Румпельштильцхен ехидно рассмеялся, опуская руки, и живо направился к прялке. — А я тут пока посижу, подумаю над твоей речью над гробом. Некоторые фразочки меня, скажем так, заинтересовали! Усаживаясь на табурет, Румпельштильцхен адресовал Реджине широкую, во весь рот, улыбку. Шут, настоящий шут, а не Тёмный, но неужели она не догадывалась, что чем больше он кривляется и машет руками — тем больше себя-настоящего хочет скрыть? Ох нет. Она — не догадается, и хвала всем высшим силам, ибо тот, кто поймёт, кто разгадает чудовище — получит хотя бы на время ключ к его сердцу... и, возможно, сумеет уничтожить. Реджина с ответом медлила. Оправдываться? Куда уж глупее, этого делать она не станет. Удалиться в свой замок? Позорное бегство. Она не должна показать, насколько все это ее задело, а значит, оставалось одно: не отрицать, не спорить и сделать вид, что с ее губ не сорвалось ни слова, за которое стоило бы испытывать неловкость. Больше его кривляние не выбьет ее из колеи. — Если бы ты подумал еще раз, то понял бы, что мне твоя смерть ни к чему, — будничным тоном сказала королева, будто бы не было искусного спектакля прежде и она всего лишь пришла обсудить с Румпельштильцхеном дела. — Мне нужны союзники, и такого сильного, как ты, найти нелегко, — невозможно. Соглашение с королем Георгом обещало Реджине многое, но ни один правитель в их мире не смог бы сравниться с Темным. — Мне выгоден наш альянс. Ее прямой, уверенный взгляд говорил лучше всяких слов: и именно поэтому ты мне и нужен, разве не очевидно? — Белоснежка не настолько глупа, чтобы сдаться в мои руки, и по твоей милости я лишилась мощного оружия. Мне стоило большого труда яд раздобыть. Полагаю, ты должен подыскать мне что-то взамен. Не всякий, пожалуй, осмелился бы обратиться к Темному с подобной речью, да и еще и не просить, в надежде на удачу или его благосклонность, а говорить так, словно речь идет о чем-то само собой разумеющемся. Румпельштильцхен уже принялся за работу. Сделал привычный жест, перемещая себе в руку пучок соломы, который в его гибких пальцах стал напоминать тускло блестящую нить, но ещё не золотую; колесо привычно заскрипело, и первое золото стало наматываться на катушку, когда прозвучала последняя реплика Реджины. Румпельштильцхен остановил прялку и развернулся к Реджине так резко, что на сей раз заскрипели его собственные штаны и табурет. Право слово, поразительная наглость со стороны его дражайшей ученицы — ещё и требовать от него возмещения! — Душенька, напомню, что это была твоя ошибка. Твоя, не моя, — каждая фраза, которую он адресовал королеве, сопровождалась лёгким взмахом указательного пальца, направленного на неё же. — Не говоря уж о том, что я и так простил тебе вольное обращение со своим бездыханным телом — хвала всем высшим силам, ты хотя бы не стала тыкать меня шпильками из своей причёски, чтобы заставить встать! Не кажется ли тебе, что после всего этого претензии неуместны? И я бы сказал, что тебе уже пора возвращаться домой! Довольно с него. Тёмный покрутил запястьем, и фигуру возмущённой Реджины окутало сиреневым дымом, перенося её в королевские апартаменты. У Румпельштильцхена больше не было сил слушать её, смотреть на неё и продолжать играть всё тот же спектакль. Отгородив Тёмный замок магической защитой от посторонних, Румпельштильцхен стал прясть с удвоенным старанием, словно бы от этого зависела его жизнь. Он старался сосредоточиться только на движениях, которые и так знал наизусть, только на сиянии золота, что вместе с катушкой бросал в стоявшее наготове ведёрко. Постепенно эмоции и мысли становились блёклыми, исчезали среди других, терялись. Никаких мыслей. Никаких сожалений. Никаких... слабостей.***
Со временем в отношениях Тёмного и его ученицы было всё больше яда, всё больше горечи и злости. И, когда появилась та, которая сумела разгадать чудовище, Реджина через неё разом отомстила Румпельштильцхену за всё. Но с другой стороны... не было ли это счастливым избавлением от любви, к которой он оказался катастрофически не готов? В какой-то степени Реджина даже оказала учителю услугу, позволив ему снова замкнуться в себе и задушить ростки человеческой слабости, которая сейчас могла погубить все его планы. Так или иначе, яблочных пирогов от Реджины Румпельштильцхен больше не получал. Пожалуй, иногда ему хотелось попробовать кусочек, но это желание быстро проходило. Как и сожаления о том, что ему пришлось сотворить со своей ученицей — если они и проникали в сознание, Румпельштильцхен быстро тушил эти искры, не давая им разгореться в пламя — иначе это пламя попросту сожрало бы его изнутри. Так надо было. Так было лучше всего. Отрезать то, что болит — раз и навсегда. Раз и навсегда.