Падший

Много слов боевых живет в стране, Не зная, кто их сложил, Громче и лучше на свете нет Песни большевика. И этой песне меня научил Мой первый товарищ Выборнов Михаил, Председатель Рузаевской ЧК. Вольф Эрлих

— ... комиссия НКВД и прокуратуры СССР постановила: признать Эрлиха Вольфа Иосифовича, 1902 года рождения, еврея, беспартийного, виновным в организации контрреволюционного заговора и приговорить к высшей мере наказания — расстрелу. Каждое слово — как удар молотом, который падает со всей сокрушительной мощью, обращая во прах беспощадно и хладнокровно, и вместо созидания несет только разрушение и гибель. Пролетарский молот в государстве победившего социализма заменил собою карающий меч, и когда-то ты, Эрлих, гордо шагал в числе тех, кто твердой рукой направлял разящий удар. Теперь же, повинуясь воле всесильного колосса, спустя годы молот описал круг и обрушился на тебя самого, и неоткуда было ждать спасения. Плачь, Эрлих, проси, умоляй, бейся в припадке — лишь издевательская усмешка палачей будет тебе единственным ответом. С лязгом замкнется дверь «одиночки», и ты, сломленный, опустошенный, облитый ледяной водой, с разбитым в кровь лицом будешь лежать, скорчившись, на бетонном полу. Еще пять дней, Эрлих, пять дней проведешь ты здесь, впадая в оцепенение и явственно видя в заливающей сознание вязкой мгле лишь того, кого ты обрек на смерть. После промозглой улицы квартира встретила их блаженным теплом. — Галя, смотрите, кого я вам привел, — крикнул Есенин, пристраивая на шаткой этажерке в темной передней недопитую бутылку «Массандры» и стряхивая промокшее пальто. — Вовочка Эрлих, мой замечательный друг! Но выглянувшая из кухни Бениславская была, несомненно, от гостя не в восторге, глянула вскользь и лишь сдержанно кивнула, едва коснувшись протянутой для пожатия руки. — Сергей Александрович, да что же вы опять нараспашку под таким дождем шли, рубашку всю замочили... — И в штиблетах карасиков заводить можно, — весело добавил Есенин, стянув туфлю и прямо на пол вылив воду. — Вот простуду схватите, а вам выступать послезавтра! — в голосе Бениславской слышалось искреннее беспокойство. — Ничего, сейчас полечимся, есть верное средство, — прыснул Есенин. — Галя, милая, вы нам закуски соорудите какой-никакой, а? Он послал ей воздушный поцелуй, приобнял Эрлиха и, споткнувшись о собственные туфли, увлек в комнату. Внутри было темным-темно. Слышалось, как щелкают на стене часы-ходики, и кто-то негромко всхрапывал в углу, откуда ощутимо тянуло перегаром. — Кто тут у тебя, Сергей? Еще один путешествующий в прекрасное? — усмехнулся Эрлих, тщетно пытаясь разглядеть спящего на полу. — Да Сахаров, небось, дрыхнет. Так что электричества включать не станем, а то проснется, ор подымет, — Есенин почти вслепую пошарил в недрах буфета и извлек керосинку. — Мы по-старинке уж. Затеплился маленький огонек, заставляя темноту съежиться, отступить в углы. Есенин утвердил керосиновую лампочку на широком подоконнике, опустился на кровать и похлопал по одеялу — садись, мол. Заглянула Бениславская, поставила рядом тарелку с морковными котлетами, тихо вышла. Глоток, другой — и бутылка портвейна скоро опустела. Несколько мгновений Есенин задумчиво вертел ее в руках, разглядывая пламя сквозь зеленое стекло, потом затолкал под кровать. — Поехал я сегодня, Вовка, в «Красную новь», а там нате — хуй с маслом, а не деньги. Ордер, говорят, не выписали еще! А я третий день через весь город к ним езжу, у Гали деньги на трамвай занимаю. У, сволота поганая! — Есенин яростно стукнул кулаком по одеялу. «Оскорбительно отзывался о редакции пролетарского журнала», — педантично отметил про себя, будто невидимым пером записав в будущем донесении, Эрлих, вслух же поддакнул: — Дело ясное, туго нашему брату поэту... — Собачья у меня жизнь, — продолжал, все сильнее распаляясь, Есенин. — Мотаюсь, как голь перекатная, по чужим углам! Рта раскрыть не дают, печатать не хотят, а какого-нибудь Демьяна Лакеевича — да за ради Бога! А меня, известное дело, один раз напечатают, десять — говном польют, ядом спрыснут. — Зависть все, Сережа, зависть к таланту твоему, — Эрлих сжал его руку. — Зависть... А в деревне видал, чего творится? Ты птица городская, куда тебе... Мать с отцом да дедом впроголодь живут, в обносках ходят, кабы не я, уж загнулись бы. Оно и понятно, при царе попам десятину платили, а теперь целую треть вынь-положь известно кому. Нет, не таким Советам я радовался в семнадцатом году, не о таком мечтал... «Высказывал контрреволюционные взгляды, поносил советскую власть». — А хуже всего, Вовка, что все, все меня предали! Как в кабаке пить со мной, так друзей полон воз, а как в чеку я загремел, так разбежались по углам, как тараканы запечные, пикнуть боятся. И Толик, Толик — без ножа зарезал, — шептал Есенин, сжимая кулаки так, что костяшки побелели. Его отрешенное лицо в подрагивающем свете керосиновой лампы казалось Эрлиху удивительно юным, словно у того златокудрого пастушка-Леля в расшитой шелковой косоворотке и смазных сапогах, что смотрел со старых, еще царских времен, фотокарточек. — Никому нет веры, никому, — Есенин запнулся, бросил на Эрлиха какой-то непонятный взгляд. — Чувствую, хотят убить меня, за каждым шагом следят, по пятам идут, стервецы... Везде они. — Полно тебе, Сережа, неужели может такое быть? — пришлось притвориться удивленным. — Ты просто устал, нервы шалят... — Еще как может, братец, — по лицу Есенина скользнула кривая усмешка. — Уж на что Галя хороша, святой человек, ан и она, руку на отсечение даю, в чеку бегает. Да только дудки, не достанут они меня. Уеду, хоть куда уеду, вот те крест, лишь бы подальше отсюда. Сыт я уж по горло... Снова (который уже раз!) Эрлих чувствовал себя словно бы разделившимся надвое: один, трезвый и хладнокровный агент ГПУ, внимательно запоминал каждую фразу, мысленно уже видя перед собою густо исписанный лист донесения; другого же, студентика-недоучку, юного адепта имажинизма, подвизающегося среди новоявленной советской богемы бывшей столицы, влекло к Есенину-кумиру неудержимо, словно стремительным горным потоком. Две эти эпостаси Эрлиха вынуждены были сосуществовать — вполне мирно, впрочем, деликатно не мешая друг другу. «Выражал намерение покинуть Советский Союз», — подытожил мысленно Эрлих и, сочтя служебные обязанности на сегодня выполненными, позволил себе сделать то, чего ему давно уже хотелось, — прилег на кровать и уложил голову Есенину на колени, уткнулся в мятую шелковую рубашку, вбирая в себя его запах. Теплая ладонь легко прошлась по волосам, скользнула по шее, огладила плечи. — Вовка... — торопливо сдернув пиджак, Есенин дотянулся до керосинки и прикрутил фитиль. Сиюмоментно весь мир вокруг поглотила темнота, остался только их крошечный тесный мирок, наполненный шумным частым дыханием, сбивчивым шепотом, приглушенными стонами, когда Эрлих, уже не помня себя, до крови искусав губы в безуспешных попытках сдержаться, бился на влажной скомканной простыни. Дикое, яростное, звериное вожделение — он словно бы и правду на короткое время превращался в зверя, рычал, вскрикивал, скулил, позабыв и про спящего на матрасе Сахарова, и про Бениславскую за стенкой, пока Есенин не заткнул ему рот ладонью. Вот ведь казус — Эрлиху с гимназических еще времен нравились статные и мускулистые, эдакие ходячие воплощения понятия «мужественность», да и после приезда в Питер, уже будучи студентом, немало раз уходил он из «Тавриды» и «Катькиного садика»* с бравым солдатиком или матросом. Но явился Есенин, промчался с озорным рязанским присвистом, поигрывая цилиндром и тростью, — и закрутило Эрлиха, потащило следом за ним. Ты будешь вспоминать и другой день, тот самый, декабрьский, когда ты стоял на пороге номера пять в «Англетере», и неживой Есенин висел в петле, намертво ухватившись рукой за батарею. Потом его выволокли из петли и положили на кушетку, и ты видел, что рубашка Есенина изорвана и забрызгана кровью, что на теле полно кровоподтеков, что лоб будто бы промят колоссальной силы ударом, но послушно поставил подпись на подсунутом тебе акте. В карман тебе был небрежно сунут клочок бумаги: «Есенин дал это вам вчера, товарищ Эрлих». Ты все видел, Эрлих, ты все знал, ты сам подтолкнул его, уже падающего, но пытавшегося устоять. "До свиданья, друг мой, до свиданья... Милый мой, ты у меня в груди..." Теперь падаешь ты, Эрлих, и некому тебя подхватить, некому заступиться, тебе и твоим стихам суждено забвение. И когда тебя, окровавленного, истерзанного, беспомощного, выволокут из камеры, когда дуло нагана взглянет тебе в побледневшее лицо, когда бесстрастно щелкнет курок, ты успеешь прошептать: «Прости, Сергей...» * Таврический сад и Екатерининский сад - популярные места встречи гомосексуалов в Петербурге, Петрограде, Ленинграде.