Расчет

В детстве Карисса верила отцу больше, чем Богу, а отец, как и положено Богу, редко выделял ничем не примечательную овечку в многочисленном стаде своих потомков. Леди Кетеван порой пеняла ему на это пренебрежение, но Карисса не верила в искренность таких упреков. Леди Кетеван пеклась только о своем выводке: взрослом, здоровом, породистом. Однако в стаде на одной Кариссе стояло золотое тавро законнорожденной наследницы. Ух, с какой радостью леди Кетеван содрала бы его, наверное. Вместе со шкурой маленькой овечки. Отец начал замечать Кариссу, когда ей исполнилось три. Она выучила уже достаточно слов, чтобы стать осмысленным собеседником, и подавала надежды дожить до взрослых лет. Кариссе было четыре, когда отец впервые взял ее на торжества как спутницу — ее, а не леди Кетеван; она была так польщена, так горда, что даже заболела от волнения и едва не пропустила церемонию. Но жар прошел так же внезапно, как начался. Это была свадьба в Торенте: пышная, выставленная напоказ, как диковинный товар на рынке, золоченая от жердей, на которых несли паланкин невесты, до начищенных крестов над собором Святого Константина — кафедральным собором Белдора. Ох и сияли же они на ярко-синем небе — без слез невозможно глянуть! Праздник распластался по всему верхнему городу, куда в единой жажде зрелища стеклись и нищие, и дворяне. Запах духов, которым старались перебить запах вспотевших тел, смешался с кислой, резкой вонью слежавшегося засаленного тряпья. Невеста брезгливо прикрывала нос под своим покрывалом, больше похожим на саван: слишком скучная, слишком бледная — и Кариссу куда больше интересовали сладости. Чем ближе свадебная процессия подходила к дворцу, тем яснее чувствовалось, что воздух вокруг медвяный от льющегося рекой вина, которое делают из винограда, уже спекшегося под солнцем; от пирожных, щедро рассыпанных по лоткам на каждом углу; от фруктов и орехов в сахарной глазури. Такой воздух и на вкус казался леденцом. Было непривычно жарко для марта, висячие сады наполнились скороспелыми цветами и благоухали приторно и пьяняще. Карисса мучилась от сосущего под ложечкой голода, пока мальчишки чуть старше нее, с грязными пятками и в потрепанных одеждах, беззастенчиво таскали цукаты с подносов у зазевавшихся торговцев. — Приглядись хорошенько, — вдруг сказал отец и легонько встряхнул Кариссу за плечо. — Он станет великим королем, если сумеет сесть на трон. А если хватит ума, то и великим человеком. Она обмерла с раскрытым ртом, глядя на того, о ком ее всемогущий отец думал столь высоко. Человек был даже выше этого мнения, выше всего и всех вокруг. Карисса и не думала, что на свете бывают такие рослые люди. И одет он был лучше самого короля: в красный бархат и белую парчу, на которой иссиня-черным шелком вышиты были могучие олени, поднятые на дыбы и сцепленные рогами, будто в схватке за самку. Волосы у него были огненно-красные, а лицо — хищное, как у ловчего зверя, остроугольное, тронешь — порежешься. И бледно-серые глаза, которые легко было принять за слепые, с маленьким, напряженно сжатым, пронзительно чёрным зрачком, будто кто каплю чернил уронил в молоко. Вот они лучше всего, решила Карисса, лучше роскошного наряда или пламенеющих волос — и уж точно лучше целой невыразительной невесты, которую человек церемонно вёл к алтарю. Это была его свадьба, а выступал он, как на коронации. На пиру Карисса наконец-то вволю объелась желанного сладкого и после долго мучилась тошнотой. *** Ей сказали, что Марцисса мертва, и в это невозможно было поверить. Утром девочку приводили к Кариссе: чистую, сытую, немного рассеянную, со здоровым румянцем. Марцисса показала на нее и сказала няньке: «мама». Потом приложила тряпичную куклу лицом к щеке Кариссы и изобразила звук поцелуя. Утро было несколько часов назад, и Марцисса была живая. Теперь она мертвая. Выпала из окна, лепечут служанки. Мертвая. Правая сторона лица у нее осталась цела. Левая похожа смятый кожаный мяч, который залили густым красным сиропом. Из вязкого месива торчат девственно белые обломки костей, один наискосок пронзил глаз и пришпилил веко к брови. Ах, нет, это кусок стекла. Зачем кусок стекла? Поверх и сквозь это стекло Марцисса смотрела прямо перед собой. В светлой радужке уродливо расплылся зрачок, скрадывая последнее чувство, которое Марцисса испытала в падении. Карисса чуть не крадучись обходит кругом софу, на которой лежит дочь — мертвая, это нужно запомнить, эти ободранные ручонки, обнимающие игрушку, наверное, уже остыли. Страшно проверять, Карисса всегда боялась смерти, она оттирала и оттирала рот, вынужденная на прощание поцеловать восковой лоб отца. Осознание вползает медленно, свивается холодной спиралью глубоко внутри — и наконец вскидывается, как кобра для атаки. Карисса никогда не питала особой любви к дочери — той самой, до слез сладкой, какую зовут материнской. Марцисса родилась слишком рано, ее мать сама была наполовину дитя, у которого отобрали разом и кукол, и невинность, и всемогущего отца. Создание, которое сперва грубо пихалось в ее животе, нарушая привычное течение дней, унижая ощущение власти над собственным телом, а затем было извлечено после трех дней родильных мук синюшным и безволосым, не казалось ни красивым, ни милым. Но теперь она мертвая, девочка, которая только училась называть ее "мама". Карисса разевает рот, как рыба на песке, готовая закричать, — и захлебывается воздухом от одного взгляда на мужа. — Тихо, — говорит Алдред. — Она наконец-то спит. Никак не хотела заснуть. Хотела играть. — Что вы сделали? — шепчет Карисса. Алдред хитро щурится — пытается щуриться. У него потное лицо и мокрые губы. Кариссу ежит: ей кажется, что муж облизывает с них не вино, а кровь. Она, наверное, такая же сладкая, как торентское вино — то самое, что варят из вяленого винограда, — незапятнанная детская кровь... — Никак не хотела спать, — пьяно, невнятно бормочет Алдред. — Шшш, не буди ее... — Что вы сделали? — громче шепчет Карисса. И жмурится, инстинктивно закрываясь от удара. Чужая ладонь замирает возле самого ее лица. Алдред по-хозяйски треплет Кариссу по щеке. — Я уложил ребенка спать, — ухмыляется он. Карисса сидит всю ночь возле мертвой дочери тихо, как мышь, не смеет шевельнуться под неподъемным, блуждающим взглядом мужа. Алдред пьет. Грозится трахать ее, пока она не сдохнет, и даже пытается, задирает юбки и раздвигает ноги, но он слишком пьян — даже чтобы избить за позорную неудачу. Утром он наконец-то засыпает. Его уносят. Потом уносят Марциссу — то, что еще вчера было Марциссой и щебетало над куклами. Заворачивают в белое тонкое покрывало, как невесту. То-то порадуются женихи-черви. Там, где лежала голова Марциссы, запеклось, въелось в обивку пятно крови. Карисса скоблит его ногтями, как сумасшедшая, пока не раздирает нити вышивки на волокна. Она хочет уснуть. Она боится уснуть. Она засыпает от усталости прямо на полу и снится себе мертвой, со смятым, как у Марциссы, лицом под густым, как патока, красным сиропом, и просыпается от собственных криков. В день, когда Марциссу опускают в семейный склеп, приезжает Венцит: проститься с племянницей и утешить горюющих родителей. Лишиться первенца — всегда страшное несчастье, особенно столь внезапно, говорит он. Карисса уже не смотрит на него, раскрыв от восхищения рот. Карисса не смотрит ни на кого вообще. Она дожидается, пока малочисленная процессия скорбящих покинет склеп Фурстанов, забивается между каменных надгробий, неузнанная под своей черной накидкой, и плачет, уткнувшись в подтянутые к груди колени. Если бы отец был жив, он не допустил бы всего этого, но отца убил Халдейн, сидящий на его троне... Время и место ей возвращает чужая рука, тронувшая плечо. Карисса поднимает голову. Конечно, ее нашли: в огромном, извилистом, полном ведущих в небытие улочек Белдоре, где могут раствориться и жертва, и убийца, ей совершенно негде спрятаться. Но это не Алдред и не его люди. — Ты плачешь из-за ребенка? — участливо спрашивает Венцит. Его худощавая высокая фигура заполняет все пространство. — Я могу это понять. Мой ребенок тоже умер. Облегчение подкатывает неудержимо, как рвота, Карисса даже инстинктивно зажимает рот. — Он ее у-убил, — произносит икая. — Он и м-меня у-убьет. И снова плачет от дремучего страха. Венцит берет ее за подбородок, промокает платком щеки. Как ребенку. Она все еще достаточно молода, чтобы казаться ему ребенком, хотя разрыв существенно меньше: теперь он не вшестеро, а всего лишь вдвое с небольшим старше. — Не убьет, — серьезно говорит Венцит. — Я могу тебя защитить. Это звучит так хорошо, что Карисса верит и перестаёт рыдать. — Выпей, — говорит Венцит и подает ей флягу. Карисса принюхивается, морщится. — Ненавижу вино, — с отвращением говорит она. Вспоминает мокрый рот Алдреда на своем лице. На своем теле. Вспоминает его язык, слизывающий капли вина, похожего на кровь. — Выпей, — настойчиво говорит Венцит. — Тебе это нужно. Она жмурится и делает большой глоток. Вино сладкое, легкое, как вода, пахнет фруктами в меду, и от него очень быстро становится горячо в горле и в желудке. Потом — во всем теле. Карисса хватает фляжку обеими руками, припадает к горлышку, пьет неумело, взахлеб. — Тише, тише, — мягко говорит Венцит где-то над ней, гладит по голове и отводит фляжку от ее губ. — Хватит для первого раза. Кариссе хорошо. Легко. Немного весело даже. Горячо до самых кончиков пальцев: с непривычки вино ударяет в кровь сразу же, она дергает завязки воротника, открывая горло, чтобы легче дышалось, стаскивает с головы черную накидку. Затхлый, но холодный воздух подземелья касается висков, подсушивает испарину, и это чуть отрезвляет. Карисса не хочет быть трезвой. — Можно еще? — спрашивает она. — Один глоток, — разрешает Венцит. И глядит на нее странно-странно. Карисса послушно делает всего один глоток, чтобы не чувствовать прохладу, и тут вино действует по-настоящему: все ее тело размякает, перестает слушаться, тяжелеет. — Это правда, что ты подговорил моего отца бросить вызов Халдейну? — невнятно, как Алдред, бормочет она: неожиданно даже для себя, внутренне обмирает, откуда на языке оказалась эта сплетня: острая, опасная на вкус, от нее даже чуть покалывает нёбо, пока слова обретают звучание одно за другим. — Разумеется, нет, — его ответ не кажется удивлённым; неужели Венцит всегда готов к любому повороту событий? — Кто болтает такую чушь? — Все! — она встряхивает головой. Язык слушается плохо, глаза закрываются, ей приходится делать паузы между словами, чтобы говорить ясно: — Вы, Фурстаны, опасны. Особенно для нас, Фестилов... Сказав это, Карисса чувствует себя очень храброй. Волглая темнота вокруг позволяет быть храброй, волглая темнота прекрасна, чьи бы останки она ни пыталась стыдливо прикрыть. Осмелев, Карисса запрокидывает лицо, и тут Венцит целует ее. Очень сосредоточенно, очень внимательно, как будто хочет распробовать, и она только упирается горячими, мягкими, как подогретый воск, ладонями в каменные плиты и потрясенно раскрывает губы под его напором. Ох. Ищущий умелый язык скользит у нее во рту, гладит, ласкает; это очень похоже на то, как её берет Алдред, только гораздо мягче, внимательнее, ближе. Зачем она думает сейчас про Алдреда? Если Венцит возьмёт её, подомнёт под себя, будет ли это похоже на те болезненные грубые толчки — или на эти ввергающие в истому движения языка? Она хватается за чужие плечи — траурная парча под ладонями расшита скользким шелком, — и руки перестают слушаться. Она отдалась бы ему прямо здесь, на ступенях, они кажутся мягкими, как перина, или чуть выше, на саркофаге кого-то из давным-давно истлевших Фурстанов, ей наплевать, что об этом сказал бы отец-исповедник, этому пеплу все равно давно пора взбодриться, восстать и разгневаться от деяний наследника. Разве не к этому вели все её мечты, начиная с четырёх лет? Венцит почти закидывает ее к себе на плечо, сомлевшую, покорную от вина. От любопытства. От сладкого тянущего ощущения внизу живота. Потом Карисса смутно осознаёт себя на постели: груди ноют, руки раскинуты, согнутые в коленях ноги широко расставлены, ей так трудно пошевелиться, неужели все это вино? Венцит гладит ее бёдра: ладонями, пальцами, потом, кажется, уже не только ладонями и пальцами, — долго, настойчиво, пока между ног у неё не начинает тянуть, наливаться жаром, течь. Карисса слышит длинный, довольный выдох над собой, когда Венцит входит в неё; смотрит в бледные, мутные, как молоко, глаза; она слишком пьяная, чтобы пошевелиться, и ей остаётся только стонать, вздыхать, осознавая, как глубоко, как ритмично в ней двигается член; осознавая, чей он. Сперва это неторопливо и приятно, потом все чаще, болезненно часто; незнакомая боль зарождается там же, где когда-то ворочался ещё безымянный ребёнок, спускается, свивается внизу и внутри, толчок за толчком заставляет сжиматься все туже, жаждать избавления от неё — и наконец разрешается мучительно сладкой, затяжной судорогой. Это слишком хорошо, чтобы жить дальше, но Карисса почему-то живет, распяленная на постели, вся в поту, и задыхается и плачет от восхищения и несправедливости. *** Она просыпается даже не в своей постели — в постели в покоях, отведённых Венциту. Вспоминает прошедший день: от момента, когда изуродованное личико Марциссы наконец-то исчезло с глаз под каменной плитой, до собственных утробных стонов — на этой самой, кажется, все ещё влажной от пота постели. Какой позор. Она прячется в простыню, хотя это бессмысленно: Венцит смотрит на неё пугающими бесцветными глазами, снова облачённый в траурный чёрный в знак уважения к горю хозяев — уважения, особенно рьяно выказанного прошлой ночью. — Нас видели? Это первое, что Кариссе приходит в голову спросить. — Конечно, — спокойно отвечает Венцит. — Господи, — шепчет она, хотя деяний Господа Бога во всем этом точно нет. — Не о чем волноваться. Это моя стража. Они будут молчать. — Алдред узнает… — Алдред пьет, — брезгливо и холодно отвечает Венцит. — И долго еще будет пить. — Откуда ты знаешь? Она впервые говорит ему «ты», и это ничуть не смущает. — Знаю. — Ты... подмешал что-то в вино. — Конечно. Немного радости для одинокой напуганной женщины, — он снова ничуть не удивлён. Он не упоминает Марциссу, и это хорошо. За всю ночь её смятое, истерзанное стеклом личико не приснилось Кариссе ни разу. Она одевается, отвергая чужую помощь — эта помощь все ещё чужая, неважно, сколько раз и как глубоко ночью смешивались пот, слюна, семя и истечения; бежит в склеп, долго стоит на коленях перед саркофагом Марциссы и кается, кается, твердит молитвы, не чувствуя ни раскаяния, ни скорби, один только холодный, слишком твёрдый для нежных колен камень, из которого вытесаны плиты для пола. Прошлой ночью этот камень был мягче масла, она сама была мягче масла. Карисса громко повторяет "Но избави нас от лукавого", но слова облетают, бессмысленные и легкие, как луковая шелуха. Отголоски болезненно сладких, долгих судорог не оставляют места сожалениям, молитвам, даже скорби. Жажда повторения заставляет Кариссу красться в ночи гулкими холодными коридорами, жаться к стенам, отводить глаза стражникам и не отступать ни на шаг. Она чувствует себя воровкой, и это восхитительное, головокружительное ощущение. В покоях Венцита тепло. Они обходятся без вина, и Кариссе так же хорошо. *** В том, как Алдред обращался с ней в спальне, всегда было слишком много унизительного. Бесстыдного. Омерзительного. Теперь Карисса поскуливает от предвкушения, пока стоит на локтях и коленях, прогнувшись в пояснице, поскуливает от удовольствия, пока Венцит спаривается с ней, как с собакой. После он одобрительно похлопывает ее по дрожащим бёдрам, и Кариссу не оскорбляет даже этот хозяйский жест. Они редко разговаривают, но каждый раз Венцит уверенно обещает ей защиту. В такие мгновения Карисса выныривает из марева запахов, судорог и стонов и думает, что не такой уж он огромный, человек, которого так высоко оценивал отец. Словно Венцит уменьшился от того, что она познала его. Да и отец оказался не могущественным Богом: просто человеком, который вовсе не искал власти и любил свою леди Кетеван больше жизни. Карисса помнит, как он был потрясен ее смертью, смотрел потерянно и запирался в её покоях, чтобы перебирать и перебирать вещи, еще хранящие ароматы женских притираний и духов. Венцит избавил его от мучений, стравив с Халдейнами. На нее накатывает неуместное, необъяснимое, животное чувство благодарности, и она впервые неумело, но старательно вылизывает мужчине член. Ей любопытно и жарко делать это по собственной воле: странный густой запах, незнакомый вкус, гладкая и тонкая кожа... Венцит больно хватает ее за волосы на затылке, проталкивая член глубже в рот, почти в горло, так, что на мгновение подкатывает тошнота, но и это не оскорбляет. *** Алдред начинает трезветь на седьмой день, и это знаменует завершение воровства. На прощание Венцит бестрепетно целует Кариссе руку. Алдреда трясет, он кутается в меховой плащ, то и дело жадно прикладывается к кувшину с подкисленной водой, налитыми кровью глазами смотрит перед собой и односложно отвечает на слова сочувствия, повторяемые дядей. Какой прекрасно поставленный голос, думает Карисса и бесстыдно улыбается, обнимая под длинной и плотной траурной накидкой живот. Она уверена, хотя еще нет ни единого знака. И в свое время оповестит Венцита — когда настанет время объявить, что Бог послал в утешение королевской чете наследника взамен утраченной дочери... Карисса ценит честолюбие. В одиночку ей не подобраться к Халдейнам. Она уверена: Фестильский ребенок, мальчик, заставит Венцита свернуть горы. Разве не для этого все затевалось? От его жалкой бледной жены выжила всего одна дочь, которую не стоит принимать в расчет. Никого не стоит принимать в расчет, ведь Венцит обещал ее защитить.