До Колхиды далеко

      Разбудил его птичий щебет и горячий, как дыхание дракона, ветер, мягко задувающий в открытое окно. Эрик разочарованно застонал, цепляясь за обрывки ночных видений, перевернулся на другой бок, уткнулся лицом в скомканное одеяло. Сон, мгновение назад казавшийся таким реальным, ускользал. Птичьи голоса придвинулись, стали ближе и громче, резко запахло травами, сандалом и солью. Внизу, в деревне, зазвенели колокольчиками козы, и тогда он все-таки открыл глаза.       Встал. Выволок себя наружу.       Свет просачивался сквозь кроны растущих возле дома олив, пятнами ложился на беленые стены, горел золотом в листьях дикого винограда, что карабкался вверх по ставням. Солнце тягучим желтком скользило по гладкой глазури неба, шумели на ветру верхушки сосен, в просвете между ними виднелся лоскут моря, и его возмутительно яркая синева вызывала смутные, тревожащие воспоминания. Почему-то Эрику было важно поймать их, но стоило сосредоточиться, и они рассыпались серебристым дождем, словно стая рыбешек на мелководье.       Умывшись из родника, он вернулся в сумрак дома. Хагне, как всегда, оставила ему завтрак: хлеб, сыр из козьего молока, зелень и горсть изюма. Рядом стоял кувшин с разбавленным домашним вином. Есть не хотелось. Эрик сжевал кусок сыра и лег обратно в надежде, что ветер с моря убаюкает его, вернет туда, откуда вытащил так бесцеремонно, но сон не приходил. Пробовал читать, однако сконцентрироваться не получалось, и в конце концов он раздраженно отбросил книгу и встал.       До темноты оставалось часов восемь.       Он вышел из дома и по тропе зашагал вверх по склону, мимо оливковых деревьев и зарослей мирта. Там, у развалин чьей-то виллы начала века, сохранился глубокий узкий бассейн — мраморная выемка среди зелени и цветущих маков. Эрик разделся, оставив одежду на камне, и скользнул в теплую, солоноватую воду, мутную от цветочной пыльцы. Опустился на дно, перевернулся лицом к небу, открыл глаза. Звуки и запахи, тревожащие его, исчезли, и снова потянуло в сон.       Когда-нибудь, подумал он, наблюдая за тем, как солнечный луч пляшет на мраморной кромке бассейна, я просто останусь здесь. Однажды Хагне не придет, и некому будет помочь мне уснуть, и тогда... Он резко оттолкнулся от скользкого, выложенного плиткой дна, и помчался навстречу свету.       Не сейчас.       Он сидел на камне, ждал, пока высохнет, и отстраненно разглядывал себя, отмечая новые приметы подступающей старости. Критское солнце вызолотило и высушило кожу, на руках проступили вены, суставы утратили прежнюю гибкость, а спину по утрам теперь обволакивало тянущей болью. Когда-то его тело умело намного больше: подчинялось — охотно, перестраивалось для боя — мгновенно, отзываясь на нужные импульсы радостным напряжением мышц.       На ласку оно отзывалось тоже. Кажется.       Эта сторона его жизни была скрыта, словно кто-то стер начисто все воспоминания, хорошие и дурные. Эрик был почти уверен, что сам принял такое решение. Но почему же тогда каждое утро он чувствовал себя так, будто вместе с остатками сновидений теряет что-то важное — более важное даже, чем умение повелевать металлами и силой своего дара вести за собой армии таких же проклятых, как он?..       Медленно выдохнув, Эрик встал с камня, оделся и побрел обратно, стараясь не смотреть в сторону моря, по-прежнему нестерпимо синего. Месяц или два назад он все-таки спустился до самого берега — по тропе, бегущей через деревню, где жила Хагне, и ниже, в круглую бухту с бирюзовой водой и черными острыми скалами. Море взволновало его: оно непрерывно двигалось, шумело, оно было живым, податливым, мягким. Море звало в дорогу, настойчиво уговаривало прямо сейчас начать строить корабль, который унесет его прочь, на поиски того, что потеряно. Море едва не разбудило его окончательно, и в конце концов, не выдержав, Эрик трусливо бежал обратно в горы, в свое укрытие из листьев дикого винограда, к овечьему блеянию и сонному безмолвию макового плена.       Больше он к берегу не ходил.       Вернувшись в дом, Эрик съел хлеб и допил вино. Тени стали длиннее, краски — ярче; вечер был все ближе. Эрик подобрал с пола книгу и уселся в побитое плесенью плетеное кресло в тени старой оливы. Следующие несколько часов он читал, почти не вникая в суть книги, пока наконец позвякивание колокольчиков и негромкие шаги по камням не заставили его вскинуть голову: Хагне поднималась по тропинке, а позади нее, как всегда, важно ступали козы. За их спинами облаками клубились гиацинтовые сумерки.       Старуха Хагне была вдовой моряка. Высохшая, загоревшая до черноты, она каждый вечер приносила Эрику еду, раз в неделю забирала его одежду в стирку, меняла постельное белье. Глядела сурово, делала все быстро, говорила мало, но работу свою выполняла хорошо и деньги, которые Эрик заплатил ей сразу за целый год, отрабатывала честно. Вот и сейчас она пришла с холщовой сумкой на плече, набитой продуктами и выстиранными вещами, и, не здороваясь, скрылась в доме. Через несколько минут зажглась лампа, отчего проем окна с вычерченными на нем силуэтами виноградных листьев осветился мягким желтым светом. Из трубы потянуло дымом.       Эрик зашел следом.       — Отвар, — негромко напомнил он, останавливаясь на пороге.       Хагне в ответ лишь проворчала что-то неразборчивое. Она раскладывала на столе припасы: приготовленную на углях холодную баранину, свежий хлеб и овощи. Тут же стояла оплетенная бутыль с крепким и сладким вином. На кровати лежали чистые, пахнущие мылом джинсы, которые Эрик носил еще в Америке, вылинявшая до белизны рубашка из хлопка и пара заношенных водолазок.       — Отвар, — настойчиво повторил Эрик, и Хагне наконец повернулась к нему, сверкнув глазами.       — Нельзя, — ответила она. — Хватит отвар!       Английскую речь она нещадно коверкала, но скудного словарного запаса вдовы морехода им вполне хватало, чтобы понимать друг друга.       — Нужно, — отрезал Эрик.       Старуха упрямо помотала головой.       — Готовь чертов отвар, — медленно, с едва уловимой угрозой, произнес он, не сводя с нее взгляда.       — Ладно! — зло выплюнула Хагне. — Только будет хуже! И однажды ты уснешь насовсем. Навсегда. Придет утро, придет тот, кого ты ждешь, а ты не проснешься!       На миг Эрика охватило мерзкое, липкое чувство беспомощности, будто бы Хагне откуда-то знала о его прошлом больше, чем он сам.       — Плевать, — сказал он и вышел во двор.       Закат вспыхнул ярко, разлился по небу гранатовым соком и быстро погас, и пепельно-серое море заблестело, как внутренность ракушки. Мир накрыло синевой, в небе зажглись звезды: звякнув цепями, раскинула руки Андромеда, звонко и зло залаяли Гончие Псы, льдистый огонь очертил силуэт могучего Ориона. Хагне вышла из домика, села на низкий порог и рассыпала по подолу вдовьего платья коробочки маковых головок. Быстрыми, умелыми движениями она надрезала каждую, и густой млечный сок по капле стекал в подставленную чашу. Этот сок обещал Эрику то, чего ему так не хватало. Другие искали в древнем зелье забвения и отдыха, он же, напротив, — чувствовал себя живым и цельным лишь в горячем маковом сне. Он не знал, что или кто приходит к нему каждую ночь, знал лишь, что после этих визитов ему совсем не хочется возвращаться к реальности.       Ожидая, когда старуха закончит работу, Эрик не находил себе места. Его бросало из стороны в сторону: от родника к каменной тропе, затем — на утес, в оливковую рощу, до краев налитую пением цикад, и обратно к роднику. В конце концов он заставил себя вернуться в дом. Встал у стола, протянул руку к бутыли с вином и замер. Овощи, которые принесла Хагне, были завернуты в газету; Эрик машинально расправил измятый лист, вчитался: это оказалась полоса «Нью-Йорк Таймс», неведомо как оказавшаяся на Крите, декабрьский выпуск. Огромный заголовок «ИЗВЕСТНЫЙ БОРЕЦ ЗА ПРАВА МУТАНТОВ ВЫСТУПИЛ НА ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СЕССИИ ООН» и контрастная черно-белая фотография. На ней, крупным планом, — мужчина средних лет в инвалидной коляске, с жаром доказывающий что-то военным, собравшимся в зале Совета безопасности. В тексте статьи мелькали слова «сотрудничество», «мутанты», «международный мир», «угроза»...       Хагне поднялась, вытряхнула из подола опустевшие маковые коробочки, зашла в дом, загремела посудой.       Что-то знакомое было в этой мутной, зернистой фотографии, что-то... родное?       «Профессор Чарльз Ксавье, глава знаменитой школы, где учатся дети со сверхспособностями, выступил с докладом...».       Чарльз?       И вдруг Эрик вспомнил того, кто все эти месяцы являлся к нему во сне. Вспомнил, почему он по утрам так отчаянно цеплялся за обрывки опиумных видений, в которых был счастлив, снова и снова. Воспоминание было мутным и обрывочным, но оно было. Оно возвращалось дрожью в пальцах, резким выдохом, тянущим чувством удовольствия, что набухало где-то внутри.       Чарльз.       Старуха запела. Она мешала над очагом свое колдовское варево и пела низко и глухо; голос ее стелился над землей, вплетаясь в шелест ветра и далекий шум морского прибоя. За окном слившиеся с чернотой ночи козы щипали невидимую траву, их колокольчики подрагивали в такт древней песне, а в ней то ли Одиссей возвращался домой, то ли Язон плыл в Колхиду за самым главным своим сокровищем — чернокосой красавицей Медеей, которую он затем так бездарно потерял...       — Готово, — Хагне, поджав губы, со стуком поставила на стол глиняную чашку.       Эрик лишь кивнул в ответ.       Звяканье колокольчиков, шарканье сандалий по тропе. Минута — и все стихло.       Эрик встал. Пальцы обхватили чашку с маковым отваром. Он вышел на улицу, миновал границу света, льющегося из окна, и тьмы, поглотившей остров. Задрал голову к небу. Яркие, крупные, как виноград, звезды рассказывали свои вечные сказки — о богах и героях, о морских чудовищах и прекрасных девах, о Лабиринте и царевиче. Сказки о мести. Сказки о храбрости. Сказки о любви.       Хмыкнув, Эрик разжал пальцы, и чашка упала вниз с глухим стуком. Сухая земля жадно впитала мутную жидкость.       Завтра он начнет строить корабль.