Сага об Эйрике и Гуннхильд: снег в долг.

Тоска приходила всегда неожиданно, без спросу. Вот только что Снёр ходил, собирал позднюю ягоду да травы на грудной сбор, а вот уже Гисла снова о своем несбывшемся грустит. Как оно было бы, будь Гисла нормальной. Уже, наверное, дети бы пошли. Вот такая была бы коса уже... до пояса. Гисла распускала бы ее по подушкам, чтобы муж мог путаться пальцами в длинных волосах, пока жадно берет ее, пока целует ненасытно, пока мнет ее груди... Это если были бы груди, если была бы сама Гисла, да коса у нее, да еще муж. Зачем тогда Снёр? Для чего живет, ест и смотрит на разное? Вот рыбы наловил опять, а для кого? Сам съест, сама съест. Кто? Никто ведь, нигде. Нет такого, и ни Снёра на самом деле нет, ни Гислы. Как понять? Вот если вдруг остаться в лесу и перестать есть, то и дыхание пройдет, и видеть больше будет некому, будто и не было. Но если голодные звери объедят его тело, то станут сытые, а значит, он был. Или она? Или вот еще можно уйти в море, и тогда вода станет в груди, в глазах и во рту, и весь Снёр будет вода… но и там есть рыбы, которые обглодают его плоть. Все равно выходит, что есть Снёр. А раз есть, то и годится для чего-то еще. Пусть Снёр, не Гисла. Она-то уже попробовала быть, и ничего не получилось у нее. У Гислы не вышло жить, а у Снёра не выходит умереть. Страшно, себя отчего-то жалко. Говорят, что нельзя отказываться от жизни, не имея большой нужды. А какая нужда у Снёра? Море шумело в ночи, нагоняя волны на прибрежные скалы. Опять мостки смоет, там одна опора стоит ненадежно… Снёр засыпал тяжело, медленно, то и дело выныривая из сна на разные звуки. То камень упадет, то дерево заскрипит неподалеку, то белки накидают шишек на настил землянки. Пора бы уже наносить новых веток, хвои и листвы наверх, чтобы зимой мороз не пробрался, давно пора, а Снёр все медлил и медлил с этим. Он сам не мог объяснить, что его останавливает. Руны вот тоже говорят, что спешить не нужно. Может, это Хель идет за ним? После битвы на море встал штиль, будто не бурлила вода, красная от крови, не выплевывала клочья пены на борта кораблей, не принимала в себя многие тела убитых. Теперь Медведь, Дракон и Волк скользили неподалеку от побережья на гребной тяге. Ворон остался там, лег на дно, побежденный, но свободный. Конунг Эйрик хмурился, глядя в воду. Никто не ждал тихой атаки ночью от небольшого с виду поселения. Никто не был готов. Люди Эйрика высадились днем и без всякого сопротивления вошли в поселок. Из жителей их встретили только несколько женщин, стариков и детей. А ночью, когда воины спали после обильной еды и пива, на них напали. Мужчины поселения отошли в холмы, чтобы не принимать бой с хорошо вооруженными воинами из большой дружины, и ударили в ночи. Часть людей перебили спящими, но хоть корабли удалось отстоять. Кроме Ворона. Эйрик помнил, как жена ему говорила, будто руны велят опасаться тихих причалов и побед без боя, а потому оставил на кораблях самых надежных людей. Жители поселка подплыли на лодках в ночи. Это были мужчины и женщины, одетые в доспехи. Они запалили факелы у бортов кораблей, чтобы сжечь их дотла; вода расцвела жаркими огнями. Воины Эйрика отбивались, как могли, но кое-где на обшивке все же остались пятна темных подпалин. Стражей на Вороне перестреляла из лука девушка, почти девочка, с одной из лодок. Эйрик видел ее силуэт, подсвеченный огнем, и велел не стрелять в нее, взять живой. Когда атака местных была отбита, ее приволокли за волосы, мокрую и злую, как дикая кошка. Она пыталась скрыться в море, предпочтя утонуть, но воины поймали ее и держали крепко, хотя лучница царапалась и билась в их руках. У нее были волосы цвета меди, длинные и густые. В свете занимающегося утра они горели костром. Эйрик сильно взял ее за подбородок и посмотрел в лицо. Красивая и злая, глаза сверкают, на скуле наливается синяк. И кожаная рубаха на ней, мужская, большая. – Зачем, девочка? Мы бы ушли утром, и все остались живы, – спросил он. – Лучше один раз умереть с честью, чем каждый раз кланяться завоевателям, – прошипела она. – Как твое имя? – Я не дам его ни тебе, ни кому-то из твоих людей. Убейте меня безымянной, чтобы никогда не чернить в памяти имя, данное мне родителями. Эйрику это даже понравилось. Он, наверное, оставил бы ее в живых, чтобы приручать постепенно. Если бы не Ворон. – Возьмите ее как вам хочется, – сказал он воинам. – Пусть она получит ту смерть, которую выбрала. Девушку держали вчетвером, так она билась поначалу. Витольд Гнилой, отличавшийся особой жестокостью к любому противнику, раздирал ее сзади, как скотину, и рычал при этом. Его злость излилась слишком быстро, и он добавил тяжелой рукоятью своего топора. Озверевшие воины брали лучницу по двое, по трое разом. Когда она теряла сознание, кто-нибудь обливал ее морской водой, возвращая из небытия. Это продолжалось, пока она не перестала шевелиться совсем. После ее, истерзанную и окровавленную, бросили в море. – Жаль, что так быстро кончилась, – Витольд почесал живот. – Надо было взять с собой и пользовать в пути, пока ее дыры не растянулись бы, как пещеры. – Этого слишком много, – покачал головой Эйрик. – Ей и без того хватило. Вряд ли она хотела воевать, носить чужую рубаху, гибнуть в юности. – Ты конунг, как скажешь, – Витольд пожал плечами, садясь на весла. Медведь, Дракон и Волк плыли домой, держась вдоль берега, пока возможно. Осень уже приближалась, даже цвела кое-где скромными пятнами желтого и рыжего, подцвечивала скалы, разбавляла лес. Здесь росли березы и осины среди многих елей и сосен. Дикие, необитаемые земли. Эйрик бывал здесь прежде и знал, что на несколько дней ходу никаких селений не будет. Его занимали тяжелые мысли о погибших воинах. – Конунг, там дым, – сказал негромко Атли Большая Нога, что сидел впереди и далеко видел. Море волновалось много дней, а вчера с утра стало спокойным. Будто наелось и уснуло. Снёр закончил чинить мостки, снесенные прошлым штормом. Надолго ли этих хватит? Было бы больше сил, чтобы поставить мощные бревна в опоры, укрепить тяжелыми распилами, сложить полукружья внахлест, а не в стык... Да и ладно, как снесет, новые сделает. Зима впереди большая, день короткий, а сна так много Снёру не нужно. Руны со вчерашнего дня вели себя странно. Давно уже они не рассказывали об этом, а тут вдруг опять... О зверях, полных ярости и крови: волке, медведе и драконе. О живой силе, о непонятном доме, в котором три угла. Снёр никогда похожих не встречал и не знал, бывают ли такие вообще. Кто-то придет, кто-то вырвет из тебя душу, Гисла-Снёр, кто-то сделает тебе больно, очень больно до конца твоих дней, и лишит тебя свободы. Кто? Как он сможет сделать больнее, чем сейчас? Китовые кости гладко мерцали на старой шкуре, им было все равно. А Снёр все гадал, раз за разом получая один ответ. Ну кто придет? Откуда? До ближайшего поселения несколько дней пути без дороги через лес и дикие скалы. Только если с моря кто... но в море не водятся медведи и волки. Снёр собрал руны в мешочек и лег на постель ничком. Может, все же уйти в море? Он закрыл глаза и снова провалился в ту глухую ночь, когда в бане ревела печь, пот заливал лицо и попадал в свежие раны, а мать продолжала быстро писать острым ножом на спине, боках, груди. «Женщина, женщина, Гисла – женщина, женщина. Нанна, Фригг, Фрейя, помогите. Женщина, Гисла – женщина, женщина. Фрейя, Нанна, Фригг…» Маленький нож для шитья ловко распарывал белую кожу, которая сразу раскрывалась, оставляя красные прорези, похожие на глаза или рыбок. Унн соединяла их в затейливый узор, тряпкой смахивая набегающую кровь. Гисла кусала свой кулак, чтобы не рыдать, потому что дикая боль изводила ее. – Не реви, глупая, – шептала Унн, покрывая тело дочери ранами. – Кровь все окупит. Будет все хорошо, станешь красивой, выйдешь замуж. Терпи, Гисла, совсем немного осталось. Ее трясло от внутренних рыданий, вода в шайке покраснела от крови, которая все стекала по плоской груди, по животу, по ногам. Гисла очень хотела быть красивой, как Сигрун, дочка кузнеца, у которой в ее тринадцать уже была грудь, как у взрослой женщины, или хотя бы как Хавтора, чьи острые грудки были похожи на два маленьких холмика. У Гислы все еще была плоская детская грудь, но ведь не у нее же одной… Вот и толстая Хейд такая же, и Мер, хотя ей уже даже четырнадцать. Неужели все девушки проходят через эту пытку? Пот щипал в ранах, разъедал сильнее, кожа чесалась и болела так, что хотелось содрать ее целиком. – Стой ровно, Гисла! – сварливо скомандовала Унн. – Никакой от тебя помощи. Для тебя же стараюсь, для твоего счастья! – Больно, – шепотом пожаловалась Гисла, всхлипывая. Все тело горело, раны зудели, а горло сводило от проглоченных рыданий. Гисла знала, что крови у девушек приходят временами с болью, но не знала, что с такой. Можно будет улучить момент и спросить у других девушек, когда Унн отойдет или будет занята. Мать не отпускала ее от себя, держала на виду постоянно, потому что Гисла была невестой ярла. Но разговоры других девушек ей удавалось слышать. – Никак не отсохнет эта твоя штука, – с досадой сказала Унн. – Отрезать бы, да ведь не выдержишь боли, слабенькая. Но ничего, ничего. Потихоньку... «Штука» временами мешалась, но Гисла любила ее. Иногда с ее помощью получалось очень приятно. Унн строго-настрого запрещала ее показывать кому-нибудь и даже заговаривать об этом, и Гисла понимала, что это недостаток. Но у взрослых женщин таких не было, а значит, она скоро отвалится. Как, наверное, зубы в детстве. И тогда можно выйти замуж. Гисла подумала, что будет перевязывать «штуку» шнурком, чтобы отсыхала быстрее и не расстраивала мать. Весь следующий день она лежала на своей постели, обмазанная травяным настоем и обернутая в полосы льна. Ранки сильно болели, сочились сукровицей, Гислу трясло от озноба. Ткань временами присыхала, и тогда каждое движение причиняло боль. – У Гислы крови пришли, – с затаенной гордостью говорила Унн. – Лежит она, с непривычки. – Я Сигрун с первого дня гоняла, – неодобрительно ворчала жена кузнеца Грюнвегг. – Очень ты ее бережешь, а ведь девка-то крепкая да высокая, как парень. – Да пусть понежится. Ей женой ярла быть, в большом доме хозяйкой – пусть хоть сейчас отдохнет. Красивее будет. Гисла слушала их разговор и сжималась от ужаса и сочувствия к Сигрун. Как же она еще и по дому хлопотала с такими ранами? Как все девушки привыкают к такому, чтобы каждый месяц это терпеть? В лесу заверещали птицы, Снёр открыл глаза и сел. Мешочек с рунами тихо звякнул рядом. День еще, но вечер скоро. Пора бы проверить силки для зайцев... Эйрик тоже увидел дым: тонкая струйка вилась над деревьями в маленькой бухте. – Может, охотники далеко зашли? Или часть воинов из селения. Руки Эйрика сами собой сжались в кулаки до хруста, когда он вспомнил о нападении и погубленном Вороне. Корабли повернули к берегу, воины готовили оружие и доспехи. В маленьком заливчике не хватало места для всех драккаров, и ближе всех зашел Волк, за ним встали Дракон и Медведь. Эйрик разглядел легкие мостки над водой у самых камней. Похоже, кто-то здесь обосновался надолго. Витольд и Хальвдан запутались в сети на малька, расставленной у самого берега. Воины высыпались на берег, потрясая оружием и рыча, но их ярость оказалась напрасной. На поляне за прибрежными скалами горел костер. Возле него разделывал зайцев один несуразный парень с длинной, женской косой. Чуть дальше под деревьями виднелся настил простой землянки. Увидев воинов, парень выронил нож и прижал зайца к груди, в ужасе разинув рот. – Ты кто такой? Где остальные? – зарычал на него Витольд, злой после неудачи с сетью. – Нет никого, – прошептал парень, стуча зубами. – Я один. Он говорил, как исландцы, и выглядел похожим на них, но что-то в нем было не так. – Как зовут? – спросил Эйрик. – С-Снёр, – едва слышно отозвался тот. – Почему ты здесь один? Где твоя семья? – Я один. У меня... у меня никого нет. Они налетели с моря, застали его врасплох. Снёр свежевал зайца, он не слышал кораблей и чуть не умер от ужаса, когда на него выбежало целое войско. Он решил, что сейчас умрет, и не сразу понял, о чем его спрашивают. – Что у тебя тут есть, говори давай! – тот воин, что заговорил с ним первый, продолжал свирепо рычать. – Вот зайцы, – Снёр неловко махнул рукой, указывая на свежие тушки. – Еще рыба есть, ягоды. – Вода. Тут есть пресная вода? – спросил другой воин, наверное, главный среди них. Он был высокий и очень красивый, Снёр задержал на нем взгляд. – Да, за деревьями есть родник. Там хорошая вода. – Останемся здесь на стоянку, – скомандовал воин. – Несите котлы! А ты, Снёр, раз это твое имя, показывай всю свою еду. Мы устали и голодны. К вечеру в больших котлах кипела похлебка из зайцев, воины разливали пиво и нахваливали соленых мальков Снёра. Мостки подняли из воды и сделали столом, продлив его еще на несколько полубревен. Большими топорами это ловко выходило, совсем не так, как с маленьким, что у Снёра. Над столом растянули навес, прикатили бруски и навели лавки. К ночи появились комары, и от них вокруг развели дымные костры. Снёр сидел в самом темном углу, стараясь быть незаметным. Он смотрел и слушал, что говорят пришлые, и постепенно узнавал, что сердитого воина зовут Витольд, и что он Гнилой из-за плохих зубов, что плывут они в Норвегию из похода, и в каком-то селении недавно был у них бой, где пропали многие вместе с одним кораблем. И что красивый воин – это конунг Эйрик, сын конунга Харальда Прекрасноволосого. Снёр смотрел и думал, что Эйрик тоже Прекрасноволосый: его волосы цветом были, как сено, и мягко блестели в свете костров. Он сурово сжимал рот, а смотрел так холодно и пронзительно, что мороз по коже пробирал. Снёр вздрогнул, когда кто-то сунул ему в руки плошку с похлебкой. – Сам-то поешь, хозяин, – пробасил воин, имени которого он не знал. – А то что сидишь, как чужой, на пиру. Постепенно хмель и усталость брали свое, воины делались веселыми, кто-то уже похрапывал под лавкой. Снёр старался не высовываться и не привлекать к себе внимания, но его будто и не замечали. Только тот сердитый воин по имени Витольд посматривал на него и хмурился. – Ты чего косу носишь, как баба? – спросил он. – Ты мужик вообще? Снёр не знал, что отвечать. Он и сам себе задавал этот вопрос каждый день. – Тебя выгнали в лес, потому что ты женовидный муж, – догадался Витольд, сыто рыгая. – Дырка. – Тебе бы только дырки, Витольд, – рассмеялся воин, сидевший рядом. – Иди вон, в лесу дупло себе отыщи! Пчелы тебе будут ой как рады. Многие засмеялись тоже, но теперь Снёр чувствовал, что на него смотрят то один, то другой. Переживет ли он эту ночь? Воинов много, хотя все устали и некоторые уже спят. Все повторялось, хоть он и убежал так далеко. Надо хоть волосы обрезать по-мужски... если жив останется. Разговоры за столом, тем временем, свернули на самые неприятные для Снёра темы. Он вынужденно узнал, как одного женовидного привязали в бане и драли по очереди сзади и спереди, пока тот не испустил дух. Еще один был нормальным воином, а потом как-то под хмелем попробовал подставиться, и все – стал таким, полюбил это дело. И вот еще как в каком-то селении была женщина, с виду обычная: коса, платье, грудь ничего такая. Но как под рубаху к ней полезли – а там лишнее кое-что! Все эти истории сопровождались хохотом и масляными взглядами, от которых делалось больно в груди. Витольд молчал, только пил больше прочих и свирепо смотрел на Снёра. – Ненавижу женовидных, – выдавил он, наконец. – Это грязь, это позор всего людского рода. – Хватит. Никто тебя не спрашивает, Витольд. Если Один Всеотец так решил, а норны спряли такую судьбу, то ничего ты своей ненавистью не исправишь, – заговорил конунг Эйрик. – Давайте спать. Завтра много дел, и надо спешить, иначе зима нагонит в пути. – Как скажешь, конунг, – проворчал Витольд. Многие воины отправились спать на корабли, с собаками. Некоторые устроились прямо тут, на лавках и столе. Снёр, стараясь не привлекать внимания, пробрался к своей землянке. Он не успел закрыть лаз: нога конунга встала на пути. – Я хочу войти. После догадки Витольда Эйрик понял, что именно было не так с этим исландцем. Он на самом деле напоминал повадками женщину, даже когда просто поворачивал голову или смотрел. Часто смотрел, Эйрик не раз ловил на себе его взгляд. Прежде ему не встречались такие женовидные парни. В долгих походах и по хмелю многое случалось, конечно, но не было никого, кто носил бы косу и вел хозяйство один. Должно быть, он из хорошей семьи: рубаха была когда-то зеленой, у ворота остатки синей тесьмы и сборка… Это, наверное, платье было, а Снёр его перешил на рубаху. Вот так. Его было платье? Сам носил? Разговоры за едой ему не нравились: парень вздрагивал, когда воины смеялись, вспоминая истории про женовидных. С ним было что-то подобное? Потому он живет один, в глуши? Когда все начали укладываться спать, Снёр собрался укрыться в своей землянке. Эйрику стало интересно посмотреть его дом, почему-то он почувствовал, что ему очень надо туда войти и увидеть своими глазами, как живет этот странный женовидный парень. Снёр не стал ему препятствовать, покорно отошел от входа и позволил спуститься вниз. Землянка была маленькая, на одного человека, почти квадратная. По каждой стене в длину мог лечь взрослый мужчина, не закидывая за голову руки. У одной стены была лежанка из лапника и хвороста, укрытая сеном и старыми шкурами. В противоположной стороне – маленький стол и очаг рядом, запас дров, деревянная плошка с водой. На лежанке среди складок Эйрик увидел расшитый бисером мешочек, смотревшийся здесь чуждо. Он знал, для чего используют такие мешочки. – Ты ворожишь, Снёр исландец? Умеешь спрашивать руны? – Да, конунг. – Это правда, что говорили воины? Ты носишь женское платье, подшитое как рубаха. – Я… меня растили как дочь, – Снёр опустил голову и взялся за кончик косы. – Расскажи мне. Я хочу, чтобы потом ты спросил руны обо мне. Эйрик сел на лежанку и протянул Снёру мешочек. Тот посмотрел на него прямо, впервые за весь день, чуть помедлил и кивнул. – Я расскажу тебе, конунг Эйрик. Снёр присел у очага, копнул пепел, чтобы достать угли, кинул на них немного сена и хвороста, а когда те занялись, добавил короткие толстые бруски. – Мой отец был китобоем. Его звали Магни Железный Крюк. Он привез себе жену из Финнмарки и прижил с нею пятнадцать сыновей, кроме меня. Дочерей у них не было, а мой отец обещал дочь в жены сыну ярла. Тогда моя мать, Умная Унн, сказала, что родила дочь последней. Она растила меня невестой ярлу, одевала, причесывала, учила женским хитростям и хозяйству. Унн умела ворожить, она многое могла и думала, что сможет договориться с богами. Мне же она говорила, что опасается злых глаз и чар, а потому я не должна ходить в баню с другими женщинами, отходить от нее далеко, оставаться одна. Я верила ей, думала, что так живут все девушки. А потом… То был сырой весенний день, когда снега еще много, а под ногами хлюпает ледяная вода. Унн стирала за два дня до того и застудила ноги. От этого у нее разболелось в животе, она стонала и мочилась с кровью. Гисла сварила ей согревающей воды с бузиной, горцем и зверобоем, подала горячий камень, обернутый полотном, и Унн забылась сном. Вышивать быстро надоело, стало скучно. Другие девушки были заняты кто чем, а мужчины собрались в баню. Гисла никогда раньше не подглядывала за моющимися, не интересовалась даже. А сейчас почему-то подумала, что это будет весело. Незамеченная, прокралась она к узкой щели в оконце и заглянула, когда воины уже были внутри… Утром Гисла сидела перед кроватью матери, глотая слезы и ожидая ее пробуждения. – Ты меня обманула, – услышала Унн, едва приоткрыв глаза. – О чем ты говоришь, Гисла? Что произошло? – Я не дочь. Я никогда не стану невестой, да? У меня тело мужчины. Гисла видела. Той ночью она видела все: и голых мужчин, и женщин, которые пришли позже. Она убедилась, что никто из них не расписан шрамами от груди до колен, а крови у девушек идут совсем не так, а из особого места, которого у Гислы не было. Она так и не смогла уснуть, пряча слезы и пытаясь понять, почему так случилось. – Глупая девочка, – прошептала Унн и попыталась обнять ее. – У нас бы все получилось. Зачем ты полезла, куда не велено? – Зачем ты воспитывала дочь, если родила сына? – Какой же ты сын, Гисла, если на парней заглядываешься да только и думаешь, как выйти замуж?! – Унн встала и сложила руки на груди. – Скажи вот, разве хочется тебе надеть штаны и короткую рубаху и, к примеру, лодку латать? Или ковать мечи? Или, может, убивать врагов? Гисла не знала. Она вообще не понимала, чего именно хочет и даже кто она сама. И она ли это вообще? Ей было больно в груди и солено в горле. – Сейчас я бы, наверное, промолчал. Оставил все, как есть, ведь мама была права. Я привык быть женщиной, мужчина из меня выходит не очень-то хороший, – Снёр усмехнулся. – А тогда... кровь в голову ударила. Мне так больно было, так обидно. Но стало только хуже. Кто же знал тогда… Эйрик слушал, не прерывая рассказа Снёра и не переспрашивая. Он понимал, что никому прежде исландец этого не говорил. Снаружи уже настала ночь, затих вокруг лес. Издали слышались только голос совы, да шорох волн на скалистом берегу. Тем же днем об этом узнали. Отец слег от горя, над матерью потешались подруги, а над несостоявшейся Гислой открыто смеялись. Девушки, еще вчера бывшие товарками, теперь отворачивались и не хотели говорить. Только Гильви, родной брат, что был старше на семь лет, сказал, что всегда подозревал это, и сестрица казалась ему парнем. Он один и помог поначалу: научил ставить силки, стрелять из лука, свежевать тушки. Одежду свою тоже Гильви отдал, и Гисла, теперь звавшаяся на мужской манер Гисли, заглядывала ему в рот, готовая ловить каждое его слово. Вскоре Гильви стал брать младшего брата с собой в баню, пытался приучить к парной. Он трогал его везде, иногда делая очень приятно, обнимал и гладил спину, крепко прижимаясь. Когда Гисли впервые излился в его руки, Гильви сказал, что он уже совсем взрослый и готов. – Хочешь узнать, как муж любит жену? – жадно дышал он в ухо, потираясь о поясницу брата горячим и твердым. – Хочу, – прошептал тот. – Очень хочу. Все случилось там же, в бане, на лавке. Гильви не хватало терпения быть ласковым и не спешить, и он почти не растягивал Гисли, только смазал его собственным семенем. Было больно и тяжело, каждый рывок вышибал дыхание из груди, а ребра бились о доски, оставляя синяки на коже. Но вес тела Гильви сверху, то, как он рывками рычал, как тянул за волосы и целовал плечи, – это было правильно и хорошо. Так снова выходило, будто Гисла есть, и есть у нее муж, и дети будут... Гильви кончил в него, заполняя узкое пространство, и глухо застонал в шею брата. – Ты со мной теперь будешь, – зашептал он, отдышавшись. – Не говори никому об этом. Кажется, это надо было вырезать на теле Гисли, вместо бесконечного «женщина»: не говори никому. Слишком много в его жизни было того, о чем не говорят. Но это были самые счастливые полгода для него. Гильви был рядом, Гильви учил его разным вещам, не давал в обиду, когда хмельные мужчины начинали молоть языками и показывать на него пальцем. Гильви брал его в овине, на лесной поляне, за бочками со смолой, в спящем доме в глухой предутренний час, засунув в рот подол рубахи, чтобы не выл. Все смелее и наглее с каждым разом. Конечно же, о них узнали. Сигрун вошла в овин за сеном для коров и застала самый жаркий момент: Гильви вбивал брата в сено, рыча и шумно выдыхая, а тот стонал в полубреду, готовый вот-вот вспыхнуть. И если раньше было плохо, то теперь стало хуже некуда. Сигрун не стала ничего скрывать, она созвала всех, кого видела, и рассказала остальным. Гильви пытался взять вину на себя – мол, заставил он младшего, тот не хотел – да не вышло. Гисли сам хотел сказать, что одна у них вина на двоих, что желал он брата ничуть не меньше, чем тот его. Но ярл Сёльви Краснобородый отозвал его в сторону. – Любишь брата своего? – Люблю, – согласился Гисли. – Хочешь ему судьбы счастливой? – Хочу, ярл. – А если тебе при этом худо будет? – Хуже, чем есть? – Гисли слабо улыбнулся. – Даже Хель приветливее. – Тогда возьми на себя вину за двоих. Скажи, что заворожил брата, по-женски, опоил заговорной водой да расписал нечистыми рунами. Иначе ведь будут звать его женовидным, как тебя. Одно дело, когда в дальнем походе по большой нужде, а другое дело так, по своей воле... И Гисли согласился, и взял вину на себя. Гильви сделал ему столько добра, что он рад был отплатить хоть так. После этого ярл Сёльви забрал Гильви и отправил его воином в дружину к своему соседу, ярлу Хравну Золотому. С тех пор братья не виделись. Настали для Гисли совсем черные дни. Никто с ним не говорил, никто не давал ему дела. Не выгоняли, но и не привечали. Гисли удил рыбу, ходил в лес и ставил силки, приносил в селение зайцев, куропаток. Девушки на кухне мясо забирали, но молча, не говоря ничего. А потом как-то за общим столом Олаф по прозвищу Рваная Кожа отодвинул от себя похлебку из зайца. – Я не буду есть мясо, добытое грязными руками этого женовидного, – сказал он. – Вдруг он и меня околдует, как своего родного брата? Несколько мужчин сделали так же. И после того дня женщины не брали у него мяса. Гисли спрашивал руны, и они сказали ему, что скоро придет время уходить. Тогда он стал вялить мясо и рыбу, собирать себе нехитрый скарб, какой не жалко. Бывало, что его растяжки кто-то обрывал, и собаки съедали мясо. – Что, женовидный, в поход с нами собираешься? – спросил как-то Олаф, перебрав медового пива за столом. – В море тебе найдется дело. И нам хорошо, и тебе в радость. Гисли не отвечал, тем более что многие воины говорили, чтоб Олаф отстал от него. Но были и те, кто смеялся тоже, кто похоже шутил. В один из дней они поймали Гисли вечером, когда все были в доме, за едой, затащили в овин и нагнули. Менялись по двое, по двое держали. Больно было и плохо, но сопротивляться вышло еще хуже: когда Гисли укусил одного за самое больное, ему просто разбили лицо, и всю пытку дальше он висел безвольной куклой в их руках, пуская кровавые слюни пополам с чужим семенем, пока сознание не помутилось окончательно. Очнулся Гисли утром, в снегу. Вокруг него лежали собаки, согревали своим теплом и зализывали раны. Он отдал им большую часть вяленого мяса за это. Ссадины и раны заживали долго, но никто не спросил у него, что произошло. Олаф и несколько других воинов после того случая стали слабы по мужской части, и говорили, что это Гисли их заколдовал. Теперь его опасались трогать. Зимой сын ярла, Вигнир Красивый, назвал своей женой красавицу Сигрун. Гисли на праздничный пир не пошел, только немного посмотрел со стороны. Это ведь Гисла должна была сидеть подле молодого мужа, это на ней должен быть красный хангерок, шитый золотом, это ее должен целовать Вигнир, ее груди мять, ей под платье лезть... К весне время пошло, и Гисли решил, что уйдет, куда глаза глядят. Все лучше, чем так. Он не безродный раб, чтобы каждый, кому не лень, пинал его и оскорблял. Или брал силой. Он собрался, едва только осел снег и показались первые тропы. Напоследок зашел проститься с родителями, но отец не захотел его видеть, а мать погнала прочь. – Была у меня дочь, да сгинула. Тебя не знаю, – сказала она. – Иди, куда хочешь. – Тогда тебе надо было рожать дочь, матушка. Но боги дали тебе меня. – Немного бы еще потерпела – была бы женщина, жена молодого ярла. А теперь ты никто, даже хуже, чем никто – грязь. Знать тебя не желаю, – Унн отвернулась и занялась шитьем. Гисли постоял немного и вышел из дома. Значит, так тому и быть. Он ушел затемно, никому ничего не сказав. Только собаки видели, да они вряд ли кому расскажут. Первым делом он избавился от старого имени. Теперь никаких долгов, все он отдал, не должен ничего! Стал Снёр, свободный человек. Сперва шел, куда придется, потом вышел к морю в незнакомом месте. Там недолго оставался: проходили мимо корабли, и Снёр с ними попросился. Его взяли, за это он готовил и стирал на всех. Все неплохо было, но потом кто-то увидел, как он стонет сам с собой, и повторилась та кошмарная ночь в овине, только посреди моря. Волны утекали из-под корабля, пока Снёра били грудью о жесткий борт, разрывая изнутри. Он смотрел вдаль затуманенным взглядом и считал вдохи. Неужели для этого живет? Вот для этого? Едва корабли добрались до берега и встали на стоянку в селении, Снёр ушел. Он не стал селиться с людьми, потому что не доверял им больше, и ушел в леса. Через несколько дней он нашел это место и остался здесь один. Выкопал землянку, навел легкие мостки. Три зимы и три лета провел здесь. – Вот ты и знаешь про меня все, конунг Эйрик. Снёр замолчал, не меняя выражения лица, и поворошил очаг. Эйрик не стал спрашивать ничего: и так же ясно. Больно было, и трудно, и страшно. Горько еще. Но если до сих пор дышит Снёр, ест, разговаривает – значит, по силам ему это. Даже косы плетет из белых своих волос, поди ж ты. Разве что… – Почему Снёр? Его белесые брови слегка поднялись, лицо, неясно очерченное дымом, выразило тень удивления. – Потому что… снег ничего не должен. Он просто идет, лежит и тает, когда придет время. Гисла была должна, а Снёр – нет. Так что я взял снег в долг. Снёр для Гислы. Эйрик подумал, что это подходящее имя для колдовства в глуши. Гуннхильд понравилось бы. Снёр тем временем достал свой мешочек с рунами и стал бросать их на кровать, что-то шепча. – Ты идешь из похода с добычей, везешь меха и серебро. Рабов нет, но были. Утонули? Тебя дома ждет жена. Хорошая жена. У нее ребенок на днях родился, твой сын. Она строгая хозяйка и мужчин, кроме тебя, не желает, – говорил Снёр, поглаживая руны. – Тебе еще много лет жизни, и большие походы, и новые земли обещают. – Все это я и так знаю, так что правду ты говоришь. Про сына только не знал, но скоро увижу его и жену тоже. – Это она на тебе руны писала? – спросил Снёр. Он подбросил в очаг каких-то трав, от которых сразу поднялся ароматный дым; запахло летом, полуденным зноем, волосами Гуннхильд с вплетенными в них цветами. – Она, – ответил Эйрик, глубоко вдыхая. – Хорошо умеет, ладно. Красивая она? – Красивая. Лучше я не встречал. Снёр сел рядом с Эйриком, прочесывая волосы старым гребнем. Когда только распустить успел? – А косу она носит? Вот так плетет? Перед глазами Эйрика мелькали светлые пряди, укладываясь в узор косицы. Он много раз видел, как жена заплетает волосы, и теперь узнавал знакомые движения, словно это она была рядом с ним сейчас. – А платье она носит зеленое или синее? Или, может, красное? – И синее, и красное, и желтое есть. И бусы всегда. – И правда, красивая, – тепло улыбнулся кто-то знакомый, плохо различимый сквозь лучи солнечного света. – Любишь жену свою, а, конунг? – Люблю, – согласился Эйрик, опускаясь на подушки. – А добрая ли у тебя жена, конунг Эйрик, или злая? – спросил родной голос из летнего марева. – Злая, – ответил тот, впервые слабо улыбаясь, будто зимнее солнце на миг показало край над лесом. – Злая, как дикая оса. – Так тому и быть, муж любимый, – прошептала Гуннхильд, склоняясь над ним и щекоча волосами. – Уж как я скучала по тебе… Конунг Эйрик сразу понравился Снёру, а потому долго раздумывать не пришлось. Руны давно говорили ему об этом человеке, что украдет душу, сделает больно… Вот оно и есть, это больно. Только сладкая это боль, желанная. Снёр знал, что даст этому человеку все, о чем тот попросит. Сделает все, что он прикажет. Эйрик сам пришел к нему в землянку, сам уселся на постель. А что мужчин не любит, это легко обойти. Снёру не сложно, Эйрику хорошо. Кто слово против скажет? Страсть у конунга была тихая, темная и горячая. Он не кричал, не звал жену по имени, только сильно прижимал и тяжело, с рыком дышал. И толкался внутрь резко, больно. Снёр стонал на нем верхом, тихо скулил, чтобы не привлекать внимание остальных. Тонкий узор рунного заклятия легко порвать... Эйрик жадно тянул к себе жену, торопясь и шумно дыша. От долгого желания он быстро излился, но почти сразу потребовал еще. Теперь Снёр оказался снизу и едва ухитрился перевернуться спиной к Эйрику, чтобы тот не встречал в страсти никаких лишних частей. Член у него оказался крепкий, в меру крупный, тяжелый. Снёру было больно с ним после долгого одиночества, но и это оказалось в радость. Сильные руки Эйрика гладили его, прижимали бедра до синяков, по-хозяйски ощупывали живот, стискивали плоскую грудь. Он дышал Снёру в плечо, зарывшись носом в косу, а тот с каждым рывком проваливался все глубже, глубже, глубже... пока бездонная пропасть острого удовольствия не захватила его, лишая всех мыслей. Жена сегодня была тесная и узкая, сразу видно – долго скучала. Эйрик брал ее жадно и сильно, а она нетерпеливо и ласково постанывала. В душном полумраке скрывался след ее хитрой улыбки, а волосы привычно пахли настоем ромашки. Эйрик обнимал ее так, что чуть ребра не хрустели, и изливался внутрь глубже, как ей нравилось. Он заснул, сжимая ее в объятиях, опустошенный и сытый, укутанный облаком ромашки и меда. – Просыпайся, конунг Эйрик, просыпайся, – шептал кто-то в темноте, покрывая мелкими поцелуями его шею и плечо. Эйрик открыл глаза, и поначалу не мог вспомнить, где находится. Над ним нависал низкий потолок из грубых бревен, в маленькой, душной комнатушке, едва освещенной углями прогоревшего очага... – Снёр исландец, – сказал он, просыпаясь окончательно. – Ты околдовал меня? – Нет, конунг, это не я, твоей жены плетение. Я хотел бы, да против нее не смогу, – тот вздохнул в темноте. – Это она велела, чтобы ты одну ее желал, вот и пришлось мне так... Если бы я решал, то хотел, чтобы брал ты меня самого. – И что же тебе нужно? – Ничего, конунг. То, что нужно мне, уже другой женщиной взято, а я не вор и не был им никогда. – А разбудил чего? – Скоро утро. Что скажут твои воины, если увидят, что ты со мной всю ночь провел? Глаза Эйрика привыкли к темноте, и он мог видеть светлые волосы и глаза Снёра, которые словно слабо светились в ночи. В его голосе слышалась грусть. Отчего-то Эйрик знал, что он не лжет. – Скажут, что хорошо отдохнул конунг. Спи, Снёр исландец. – Возьми меня с собой, конунг. Я рыбу удить могу и мелкой сетью с корабля прямо ловить. Стирать могу, одежду чинить быстро и чисто, готовить вкусно. – И женой мне быть, пока она далеко, – усмехнулся Эйрик. – Если захочешь, конунг, – едва слышно прошептал Снёр. – А ты? – Это мое самое горячее желание. – Добро. Спи теперь, не вертись. Снёр лежал смирно и слушал, как постепенно выравнивается дыхание Эйрика. Он не знал, что получится из этого и сколько боги позволят ему прожить, но руны упрямо говорили, что его судьба – рядом с этим человеком. Значит, так тому и быть. На далеком берегу ждала его ведьма-жена, красивая да ладная, с маленьким сыном на руках. Но ведь до нее еще так далеко… И Эйрик не пробудет дома слишком долго. Несколько дней провели в маленьком заливе Волк, Медведь и Дракон. Воины залатали раны, запасли воды и набили птицы. Снёр каждый день носил зайцев и солил их в бочках, чтобы взять с собой. И когда драккары двинулись в море, никого не осталось на берегу, будто и не жил здесь никогда Снёр исландец, не жег травы в очаге, не стонал одинокими ночами в тесной землянке. С тех пор он больше никогда не бывал на этом берегу.