Двадцать один

Вся моя жизнь гребаный, сраный, отвратительный бэд трип. Мне отроду, двадцать один год. Я просрал все, что только мог.

У лета своя особая атмосфера. Если прислушаться к тишине, можно почувствовать некую вибрацию, а принюхавшись, воздух покажется тяжёлым и сухим. Стрекотания кузнечиков такое раскатистое, звонкое слышится, будто в дали. Выглядывая ночью в окно, пропуская мимо ушей звук проходящих мимо машин, стоит просто прислушаться, чтобы ощутить все это. Закурить, посмотрев на ночное небо. Небо, оно ведь едино, как полотно, темно синее покрывало. Соединяет все страны и народы мира. Усыпано сверкающей россыпью бриллиантов. Созерцать нужно в полной тишине, отключая мысли. Что приготовь завтра на завтрак? Во сколько идти на работу? В этой мирской суете мы забыли о самой сути. В цейтноте дел, мы просто забываем чувствовать, вдыхать. Хотя откуда мне знать, что такое работа? Всю жизнь я перебиваюсь жалкими халтурками. Кому-то починить розетку, кому-то починить унитаз. Я уже и забыл, когда последний раз мои ногти украшал красивый маникюр. Во мне метр восемьдесят роста, но на каблуках я все равно смотрюсь очень даже неплохо. Что-то я совсем замечтался, прочищая тросом очередной засор в унитазе ближайших соседей. Тетя Эрика, дядя Джим. Хорошие люди, у которых вечно что-то ломается, и они зовут меня. Я живу в частном секторе, почти в глуши. На самой окраине города. Скорая помощь доезжает сюда примерно за два часа сорок минут. Столько насчитал мой друг Гейн, когда ждал ее, спасая меня от передозировки. Интересно, как я еще не сдох? Мне двадцать один, мать его, гребаный год. А моя жизнь в прямом смысле зависит от халтурок, потому, что я конкретно встрял. Я погряз в омуте грязи, разврата и наркотических веществ. Все началось летом, две тысячи пятнадцатого года. Мой друг Гейн, Дмитрий и я отправились в новый ночной клуб, выпить и потанцевать, конечно же, ну может еще пару мальчиков снять, там уж как получилось бы. С нашими рожами – то, редко когда можно уйти не одному. Гейн прыщавый очкадрот, который спортивный инвентарь видел на картинках в интернете, а Дмитрий дышит мне буквально в член. А я, ну, а я пришел в платье. Я не считаю, что вещи имеют определенный пол, но что-то есть завораживающее во всем этом. Эти шикарные блестящие платья, откровенных фасонов всегда были такими манящими. Я чувствую будто мое тело обволакивает вторая кожа, все настолько родное. Будто я носил это всю жизнь, хотя моя мать была той еще закоренелой католичкой. Она старалась воспитать меня настоящим мужчиной, и ныла, чуть ли не с моих восемнадцати, где же ее сраные внуки. Ой, ну блядь, прости мама, что я как обычно не оправдал твоих ожиданий. Пусть я лучше засуну хер в мясорубку, чем в эти отвратительные отверстия, называемые вагинами. Да, я вылез из такой, но, черт возьми, это ни к чему меня не обязывает. Все, что хорошего принесли мне женщины, это вещи, которые почему-то ошибочно разрешено носить только им. А кем разрешено? Пусть соснут моего большого и толстого хуйца, разрешатели хреновы. Что-то я отвлекся. Так вот, мы танцевали. Жаркие тела, пот, стекающий по оголенной сексуальной, накачанной груди сочного красавчика рядом, и я поплыл. Мы уединились в туалете. Я всегда в такие места прихожу с пробкой в заднице, чтобы сразу вынуть и приступить. Смазанный и на все готовый. Пока эти два трутся и жмутся, я уже страстно трахаюсь в туалете. Он дает мне нюхнуть для «Остроты ощущений» и все, я пропал. Теперь я хожу без друзей, трахаюсь все с новыми и новыми качками. Их так много, всегда разные, но почти все с дозой. Единственный минус на тот момент был, что мне постоянно либо рвали, либо пачкали спермой мои любимые платья. Один говнюк даже укусил меня за член, потом упал и умудрился обблеваться прям на мои шикарные ботильоны. Пидорас. - Майкл, ты скоро закончишь? – Старческий, женский голос отвлек меня. – Я тебе печенье принесла, будешь? – Старушка тыкает печеньем в мои губы, потому, что мои руки по локоть в дырке унитаза, я двигаю ими туда - сюда, усердно прочищая засор. Я откусываю. Вот что- что, а печенье у тети Эрики всегда были очень вкусными. Единственное, что я сейчас употребляю без меры, это чистый сахар и табак. Это был август две тысячи шестнадцатого года. На посиделки у друзей я принес немного кокаина, совсем чуть-чуть, всего -то лишь 20 грамм. Мои друзья испугались, а я объебался так, что Гейну пришлось в срочном порядке вызывать скорую помощь. Гейн держал мне язык, чтобы я не подавился, когда я уже закончил блевать под себя и у меня начался эпилептический припадок. Говоря, что я пускал пену из-зо рта как бешеная собака, которую уже надо не спасать, а пристрелить, чтоб не мучилась бедная. После того, как меня откачали и отправили на реабилитацию, я мечтал, чтобы меня, наконец, пристрелили, как эту сраную бешеную шавку, которой я был. Если бы кокаин был единственным, что я употреблял. У меня началась героиновая ломка. Мне пришлось в страшной боли подписывать согласие о том, чтобы меня связали и вкололи обезболивающее. Чертова страна и чертовы права человека. Вы не видите как меня ебет в сраку что ли? Просто берите и колите, что вы там, сука колите. Меня выпустили через пару месяцев. Мне двадцать один год, но у меня нет ничего. У меня есть старый раздолбанный домик на окраине города, требующий капитального ремонта. Зато, выйдя летом на веранду, я могу наслаждаться стрекотанием цикад. Наблюдать как светлячки летают вокруг, и слушать тишину. Соседи не находятся не так уж и близко, да и почти все старики. Тишина стоит, почти гробовая. Приятная, обволакивающая тишина и это сухой воздух. Господи, я не могу передать словами, как же я наслаждаюсь в такие засушливые, летние вечера. У меня нет больше друзей, я не осмелюсь зайти в те дома теперь даже на порог. Никогда не забуду тех испуганных глаз мам моих друзей. Казалось, что их дети связались с самым страшным змеем искусителем, монстром, моральным уродом. Самым страшным на этой земле чудовищем. Моя мать умерла от инфаркта в возрасте 45 лет. Рано, да, но у нее всегда были нелады с сердцем. Она частенько лежала в больнице. И вот, я чиню унитазы, но уже не за дозу, отложенные деньги на похороны матери я все спустил на шмотки и дозу. Я отвратителен, но и она никогда не была замечательной. Всю жизнь посветив церкви, оставив собственного сына за бортом. Сейчас я просто хочу есть. - Я закончил, с вас 25 долларов, мэм. - Наконец - то домой, беру деньги и ухожу.        Я стою у зеркала, на мне обтягивающее черное платье, под ним красивые чулки черного цвета. На ногах те самые, когда-то облеванные ботильоны, чистые конечно. Макияж и каштановый длинноволосый парик. «Ну разве я не шикарен?» - Задаю вопрос я сам себе в зеркало. Делаю кучу селфи, удаляю все. Мое лицо не хило подпортили наркотики. Раздеваюсь, укладываюсь спать. Завтра идти к тете Эрике и дяде Джиму. У них там что-то с проводкой стряслось, надо будет посмотреть.