Идёт спектакль, — испытанное судно

При правильной игре с обеих сторон ничья неизбежна. Зигберт Тарраш

На Брейке форма — как Бонапартова длань из паноптикума: проведёшь по пуговицам движением бесцеремонным, грубым, а срез напротив выльется матовым и с гладкой поверхностью. Как все эти подвёрнутые манжеты со стальными застёжками и ручник в клетку, заткнутый за пояс. — Просто отвратительно, — говорит Винсент. Деликатность — вопрос субъективности, а Брейк измеряется в ней двоекратно. Мнение Винсента здесь никому не сдалось и очень давно, но он не жалуется. С сухопарых рук в перчатках крошится песок, когда Брейк склоняет голову к плечу в отказывающем жесте. Сыпется, наверное, «Мадлен», Гилберт ставил противень с ней совсем недавно. На столе из чёрного дерева стынет чай. Дымится. Винсент тянет ложечку за черпало, проводит по вырезанным арабескам и погружается в созерцание. По окнам теплится пробивающаяся зелень кашпо с белыми розами. Молчание приводит его к заключению, что краеугольность действий Брейка — в часах. Конечно, в них. Чай покрывается пылью забвения. Подобно плавному течению дней, Винсент облокачивается о перила второго этажа, позволяя «принцу Альберту» рассыпаться в шелковых комплиментах, и смотрит. Часы в зале напольные и старинные, с багряными прорезями на мраморных боках и — четырьмя гранями октаэдра, стрелочно стремящимся к восьми. Рано — мирское разочарование вынуждает испустить вздох. Билеты ещё не распроданы, аншлага нет, а c паркетного отражения слышен только стук лакированных каблучков церемониймейстера, леди Шерон. За ней острой тенью движется Луннет — высокий, как смотровая вышка, распорядитель. Оба в чёрных костюмах, к которым цепляется что-то похоронное и незыблемо-ночное. Рутинность вхватывается в шею Винсента, проползает комком по горловым складкам и сгибается вниз. В срочном порядке: либо повеситься самому, либо повесить кого другого. Для разнообразия. Не хочет ли Зарксис Брейк стать висельником? Ломающиеся позвонки или асфиксия, казалось бы, какая разница, если смерть никогда не была так к лицу. Сросшаяся с Винсентом подсознательная аффирмация повторяет: — Отвратительно. Одна честность — привилегия в день, подобным не располагающий и целиком жёлтый, как пергамент. Зала набивается светом вплотную, а волосы Винсента заходятся с ним в гармонии рефренов. Немного хуже, чем обычно — тёмная лента осталась в квартире, вынудив обходиться белой, а ему совершенно не идёт этот цвет. Октябрь был восьмым в григорианском календаре, работа начинается с восьми, слов, которыми необходимо послать Винсента, в прогнозе Брейковских мыслей тоже наверняка ровно восемь. Винсент ставит в вазу искусственную розу, брошенную среди листьев, и вода обволакивает её неживое тело прозрачностью. До первого звонка далеко, пусть кафе поднимает полимерные веки постепенно, наигрывает танцующую музыку Алена Делона — до Франции сотни миль, но имидж всегда приоритетней. «Quelques mots qui pourraient changer le scénario Comme au cinéma Mise au point sur moi Plans serrés, musique d'ambiance Quelque fois on se trompe de séquence!»* «Пандора» в конечном итоге не забегаловка на провинциальном дворике, где подают яичницу с луковыми кольцами, чаще всего подгоревшими, а ты вслушиваешься в жужжание прилипших к потолку мух, серых и мохнатых. Проводить параллели — безотрадная участь, но Винсент клеймит «Пандору» рассадником всех мушиных личинок, влекомых сладкими фруктами на грань от разрыва. Как внешне, так и внутренне. И сутки в ней покрываются мировой в обойме мельхиоровых вилок, залпов воротников и галстуков, и ребяческая кавалерия в фартуках бойко направляется к войне без победы и поражения. Конкуренция — неизменность таких заведений; никто не удивится уроборосу, проглатывающему свой хвост раз за разом. От обилия чёрного и белого мир сплющивается в шахматы. Отдельно — из вишни и дорогой парфюмерии — лепится только девушка на входе; та же причёска с ровным розовым отливом. Приветствует, опрашивает со стандартностью просто высасывающей. Винсент щёлкает перед собой. Исчезла бы, морока. Неси поднос манерно и кивни той даме за шестнадцатым столиком. Её спутница потупит эфирно-зелёный взгляд — принесёшь благодарность. Не стоит глядеть на ветвящийся потолок, только на номера. Он видит четвёртый и двадцать третий, кладёт кожистое меню господину с пятой, но не отвлекается от главного. Отголоски «Comme au cinéma» доносятся уже через призму, когда Винсент наступает Брейку на ногу в восьмой раз. Случайно, и от этого ещё смешнее. Фарфоровые чашки сдвигаются влево; поправить бы их мизинцем, не отвлекаясь на постороннее шипение над ухом. Винсент, впрочем, расположен к вводным репликам. Улыбка. Брейк — мертвец, восставший со скульптур Христос-Судии, но поворачивается он со спиной, словно вытесанной из антрацита. Когда наклоняется ближе, форменная одежда наконец мнётся, а края губ складываются в ответную улыбку. У него это всегда выходит как-то чересчур естественно. — Сконцентрировался бы ты на чём-нибудь, кроме себя. И кивает. Винсент возвращает карминово-красный сервиз в бездействие, схватившись за ручки тонкого подноса. Соглашаться не выход, снисходительность Брейка заставляет его цепляться сильнее и жёстче, так, по крайней мере, это выглядит. Люди смотрят. В однородном шуме, переглядках и запахе вина. Паникадило блещет в свете. Винсент любезничает. — Есть ли на то причины, — отвечает он, и пожимает плечами. — У вас прядь выбилась. Вопрос без подвоха отражается дрогнувшим недоумением. Это же нарушение, реникса в идеальной импровизации. Винсент вытягивает ладонь к волосам, усыпанным невидимками, растопырив, как лепестки красавки, словно собирается накрыть насекомое. Глаза Брейка не фасеточные, но оторваться не разрешают. Протянутая рука твёрдо перехватывается на середине. — Не стоит. Говорит: напрасно недооцениваешь. Винсент слушается, отводя, продолжая цедить ленивую усмешку. Брейк смотрит теперь куда-то за плечо, а не на него. Люди разглядывают. Элиот тянет его в сторону под бубнёж — небесное дарование. На полставки. Перед Брейком ничего не говорит, только многозначительно зажимается и сводит брови. Уважение не позволяет, эх, Элли-Элли. Прост до глубины своей юношеской души, верит всему и полностью, один из тех зрителей, которые ходят на каждый спектакль, не особо понимая всей подноготной, хотя, надо отдать должное, подражать Гилберту он учится выдержанно, все эти регламентированные «Винсент, прекрати» и «Ты позоришь честь заведения». Правда, Гилберт имеет это право — осуждать. Не Элиот. — Превосходно! — кричит Ванитас. Салютует кофейной чашкой напротив. Винсент приязненно машет: Ванитас чем-то напоминает, единственный догадывается и следит за развитием. Наверное, Винсент мог начать с него — похожи всё-таки, но поблизости всегда был Ной, а Винсент не любит вмешиваться, слишком шумно. Галстук завязывать так же удобно, как и петлю из кладовки. Винсент не примеривается — знает. Это второй год. Предыдущий был стылым и в какой-то степени даже настоящим: взаимные перебранки, но без посягательств на личное пространство. Сцена только ощупывала Брейка — тот приехал из городишки у чёрта на рогах, а в официанты вшился с рекомендации Шерон. Он напоминал всех остальных, покрытый шутовской буффонадой, вызывающей у Винсента брезгливость. Но Овидий считал, что алкоголь располагает к приятному общению; нет ни единой причины ему не верить, когда речь касается незнакомцев, и поэтому Винсент даёт шанс, когда объявляется корпоратив в честь десятилетия. Не себе, а Брейку. Тот перебрасывается с Озом колкостями, пьёт из стакана с налётом. В белой рубашке и чёрных брюках. Стрелки начинают двигаться быстрее, и маятник бьёт — вот прошёл час, другой. Винсент моргает. Вид остаётся неизменным. Та же вялость и плёнка дёрганых движений. Те же шутки. Светлые волосы, лилейный галстук. Удивительно ясный взгляд. А ведь Брейк насмешлив. Брейк всё ещё пьян. Здесь нет ключевого слова, потому что в Брейке, разумеется, нет совести, раз он так актёрствует и не обмолвился об этом. Винсента пробирает на смех, вплетающийся щелчками на столешнице, он спрашивает. Брейк, кажется, удивлён, но за плёнкой не видно. Винсент, кажется, наконец заинтересован. В проигрывателе играет «Мадлен». Винсента тошнит от французских песен, даже если их поёт Брель. — Этим вечером я жду Мадлен, Я принес сирень. Они оба не вслушиваются в слова, переглядываясь, как соучастники, предчувствующие преступление. Винсент вертит бокал и предлагает. — Давайте устроим театральный роман, — ручка потрескивает в его пальцах, на скатертях отпечатывается розовый след. — Станьте Мольером, а я вашей Мадленой, сыграем небольшую комедию; Мольер был ужасен в трагедиях, но, помилуйте, как вы хороши, — и смеётся по накатанной. Даже в голос, даже не вслух, но бесперебойно-ласково. Растрепан, смотрит сонно и фривольно. Брейка нельзя отнести к теряющим своё амплуа сразу после раскрытия. Он подхватывает настроение, как берёт тенор-баритон Брель. Если господин Найтрей желает нести чушь от избытка вина в крови, пусть. — Мадлен не осталась на сцене. — Неважно. Зато как она танцевала. Прекрасно! Брейк подпирает белой ладонью голову, делает глоток. Он хочет произнести что-то вроде «вы пьяны», а выходит наоборот. Дерьмовое восприятие. Всё, как старинный карусельный ряд, начинает вращение: Элиотовские апологии, горькие комментарии Гилберта, голос Шерон, властвующий над компаньонами, насекомые на тарталетке и кокардах Наполеона и это неприятно-вязкое ощущение. И ещё вот Винсент — забавное имя. Выпивка не работает на Брейка уже давно, бог знает сколько лет, и поэтому Брейк сомневается в реальности происходящего — это, в общем-то, дело привычное. Он повторяет слова, начинающиеся на одну букву, и пальцы на руках пересчитывает. Пальцев не больше, но одни из них чужие и тонкие, а во рту ощущается сухость. На работу к восьми — по расписанию. Оно висит на стенке, прицепленное цветными круглыми магнитами. Это единственное, что точно крепится в памяти после пробуждения. Брейк не помнит своего ответа. Он отключился на какое-то время, а затем обнаружил своё тело в постели. Не то чтобы он понимает как добрался сюда. Возможно, дело не в выпивке. Сначала всё идёт нормально. Как обычно. Медные колокольчики на входе звенят перийским смехом, Винсент — или как его там — ошивается возле рабочего места Гилберта. К последнему в почти искреннем сострадании взывают благородные чувства: и без того жизнь настолько тяжела, что выражение лица перманентно трагично, так ещё и эту заразу подцепил. На жалость напрашивается. Брейк извлекает из-под прозрачного гроба, заставленного десертами, вчерашнее пирожное со сливками. Засахаренные фрукты, драже с позолотой, марципановые вишни — иллюзия прекрасного, одним словом. На замечание Рейма лукавит, отсеивается, прокалывая вилкой крем. Он же не берёт подготовленное, только то, что не особо востребовано. Фиглярство, вписывают узловатые пальцы Рейма в заметках, полнейшее фиглярство. Брейк пользуется случаем, подхватывает отломанный кусочек ко рту. И — взрыв, эксплозия разрывает его кожу. Острая приправа, красный перец. Кашель выбивается из-под ребёр через силу, этим, к счастью, удаётся и ограничиться. Неровно стриженые волосы слева. Винсентовское настроение трепещет и льстится, как сытый домашний кот. — Какая досада, — говорит он. — Простите меня за произвольность. И смотрит с притворностью, опираясь о стул. Горло до сих пор иннервирует и высушивается дотла, фарфоровый кувшин с водой всего в паре шагов. Хочется врезать — удивительно и совсем не профессионально. Вместо этого Брейк сгибает вилку, зажав её между фалангами. — Просто очаровательно. Старая могила, ретроспектива прошлого, вскидывается ворохом. Пробуждается, скорлупится. Говорит-то он одно, а думает: ошибся. Нельзя из могил мертвецов возвращать, нельзя. Он не помнит, когда они успели перейти на «ты». Вряд ли имеет значение. — Не могу взять в толк, — говорит позже. — Что ты тогда подразумевал. — Когда люди воображают сверх имеющегося, становится интереснее, — снисходительно отвечает Винсент. — Других подоплёк нет, если ты рассчитывал на что-то крамолическое. Мятеж — удел иных забот. Он ведёт по дну блюдца длинную-длинную кляксу, выписывая круги. Кафе закрыто, двери заперты. На Винсенте форма, и она ему, в общем-то, идёт больше. — Скажем, почему не обратное? — Притворяться влюблёнными так тривиально, — Винсент останавливается. — Взгляни на Жанну и Ванитаса, эта трагикомедия изжила свою сущность, едва родившись. А к чему отнести дружеские отношения? Брейк молча снимает перчатки, складывает их в продолговатый ящик из пластика. И тушит свет, подписывая приговор. Напряжение создано, протягивается адамантовой нитью через «Пандору», и даже отслеживающий соблюдение правил Луннетс вмешивается с осторожностью в этот флейринг. Шерон добавляет, что они ведут себя, как дети. А кто в этом виноват-то? Определённо не он. Все сцены однообразны по структуре, а наполнения разные. От одних пространство ферментирует эпатажностью — словесные дуэли, от других остаются только сахарные разводы и измельченные листья на краях. Со временем это цепляет. Винсент или пьеса — трудный вопрос. Первое впечатление Брейка, что говорить с Винсентом — что сослаивать обёртку с шоколадной конфеты: результат ожидаемый, приторный, но оставит один лишь сладковатый привкус на кончике языка. Вот только когда блестящая бумага кончается — это понятно, как запустение, царящее в квартире Винсента, и его дыхание возле уха, — «ничего» там нет. Зато есть что-то длиннолапое и бездонное. С зазывающим ароматом белладонны. До скрежета зубов знакомое. Если вглядываться в Винсента, видимо, начнёшь вглядываться в себя. Особенно если он так близко. — Такая жалость, — говорит Брейк. Винсент с непроницаемым выражением осматривает тарелку. Пустую, разумеется. — Это твой любимый, не так ли? — Мы всё-таки просто официанты, — Винсент поднимает тарелку. — И даже «Бешеное биение сердца» не повод пользоваться прерогативами. Кощунственно с твоей стороны. Винсент гибок к ситуациям — не вода, а плазма. Днём он казнит при свете софитов, ночью сжимается до размеров мыши. И всё — как бы преднамеренно, но не совсем: и как опрокидывает в лицо поднос, оставляющий с порезами, и как делает извинение прилюдно. И как без свидетелей разглядывает повязку с испытывающим ощущением. Молчит. Он тогда спрашивает: — Интересно? Винсент скользит по плечам, бирке и носам вычищенных ботинок. — Думаю, было бы мне больно, или нет. Они, если вспомнить, действительно только официанты, нет никаких поводов и, тем более, достойных причин, но Винсенту просто по душе превращать всё в фарс. — Раздражает эта форма, — говорит Винсент. — На тебе. — Двусмысленно. — Понимай как хочешь. Винсент высвобождает его руку из манжета. Простодушно. Форма останется на территории «Пандоры» — таковы правила кафе. Винсент соткёт свой сон, будет лежать, успокоенный и каталитический, ненормально светлый в фетровом мраке. Как сейчас. И фартук валяется, переломкнутый через спинку кресла, где-то там же и лента. Винсент постепенно распадается на симметрические элементы аберрации, которые Брейку складывать некогда, как мальчику Каю в ледяных чертогах, и он почему-то убеждён, что дело не в освещении или приближающейся слепоте. Но тогда вопрос, отчего он вообще тут, открыт, и пока отповеди не находится, это туше, дамы и господа. Может, Винсент убьет его раньше, чем распадётся этим пустынным светом. Брейк и не расстроится, в общем-то, — напишут паршивенькую эпитафию, положение закрыто, драма окончена. Шерон спрашивает иногда, к чему всё это, спрашивает, прижимаясь прохладным лбом, как в детстве, и её строгие манеры выбиваются наряду с каштановыми прядями. Брейк не знает, поняла ли она самостоятельно, или, вероятно, Винсенту стало скучнее, чем обычно, но это неважно. Он не уверен, что может дать ответ. Он не уверен даже, волнует ли его это вообще. Им следовало родиться на сто лет раньше, когда всё это было актуально, теперь же шекспировские слова врослись в общество, а рассказами Джеймса Бартли вряд ли кого-то удивишь. А вот Винсентом — возможно. Ванитас хлопает его по надплечью, проходя мимо. Как-то участливо. И всё же не поймёт. — Всё ещё отвратительно. Но хорошо, что изменили дизайн галстука… мне больше нравится. Пробегается по крахмаленным отворотам. В «Пандоре» зеркала просторны и круглы, как рыбье око. Винсент не улыбается, и это хорошо. Он не умеет улыбаться искренне, поэтому пусть будет так. Негласный консенсус между ними. — Я хочу в Париж, — говорит Винсент. — Мне надоел Лондон, и я хочу во Францию. Как перед долгой воспитательной беседой, возникает леность, но Брейк поднимает вопросительную насмешливость. — Высота белокаменного Пон-Нёфа манит тебя? — Нет. Взгляд, полный озадаченности столь же настоящей, сколько всё остальное. Уголки губ смасливаются в благосклонной улыбке. Это милосердие по отношению к нему, подсказывающее продолжение — смотри, сейчас вылетит птичка, а я совершу позволительную глупость. Ресницы Винсента дёргаются, когда он склоняется, а белладонна отпечатывается дурманящим полукругом. — Мольер умер в Париже. Это невероятно важно, сам понимаешь. Отвратительно, приходит на ум Брейку, пока он выуживает из кармана треснутый леденец, действительно отвратительно. Господь должен быть благосклонен к нему, если собирается продолжать эту абсурдную пьесу. В радио играет «Мадлен», а «Пандора» зевает в расстановке столовых приборов. До финала далеко, и лишь бы он был не во Франции.