Романтика русских дворов

Be my friend Hold me, wrap me up Unfold me I am small I’m needy Warm me up And breathe me Sia — breathe me

Это не ты разрушил ложные надежды, это ложные надежды разрушили тебя. Но судьба дала тебе второй шанс, и ты заранее знаешь, что его… его ты не упустишь. /// Август, 1945 Ты знал. Ты знал, что дома никого не будет, когда возвращался с фронта. Тебе рассказал тот случайный прохожий, что смотрел с сожалением. Однако ты был слеп. Ты не верил, отрицал очевидное, и, выслушивая соболезнования знакомых, ты смотрел с презрением и думал: «Что за чушь они несут?». Ты упорно шёл домой, шёл, чтобы рассказать уже наверняка выросшей дочери, твоему солнышку, о том, как красив Берлин. Ты бы умолчал при пятилетней девочке о всех жестокостях войны и фашистах, однако рассказал бы это своей любимой жене позже вечером, закурив качественный табак, по которому соскучился чуть ли не сильнее всего — на фронте давали только безвкусный. Осознание реальности не пришло сразу — ты зашёл домой и сначала недоумевал, почему тут холодно, неуютно, пахнет плесенью и никого нет. Ты просто сел на её давно остывшую кровать и стал ждать. День ждал, второй, неделю… Ждал, когда наконец-то распахнутся двери и родной голос развеет тишину. «Арсений!» — воскликнет она, бросаясь тебе на шею. Но время шло, а родной голос не звучал. Пару раз заходили знакомые, зачем-то говорили тебе поесть, прибирались за тебя, проветривали помещения, рассказывали о последних новостях. Через месяц тебе хватило силы выйти из дома. Ты не считал это подарком судьбы, а необходимостью — дома все крысы подохли от голода. Ты шёл по городу, который находился на грани смерти, и он напоминал тебе самого себя: разрушенный, раздавленный, потерянный. Ты шёл, опустив голову, не видя, да и не желая видеть свалки, толпы беспризорных мальчишек, что бегали и кричали некультурные вещи. Всюду созерцал призраков прошлого. Ты шёл и думал о убогости жизни. Одинаково серые панельные дома казались тебе унылыми, печально свисали ЛЭП ((и не отрицай, что они наводили тебя на мысль о суициде)), а на них сидели вороны, пронизывая тебя взглядом, словно видели насквозь. Город был в трауре. Ты чувствовал насмешку, исходящую от него, он словно прогонял тебя, говорил «не место тебе здесь, Арс», и ты был почти готов сдаться. Сбежать. Помнишь, в магазине было пусто, почти безжизненно. На полках не было ничего, а что и можно было найти, стоило умопомрачительно много. Ты сразу его приметил, не правда ли? Долговязый мальчишка не старше четырнадцати, кожа да кости. Он просто ходил по магазину, растерянно глядя по сторонам. Его обувь была настолько стерта, что кое-где на подошве виднелись дырки. Мятая легкая футболка, порванная на плече, открывающая грубый, неровный шрам, и штаны, потертые на коленках. Он был просто один из сотен тысяч беспризорников, оставшихся после войны, но почему-то твой взгляд упал именно на него. Он достал из кармана какую-то мелкую монетку, поморщился и вышел из магазина. Второй раз ты увидел его уже на улице, он сидел, схватившись за живот, а на его лице написано чувство ужасной боли. Он словно безмолвно просил о помощи, и ты не мог пройти мимо. Мальчишка слишком был похож на котёнка, что когда-то жил в вашем наполненном любовью доме. — Пойдём со мной, — сказал тогда ты, а тот лишь бросил презрительный взгляд и отрицательно мотнул головой. Гордый. Вы оба гордые. Ты не стал настаивать, ушёл. Но тебя потом долго мучала совесть, не так ли? Ты вернулся через пару дней. Погода испортилась, и он, всё в той же драной футболке, дрожал от холода. Его мучал страшный голод, и ты видел это. Хотел ли ты помочь? Ты не знал. Ведомый каким-то неизвестным чувством, ты забрал его с той ледяной лавочки, приволок домой — оказалось, что ослабевший мальчишка, представившийся Антоном, еле ходит. Ты накормил его; тот ел жадно, однако пытаясь сохранить остатки достоинства — выглядело это даже немного жалко. Антон сказал, что ему шестнадцать, заставив тебя поперхнутся. А ты ведь думал, что этому малому не больше четырнадцати. Антону всё равно на бардак, царящий в твоей квартире, на пресный вкус еды, и всё, что отвлекало его от трапезы — это твои безжизненные пустые глаза, на которые он поглядывал время от времени. И помнишь ли ты, что сделал потом? Ты отпустил его. Опять. Антон, принося множество благодарностей и извинений за беспокойство, ушёл. Ему казалось, что он тут — лишний элемент. Но ведь и ты сам не спешил его разуверять в этом. Судьба благосклонна к тебе, Арсений. Обычно она не даёт столько шансов и намеков, сколько тебе. Ты всё понял, когда встретил Антона в следующий раз. Услышал слабый стук в дверь, удивился — ты никого не ждал, медленно поднялся с её кровати, открыл… и едва успел подхватить упавшего мешком Антона. Силы всё-таки оставили парня, голод победил. «Сражение, но не войну» — подумал тогда ты. Ещё ты тогда решил, что и так виновен в смерти слишком многих людей и не позволишь себе пополнять этот список. А может быть, дело было совсем не в этом? А в удивительном мальчишке, который заставил тебя заново ожить? Ты забрал его, не медля ни минуты. Коснулся его лба своими губами и сразу отстранился — боялся обжечься, такой сильный у мальчишки был жар. Аккуратно уложил на свою кровать, освободил от ненужной одежды, убрал слипшиеся волосы с его лба и ушёл за нашатырем. Ты помнил, где хранила его она. Мальчишка приходил в себя долго. Но когда пришёл, твоё сердце на секунду замерло, а потом заработало в ускоренном темпе, помнишь как? Ты почувствовал что-то впервые за долгое время; всплеск эмоций нахлынул волной, ты снова стал видеть, а не просто смотреть, слышать, а не просто слушать. Ты обрёл смысл жизни вновь. Далее были дни, тяжелые для вас обоих. Ты кормил его, потому что сам Антон не был в состоянии даже ложку поднять; ты лечил его жар — помнишь, как успокаивал его, когда мальчишка плакал в бреду? Не спал до самого утра, делая компрессы Антону, которому тёплый платочек казался холоднее, чем все льды Арктики. Ты целовал его; сначала это были просто касания губами лба, потом мимолетный поцелуй виска… По-настоящему Антон поцеловал тебя сам, когда чувствовал, что сейчас откровенно подохнет от жара. Старый, может быть дореволюционный термометр какое-то время не хотел сползать с отметки «41.3», и ты думал, что это конец. Больницы были переполнены, и ты ни капли не удивился, когда услышал сочувственный отказ. Хотел спиться, когда Антон не приходил в себя второй день, но не смог — Антон нуждался в тебе. И ты не сдавался, не мог подвести его. И несмотря на все трудности, с каждой минутой ты чувствовал себя всё более и более живым. Ты отмыл его, одел, дал ему шанс на нормальную жизнь. Антон стал симпатичным мальчишкой, на которого слетались девочки, как пчелы на мёд. И ты даже ревновал, ревновал очень сильно, пока не услышал оброненное им во сне признание в любви, ведь ты до сих пор охраняешь его сон от кошмаров. И сейчас ты смотришь на него, всё ещё худющего, слабого и долговязого, но уже не похожего на мертвеца Антона, который спит и не подозревает о слежке, и думаешь, что всё это было не напрасно. А город не так уж и зол, думаешь. Есть же всё-таки «романтика русских дворов». А эти однообразные серые панельные дома больше не наводят уныние; они помогают сохранять спокойствие. Детские качели поскрипывают не угрожающе, а уютно. ЛЭП тихо жужжат, зазывая домой. Дома тепло и приятно, и, как в старые добрые времена, ты слышишь, как смеются соседи снизу и думаешь, что и сам недалёк от этого состояния. Ты вновь начинаешь любить этот город, находя смысл жизни в этом человеке, который сейчас спит рядом с тобой. Да и наверное, это всё взаимно. А Воронеж, словно подтверждая твои мысли, дождём постукивает по крыше. Судьба даёт вторые шансы, Арсений. И она дала его вам обоим. /// Ты улыбаешься впервые за те два месяца, что провёл в одиночестве.