Песни и пляски смерти

А если там, под сердцем — лёд, То почему так больно жжёт? Не потому ли, что у льда Сестра — кипящая вода, Которой полон небосвод? Тело привозят только вечером. За окном — осень, деревья желтеют, алеют, сверкают темным багрянцем. Под языком тает кислая влажность беспрестанно льющейся с небес воды. Уж не Федька ли оплакивает свою собственную смерть? Тучи идут с севера. Иван понимает это после двух часов без движения — наблюдает за текущей с карниза водой. Никто не рискует потревожить царский непокой, войти в сумрачную комнату. Никто не посмеет оторвать государя от скорби, заглянув со словами: «Государь, погребение началось. Вы сами назначали… Не придете?» Басманова закололи в отместку. То ли кравчий подставил кого-то, то ли убил. Его подкараулили ночью, когда он возвращался домой, засидевшись допоздна в слободе. Громкий крик напугал лошадь, и она сбросила наездника на землю. Федор едва успел встать. Первый ножевой удар пришелся в сочленение плеча, потом толчок, опрокинувший опричника в мерзлую землю, два удара по спине, а дальше — бесконечные пинки под ребра, по животу и в лицо. Иван знает, что на похоронах никто не увидит лица кравчего — тело накроют тканью. Иван знает, что он никогда его больше не увидит. Последнее воспоминание — Басманов, черной молнией взлетающий на коня и салютующий царю, который выглянул из окна. Федор устал, у него в глазах лихорадка беспокойная. Воспоминание отдавало горечью последнего прощания. Иван сохранит не его, а последнее лето, когда Феденька падал грудью в душистое море цветов. Когда Феденька смеялся — яркий, настоящий, живой — и плел венки из ковыля и осоки. Когда целовал царя нежно, будто в любви признавался, шмельц. Будто знал, что больше не будет цветов и ковыля.

Зима приходит за теплом, В горячих пальцах — снежный ком И никаким неверным снам Не замести дороги нам В ночь под невидимым крылом. Иван заставляет себя спуститься — не простит себе, если не попрощается. До кладбища — шагом, потом сквозь уходящих людей. Толпа народа мягкими волнами обволакивает его, а Иван будто идет против течения. Он останавливается у свежей могилы, застывая рядом с Варварой Сицкой. Она не похожа на Анастасию. Что-то… другое в ней было, несмотря на родство. Или Ивану так только казалось. Наверное, Анастасия была нежнее, была мягче. Наверное, Настенька не смогла бы прятать слезы на похоронах мужа. Варвара сейчас — натянутая струна. На ней лица нет, но она не смеет проронить слезинки. Жене опричника не пристало рыдать на людях. Её горе увидят только стены её дома. Она красива почти так же, как Анастасия. Может быть, чуть бледнее её краса перед государевыми воспоминаниями о первой жене. Сыновья Басманова тоже здесь. Им нет ещё десяти, старшему всего девять годков отроду. Черный траур детской одежды напоминает кафтаны опричников, но вряд ли Варвара позволит сыновьям пойти по стопам отца. Не после всего, что случилось. И Иван не уверен, что будет настаивать. Старший — отцовская копия, Ванюша точно такой же, каким царь запомнил Федьку в детстве. Волосы так же непокорно вьются под хлестким ветром. Из голубых — почти Феденькиных — глаз помаленечку текут слезы. Младший утыкается брату лицом под руку, пряча влагу на щеках. Светлые волосы Пети — яркое пятно прозрачной дождевой воды в осенней хмари. Федькин отец, брат… Пётр теперь первый наследник, но едва ли он этому рад. На кромешнике лица нет. Он, заметив государя, закусывает губу, сверкнув холодом глаз, и уходит прочь. Царя винит, и Грозный не смеет ставить это Петру в укор. Алексей сначала вроде как рванул остановить сына, но не смог оставить рыдающую жену. Сквозь сеть морщин матери Феди видна краса. Не русская, с явной примесью Востока. Феденьке повезло пойти лицом в неё. Унаследовать и черные кудри, и серо-голубые, грозовые глаза, и изящество. Красив был Феденька.

Ничего не останется от нас, Нам останемся, может быть, только мы. И крылатое бьётся пламя между нами, Как любовь во время зимы. Только сейчас Иван позволяет себе взглянуть на свежую могилу. От вида черной земли и креста становится дурно. Не так дурно, как вчера. Не так, как перед окровавленным, изуродованным телом кравчего — бездыханным, мертвым телом. Большую часть крови смыли, обнажив ссадины, раны, рассекающие кожу, зелёные, трупные синяки на лице. Хорошо, что глаза Феденьке уже закрыли. Иван не пережил бы исчезновения так любимой им голубизны. Его руки и ноги были согнуты, поджаты, делая Басманова похожим на богомола. Лицо не выражало ничего. Белая халмида без движения обтекала тонкий бледный стан, край стола, на котором лежало тело, и свисала вниз. Царю казалось, что это просто вокруг остановилось время — где-то между Федькиным вдохом и выдохом. И сейчас все вокруг оживет, и грудь Басманова всколыхнёт дыхание. Недвижимым тело осталось и тогда, и сейчас. И останется таким навсегда. Эту ночь Грозный не спит, как и следующую. Потом его просто вырубает посреди обеда. Во сне Феденька жив. На нем что-то небесно-синее, Иван и не понял, какая это была одежда. Басманов смеется, плетет венки из васильков и осоки и прячется в бесконечном золотом океане ржи. Зерна оседают на его одеждах драгоценным узором. Иван старается поймать баловника, схватить за крылья развевающейся ткани. Но Федьке каждый раз удается вывернуться и шмыгнуть куда-то. Наконец царь ощущает под пальцами шёлк одежд — и кожи под ней — и притягивает Феденьку к себе, зарывается носом в пропахшие хлебом волосы. Басманов ластится котом, жмется ближе, шепчет что-то бредово-любовное, как юнец влюбленный: — Царь мой, государь мой… Навек твой буду… Навсегда свое сердце отдаю… Без запретов повелевай мной, все сделаю… Люблю тебя до слез… И Иван сам плакал, как ребятенок, горько, надрывно выл, драл горло сухими, мужскими рыданьями без слез. Скорчившись, в одиночестве переживал свое горе. Один царь, вечно один, пока Федьки нет. До его прихода одиночество Иоанна гложело, и после… Сердце гонит государя на кладбище. И ещё. И ещё Это становится ежедневным ритуалом: рыхлая земля под ногами, холм могилы, крест. Иван не видит мира вокруг, за исключением черно-сине-коричневой картинки кладбища. Не видит людей, за исключением необычайно ярких ночных видений, тех, где Феденька живой. Где он клянчит новые цацки и машет саблей, тренируясь. Где он улыбается лукаво и скалится по-звериному. Иване не замечает, как время этого ритуала увеличивается. И не мудрено: год это было лишь ежедневное касание креста, так, мимо проходя почти. Потом — короткий разговор. Рассказ про царские будни. Грозный не замечает, как из его жизни пропадает все, кроме креста, земли и старого кладбища. Он не замечает, как перестает оттуда уходить. Просто сидит на старой, ссохшейся лавке, нянчит свое горе на руках, как младенца, поет что-то ласковое. Вскоре ему видится Басманов. Не живой — он встает из могилы мертвецом, нежитью. Тянет сгнившие руку, хлопает истончившимися веками, открывая наполненные червями глазницы. Волосы давно покрылись грязью и плесенью, но Иван узнает в кошмаре любимые черты. Он не может сопротивляться. Он старается убежать, но чудовище не догоняет его, а остается выть и шкрябать ногтями по земле. — Иване, Иване! Грозный зажимает уши, чтоб дьявольский зов не был слышен. — Иване, Иване! Это не продлится долго, он уже готов шагнуть навстречу чудовищу. — Иване… Он сам идет в объятья своей смерти. Только… В дюйме от его кожи гниль и обнаженное зеленое мясо оборачиваются нежной теплой кожей. Волосы стремительно чернеют, лезут непослушными змеями по плечам. Вспыхнули безумной радостью глаза. Федька со всхлипом падает к Ивану на руки, жмется всем телом, хватает за одежду, неверяще выдыхая в шею шумно-горячо: — Иване… Грозный, прикрыв глаза, утыкается в шелковые волосы носом, вдыхая запах цветов и хлеба, а когда открывает — вокруг них до горизонта простирается бесконечное поле пшеницы.