Непокорённый

Кикн. Золотистая кожа, темные волосы, кольцами ложащиеся на плечи, извечный прищур голубых глаз, ярких, как небо в погожий летний день. Говорили, что он – сын золоторазящего Аполлона; несложно было поверить в это. Он выделялся среди стайки юношей, своих друзей, как жемчужина, вынесенная на берег, выделяется среди гальки. Каждый раз, когда он проходил мимо, внутри меня что-то сладко и больно сжималось. Быть может, это странно, но каждый день, когда мальчики возвращались из палестры, блестящие от масла, раскрасневшиеся от жары и упражнений, я был здесь, на этом перекрестке, высматривал Кикна в толпе. Моя память хранила солнечные блики, играющие в волосах, мелодичный смех, изгиб шеи юноши, когда тот склонялся к приятелю, широкую улыбку и свежий синяк под оливковой кожей, торопящийся налиться тёмным. Эти кусочки прихотливо складывались в моем воображении, как фрагменты мозаики. Вспышки солнца меж листьев. Кикн. Вечно окруженный друзьями, красота которых лишь подчеркивала его собственную. Иногда я позволял себе проникнуть в гимнасий и полюбоваться на то, как мой красавец, с сияющей кожей, умащенной маслом, упражняется в метании диска или борьбе. Среди других мужчин, приходивших посмотреть на юношей, я был незаметен. Иногда Кикн останавливался, скользя невидящим взглядом по нам, затаившим дыхание в тени портика, а затем, будто очнувшись, проводил ладонью по лицу, как бы снимая паутину задумчивости, и – словно в насмешку – посылал нам воздушный поцелуй. Однажды, заметив, что Кикн запыхался, я набрался смелости и поднес ему чашу с прохладной водой. - Спасибо, - красавец осушил чашу в два глотка и протянул её обратно. - Оставь себе, - махнул я рукой. Кикн повертел чашу в руках, она была самой обычной, глиняной, но сбоку я начертал одно слово. Кикн нахмурился и едва заметно шевельнул губами, читая надпись. - Здесь написано – «прекраснейшему». Я молчал. Голубые глаза прожигали во мне дыры. - Это подарок, - наконец смог вымолвить я. Кикн ничего не ответил. Я развернулся и поспешил уйти, спрятаться – мой скромный дар не произвел на юношу впечатления, чашу он поставил на песок да так и позабыл. Немудрено – у Кикна и без меня было достаточно поклонников. Полубог, сын Аполлона, искусный в игре на лире, полноте унаследовавший талант и красоту отца, смешно было подумать, что у него не было эроменоса. Однажды я видел его вместе с могучим мужчиной, в котором признал царского сына Мелеагра, они гуляли близ леса, и Кикн увенчал своего любовника – иначе и быть не могло! – цветочным венком. С Мелеагром, победителем калидонского вепря, тягаться мог, разве что, Геракл, куда уж было мне, козопасу Филию, сыну козопаса. Я был искусен лишь в двух вещах – метании камней из пращи да игре на авлосе, излюбленном инструменте пастухов. Во время Ксений я снова увидел его. Увенчанный лавровым венком, он, верно, был наряжен своим отцом, Аполлоном – в одной руке он держал лиру, а в другой – серебряную стрелу. Нестерпимое сияние молодости и какой-то потусторонний свет, исходящий от его лица, лишь усиливали сходство, и всякого, кто глядел на него, охватывал благоговейный восторг. Кикн, голосом мелодичным и нежным, предлагал потягаться с ним в музыкальном искусстве. Народ роптал; сойтись в поединке с сыном Мусагета – виданное ли дело?.. Я вышел вперед, держа в руках флейту. - Ты?.. На мгновение через божественное сияние проступило недоверчивое узнавание, но тут же сменилось насмешкой – он увидал авлос. - Мой отец наказал Марсия, выступившего против него, а я накажу тебя, пастух! – на губах моего красавца заиграла жестокая, предвкушающая ухмылка. Сам царь Эней вызвался судить поединок, посулив победителю свою золотую чашу. Не знаю почему, но мне захотелось выиграть у Кикна, быть может потому, что он излучал нахальную самоуверенность, и мне хотелось стереть с его лица это надменное выражение вечного победителя, а может быть я просто хотел углубить тот след, что я оставил в памяти красавца. По жребию первым выпало играть Кикну. Он тряхнул тёмными кудрями, которые на миг блеснули червонным золотом, ударил по струнам и запел. Он пел о прекрасном любовнике своего отца, Гиацинте, о ревнивом Зефире, о жарком солнце и горячей крови, впитывающейся в землю и марающей сочную траву, о цветах, которые каждой весной расцветают на лугах в память об их любви. Когда песня кончилась, люди ещё долго стояли, будто окаменевшие, а после разразились криками «Хайре!». Настал мой черед. Я поднёс мундштук флейты к своим одеревеневшим губам, выдул первый звук, а потом просто позволил музыке течь сквозь мои мысли и пальцы. Не знаю, быть может дело было в моей любви к Кикну, а может – отец решил проучить сына, но пальцы мои бегали по отверстиям флейты с доселе небывалой быстротой, будто кто-то другой завладел моими пальцами. Я вложил в мелодию всего себя, все свои чувства к Кикну, всю любовь, на которую был способен, все те мгновения, когда я выглядывал его среди мальчиков, занимающихся гимнастикой и праздно шатающихся по улице, все его улыбки и солнце, играющее на гладкой коже. Тишина, повисшая над толпой в тот момент, когда я отнял флейту от пересохших шуб и перевёл дыхание, была оглушительна. Я тяжело дышал, будто пробежал марафон, а они всё молчали и молчали, и, когда я уже, смешавшись, был готов убежать, со всех сторон послышалось громовое «Хайре!». Толпа нахлынула на меня подобно морской волне, я мельком оглянулся на Кикна, прежде чем десятки рук подняли меня и понесли к помосту, где сидел Эней; Кикн стоял ссутулившись, божественное сияние померкло и единственный раз на моей памяти он не был похож на небожителя. Эней снял венок с своей головы и водрузил его на мою голову, а после обеими руками взял свою золотую чашу, наполненную вином; я осушил её одним глотком, как когда-то Кикн – ту, глиняную. Ночью, когда веселье поутихло, я проник в дом моего возлюбленного. При себе у меня был мой драгоценный приз – чаша Энея. Я намеревался вручить её моему красавцу – быть может, она склонит чашу весов его сердца в мою сторону. В спальне юноши было просторно, я отдёрнул полог, защищавший спящего от укусов ночных насекомых. Спросонья Кикн было завопил, но я зажал его рот. - Тише, это я – Филий. Мальчишка укусил меня за ладонь, я с коротким вскриком одернул руку. - Я принёс тебе кое-что… - я с небольшим усилием выпутал из плаща чашу. Тускло блеснуло золото. Кикн фыркнул и сел, покрывало соскользнуло, обнажённое плечо омыл молочный свет полной луны. - Мне это ни к чему, - тихо и надменно проговорил он. – Стоит мне щёлкнуть пальцами, и у меня будет сотня таких. Я опустился на колени перед жестоким красавцем. - Прими её, прошу тебя… В знак моей любви к тебе. - Любви… - насмешливо протянул Кикн. - Да, любви, - повторил я. Кикн хмыкнул и плеснул рукой, выбивая чашу. Та с грохотом покатилась по каменному полу. - Я не люблю тебя. Ты воняешь козами и кислым сыром, лучше я жабу поцелую, чем тебя. Жестокие слова. На моём лице отразилась боль, и Кикн рассмеялся, тихо и зло. Униженно я стоял на коленях перед насмешничающим красавцем. - Чем я могу заслужить… хотя бы твою симпатию? Я не прошу поцелуев, не прошу ответа, но позволь мне просто находиться рядом, Кикн, позволь мне любоваться тобой. Надменное выражение вернулось на его лицо. - Ты, верно, знаешь, что я полубог, Апполонид? Я кивнул. Кикн продолжал: - Полубога, знаешь, может завоевать лишь герой. Станешь ли ты героем ради меня? - Стану! – пылко сказал я. – Я готов совершить не двенадцать, сто подвигов, прославить твоё имя, сразиться с Горгонами… - Горгоны мертвы, козопас, - Кикн поморщился. – С тебя станет и трёх. - Каких? - Во-первых… Во-первых, принеси мне шкуру льва. В горах довольно львов, они и козопасам вроде тебя докучают, когда весной спускаются голодными в долину, да и путникам небезопасно. Убить горного льва – вот будет твой первый подвиг. - Хорошо, - кивнул я, но внутри у меня всё заледенело. Нередко львы покушались не только на стада, но и на нас, пастухов, немало нашего брата погибло в лапах этих кровожадных тварей. - Во-вторых, принеси мне стервятников, что гнездятся на утёсе у моря. - Зачем? – я удивлённо моргнул. - Хочу поглядеть, так ли они мерзки, как про них говорят… Да и какое тебе дело? Просто принеси. И в-третьих, козопас, я желаю, чтобы на Ксении, посвящённые моему отцу, в жертву принесли дикого быка. Но, козопас, я хочу, чтобы он сам смиренно шёл к алтарю, а ещё – чтобы он сам подставил жрецу шею. Тебе всё понятно? - Да. Но, Кикн… - Ну что ещё? – голос его был недоволен. - Прежде чем я отправлюсь совершать эти подвиги, могу ли я просить тебя кое о чём? Юноша вскинул бровь. - Поцелуй меня, - едва слышно попросил я. Кикн вздохнул и закатил глаза, спустил ноги на пол и медленно приблизил своё лицо к моему. Луна белила его золотую кожу, и казалось, будто бы ко мне склонилась ожившая статуя Ганимеда. Его пухлые губы почти коснулись моих. - Сначала принеси мне шкуру, - почти не разжимая губ сказал он, и я ощутил его ароматное дыхание. Где-то в доме послышался шум, и мы оба вздрогнули, столкнувшись носами. - Должно быть, Мелеагр решил меня навестить! – ликующим шёпотом воскликнул Кикн. – Давай, иди! Я спешно вылез в окно, и на улице уже меня нагнал смех красавца: - Должно быть, его псы учуяли твой запах! Едва рассвело, я вышел в путь. Воспоминание о ночи горячило мою кровь. «Поцелую, когда принесёшь мне шкуру!» - повторял в моей голове мелодичный голос Кикна. Мысль о его нежных губах придавала мне сил, и на время отогнала живущий в каждом пастухе страх перед львом. Я достиг предгорий в сумерках, поужинал захваченным из дому сыром и хлебом, запил водой из ручья. Долгий переход утомил меня, и мной овладел Гипнос, побрызгавший в мои глаза своим сонным зельем. Мне снилось, будто я – Зевс, и в образе орла похищаю Ганимеда-Кикна, вырвав его из объятий Мелеагра, но неожиданно хитон юноши, рвётся, мои когти рассекают ткань как ножи, и Кикн с криком летит вниз. Я камнем бросаюсь следом – но не успеваю, и Кикн ударяется о землю, его кровь струится по земле и её становится всё больше и больше, она мочит мои перья, подступает к самому горлу, и я понимаю, что взлететь мне не удастся, и я тону, тону, тону… Мой птичий клёкот превращается в крик, я просыпаюсь, надо мной – холодная чёрная бездна ночного неба, только звёзды серебряными гвоздками сияют где-то там наверху. На следующий день я ставлю силок на зайца, и когда тот попадается, делаю из него приманку для львов. Ближе к вечеру мне везёт – огромный гривастый зверь появляется из ниоткуда, неслышно, и я, затаившись, наблюдаю, как лев одним ударом лапы переламывает хребет зайца и принимается есть, хрустя костями. «Поешь», - думаю я. Повадки львов я знал неплохо – после еды они становятся вялыми и не такими стремительными. Я заранее набрал камней для пращи. Первый камень пролетает мимо – лев как будто удивлённо смотрит ему вслед. Следующий попадает ему в голову, и передние лапы зверя разъезжаются, как у пьяницы. Третий заставляет его упасть. Некоторое время я ещё жду – вдруг лев вскочит, злой и яростный, но он на самом деле мёртв. Следующие два дня у меня уходят на то, что бы освежевать хищника и выскоблить шкуру. Окончив работу, я понимаю, что мой хитон безнадёжно испорчен – я пытался камнями отбить заскорузлую, покрытую коричневыми корками ткань в студёной воде ручья, но лишь наделал дырок. Я завернулся в шкуру подобно Гераклу, и отправился обратно. К Кикну. Я встретил его на улице – на бедре, бесстыдно обнажённом задравшимся хитоном – слишком короткого для взрослого мужчины, но ещё достаточной длины для юноши – белеет приставший к коже песок. Я преграждаю ему путь и, сняв шкуру с плеч, кладу её перед ним. Красавец щурится и прикладывает руку ко лбу – я стою против солнца. Голубые глаза медленно расширяются от изумления и страха. - Я совершил твой первый подвиг. Кикн босой ногой трогает жёсткую львиную гриву. - Ты обещал мне поцелуй, - говорю я и наклоняюсь, сближая наши лица. Кикн быстро трётся сухими губами о мои, не успеваю его обнять. Извечные его спутники улюлюкают и смотрят на него – кто с восхищением, кто с завистью. - Еще два подвига, козопас. И ты получишь больше. Кикн и его приятели удаляются, обходят меня, как речные воды, обтекающие валун. Львиная шкура остается лежать на земле. Смрадную птицу – стервятника – было добыть проще. Я также воспользовался приманкой – выудил рыбу и оставил её на целый день гнить на солнце, отгоняя ворон. Когда первая птица – омерзительное создание, воняющее смертью и разложением, опустилась и принялась клевать разлагающуюся плоть, я набросил на неё плащ, завязал его и, как в мешке, отнёс Кикну. Грубый голос, вонь, и помёт, которым птица обгадила всё вокруг со страху, красавцу не понравились. Он зажал нос и велел мне от неё избавиться. Я отнёс стервятника подальше в поля и отпустил его. Оставался последний подвиг. До праздника Апполона оставалось меньше месяца, и я отправился на поиски стада диких быков. Найти его было непросто – да, они оставляли приметные следы, но поля и луга были обширны, и много дней я блуждал, питаясь кореньями и съедобными травами. Наконец мне удалось найти стадо. Быка я приметил сразу – чёрный исполин с рогами, изогнутыми как лира, возвышался как гора, окружённый пятнистыми коровами. Завидев меня, бык захрапел и принялся рыть землю копытами, но я был спокоен, мои движения были медленными и плавными. Я сел неподалёку, достал свою флейту и принялся наигрывать незамысловатую пастушью мелодию. Поначалу стадо испугалось незнакомых звуков, но через некоторое время привыкло к музыке и продолжило мирно пастись, обращая на меня внимания не больше, чем на камень или поваленное дерево. День за днём я следовал за ними, подбираясь к быку всё ближе и ближе. Коровы привыкли ко мне, и даже позволяли себя ласкать, иные сами подставляли носы мне под руку. Но бык был таким же надменным гордецом, как мой возлюбленный – стоило мне подобраться к нему чуть ближе, как он начинал угрожающе фыркать и опускал голову, нацелившись на меня остриями рогов. Я играл ему. Играл с утра и до вечера, пока мою грудь не сводила судорога, не немели губы и я не переставал ощущать пальцев. Со временем бык начал сдаваться. Заслышав мою игру, он останавливался и смотрел на меня, более не угрожая, и даже поворачивался то одним ухом, то другим, будто прислушиваясь. Я заметил, что некоторые мелодии нравятся ему больше других и играл их. Потом я стал потихоньку удаляться от стада и играть эти песни, и бык следовал за мной. Я ликовал. Каждую ночь я представлял себе, как это будет – восхищённый взгляд Кикна, его губы и руки, изящные, но крепкие, обвивающиеся вокруг моей шеи, а после – смутно белеющее сквозь полумрак спальни тело, раскинутые ноги… Я представлял себе, какова будет его кожа под моими губами – сладостная, как мёд, гладкая, как мрамор и тёплая, как парное молоко. Почти наяву я слышал вздохи и стоны, звучащие, как звук лиры. Когда пришло время праздника Аполлона, я вошёл в город, играя на авлосе торжественный гимн в честь златокудрого бога. Бык, словно околдованный, следовал за мной и моей музыкой, не обращая внимания ни на столпившихся зевак, ни на городской шум. После жертвоприношения я вышел из храма и увидел Кикна, сидящего на земле. У него в глазах стояли слёзы. Я опустился перед ним на колени и взял его лицо в ладони. - Любовь моя… Кикн по-детски шмыгнул носом и поднял на меня заплаканные глаза. - Кикн… - я не выдержал и приник губами к его рту. Страсть затопила моё сознание, я ощутил слабые попытки вырваться, но лишь теснее прижал его к себе. На вкус он был как молоко и мёд, как хлеб и оливковое масло. Оторвавшись от его губ, я снова взглянул в его лицо. - Кикн, возлюбленный… Одним движением он вывернулся из моих рук и бросился бежать, я бросился следом. Кикн Аполлонид бежал легко, вытягивая ногу, как учили в гимнасии, как марафонец, вбивая пятки в песок, которым были присыпаны улицы, а после – сминая траву пастбища. Грудь жгло, каждый глоток воздуха давался с трудом, резало горло будто ножами – но я упрямо пытался догнать своего легконого возлюбленного. Иногда юноша оглядывался через плечо, видел меня и ускорял бег. Мы были уже меж оливковых рощ близ Конопа, и водная гладь уже несколько раз блеснула меж серых стволов и тёмной зелени. На отрогом берегу мы остановились; оба тяжело дышали. Я упёрся ладонями в горящие огнём бёдра и, жадно хватая ртом воздух, проговорил: - Кикн, я выполнил все твои приказы. Теперь ты мой… Лицо Кикна исказилось мукой, а после он расхохотался, как безумец. - Козопас! Тебя я никогда не полюблю! Солнце последний раз коснулось тёмных волос. Кикн повернулся ко мне спиной и шагнул вниз с обрыва. Из моей груди вырвался крик раненого животного, я бросился было следом, пал на колени, жадно всматриваясь в поверхность озера. Оно отражало синее небо и лениво плывущие барашки облаков, даже рябь не отметила место, где воды сомкнулись над головой моего гордого возлюбленного. Неожиданно водная гладь будто вскипела, и из воды вырвался лебедь. Белый, как мрамор, как кожа Кикна в лунном свете. С гортанным криком он взмыл в небо, описал круг над водой – и – мне должно быть показалось – но от его перьев исходило мягкое сияние. Кикн. Золотистая кожа, темные волосы, кольцами ложащиеся на плечи, извечный прищур голубых глаз, ярких, как небо в погожий весенний день. Говорили, что он – сын золоторазящего Аполлона, и в это было несложно поверить. Каждый раз мое сердце сладко и больно сжималось. Быть может это странно, но каждый день, когда мальчики возвращались домой, блестящие от масла и и пота, раскрасневшиеся от солнца и упражнений, я был здесь, на этом перекрестке, высматривал Кикна в толпе. Моя память хранила солнечные блики, играющие в волосах, мелодичный смех, изгиб шеи, когда он склонялся к приятелю, широкую улыбку и наливающийся темным синяк под оливковой кожей свежий синяк. Эти кусочки прихотливо складывались в моем воображении, как фрагменты мозаики.