"Дороги, которые нас выбирают"

Джен
G
Завершён
38
автор
Пэйринг и персонажи:
Размер:
7 страниц, 1 часть
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
38 Нравится 1 Отзывы 6 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста

Дорога влево потакает злу, Дорога вправо перечит судьбе. Я выбираю прямую стрелу - Я выбираю дорогу к себе. ©

В подростковом возрасте Саша говорил, что в глубоком детстве столкнулся с предвзятостью и равнодушием, хотя, справедливости ради, родители даже пытались его понять. Саша пока не знал, что типичная история начинающего художника выглядит так: восторги мамы, папы, бабушки, других старших родственников (братья и сёстры почему-то их радостный ажиотаж не разделяли) всякий раз, когда ребёночек проявляет хоть какие-то зачатки творческих способностей. Он ещё пока не слышал, как над другими детьми их собственные мамы и бабушки приговаривали: «Это кого ты нарисовал? Это ты папу нарисовал, какой умница! А давай теперь маму нарисуй», зато он слышал: «Санечка, чего это у тебя весна такая некрасивая? Давай солнышко нарисуй, что весной бывает? Цветочки, травка…» Да не бывает никаких травок-цветочков весной, во всяком случае, не в марте. С самого момента осознания себя Саша любовался картинами на дорогах, созданными ветром, погодными осадками и человеческой волей; когда он рисовал весну, он имел в виду тёмно-серые разводы на выбелевшем асфальте, оставшиеся с зимы снежинки реагентов, жалкие останки снега с жёлтыми пятнами собачьей мочи и – отражающееся в луже ярко-голубое небо с пушистой полоской облака. Вот над небом в луже он корпел дольше всего: получалось не отражение, а какое-то противное аляповатое пятно, как будто дырку в земле просверлили. Даже финальным результатом он не был доволен, но никакие творческие поиски по мучительности своей не были сравнимы с маминым предложением «а давай нарисуем солнышко». Ну не хочет Саша рисовать солнышко и деревья. Как она не понимает, что ему просто это неинтересно. Сначала мама просто кивала и даже радовалась необычному взгляду сына на мир. Папа смотрел на это куда скептичнее, но в воспитательный процесс не вмешивался: некогда, да и не его это дело, пусть рисует что хочет. Затем родители с подачи бабушки начали тревожиться: та как будто бы простодушно задала наивный вопрос – «А это вообще нормально, что Сашенька людей не рисует?». И ещё – это, разумеется, была шпилька в сторону мамы, – он проводит за рисованием больше времени, чем другие дети, но по-прежнему создаёт какие-то каляки-маляки. Это же нездорово. Вот у Вани… Так, сидя у психолога в кабинете, Саша впервые понял, что родители склонны паниковать и раздувать из мухи слона, особенно если на эту муху им указывает посторонний человек. Это касалось не только рисования: он мог видеть, как мама дёргается от страха за младшего сына, слишком поздно начавшего ходить, за них обоих, если они не доедали, игнорировали здоровую еду, поздно ложились спать или выдавливали из себя какашки нездорового цвета. Все учат, что врать нехорошо и ложь не способна исправить ситуацию; возможно, у других это и так, но, когда он показывал родственникам накаляканные минуты за две «портреты», те моментально восхищались юным «гением» и больше не приставали. Так что ложь – это не худшее решение проблемы. Солнышки и человечки оказывались щитом, прикрывавшим сашины истинные работы от слишком внимательного и беспокойного взгляда родственников, так сильно боявшихся ненормальности и отклонения. − Чё рисуешь? – заглядывал через плечо мерзкий Вадик, ухмылялся и затем сообщал: − Смари, я так тоже умею! И беззаботно шлёпал краску на альбом, оставляя вокруг себя легко смываемые следы гуаши. Остальные, конечно, смеялись. Саше в свою очередь было обидно и ни капельки не смешно. Саша рисовал вовсе не бессмысленные мазки и пятна: это была дорога к школе. На асфальте оставались пятна от покраски дома, бело-зеленоватые бомбы птичьих фекалий, распластанные кругляшки жвачек, сигаретные окурки, плесневелые хлебные крошки для птиц. После дождя – ещё и раздавленные трупы червяков. Он столько раз их видел, что ему вовсе не обязательно было выходить на улицу и рисовать с натуры – память угодливо подкидывала ему эти образы, освежала их. Делала типическими – ведь точно такие же дороги он видел и к магазину, и к детскому саду, и к остановке. Только вот дорога к мусорке немного отличалась – там можно было обнаружить стекло от разбитых бутылок, спрессованные пивные банки, обёртки из-под фастфуда, крышки от газировки и многое другое. Но асфальт… асфальт оставался всё тот же – неопределённого серого цвета, потрескавшийся и грязный. Иногда, впрочем, Саша рисовал и людей; но это случалось редко, от скуки, и он никогда не придавал большого значения этим наброскам. А вот другим они ожидаемо нравились. − Какой хороший портрет, − одобрительно сказала учительница по рисованию, заметив и оценив быстрый набросок сидящего в неудобной позе одноклассника. – Знаешь, будет проходить конкурс «Мой город». Хочешь принять участие? Конечно, кто бы отказался от такого предложения! Правда, довольно скоро Саша пожалел о своём решении: отец, прежде не проявлявший особого внимания к увлечению сына, вдруг встал в позу и заявил, что никуда он не пустит его с «этой мазнёй» и что уже пора прекращать «идиотствовать»: «нормальные вещи рисуй», чтобы «фамилию не позорить». Саша озлобленно хлюпал носом и упорно продолжал выписывать скомканную листовку с призывом идти на выборы рядом с аккуратной тюльпановой клумбой; его работа не заняла никакого призового места, зато была объявлена «самой оригинальной» и «поднимающей важные городские проблемы» (за это ему даже вручили какой-то яркий диплом с Георгием Победоносцем и российским флагом), а после церемонии мальчик остановил какой-то серьёзный и задумчивый человек в тёмной шапке и солнцезащитных очках и долго разговаривал с ним: сначала про живопись, потом про политику, про выбор жизненного пути, о взрослых и детях… Этим человеком оказался художник, как он сам выразился, «сторонник концептуального социополитического искусства» (Саша, конечно же, не понял, что это значит), и ему не терпелось начать работу с поразительно оригинальным мальчиком. Если тот, конечно же, не против. − Ну как, вандалы, снова город пойдёте уродовать? – весело спрашивал папа. Саша молчал: он знал, что за этим весельем прячется искренняя неприязнь к тому, что делает сын, снисходительное отношение к ребяческой глупости и сытое, мещанское непонимание всего странного и причудливого, не укладывающегося в голове у обывателя. К своим пятнадцати годам Саша отлично владел лексиконом тенденциозного оппозиционера от искусства: он знал, что «обыватель не понимает», а «ценителей на самом деле очень мало»; надо работать на «идеального зрителя», которому «не нужно ничего разжёвывать и объяснять», тогда как «большинство, вскормленное тоталитарной голливудской порнографией и уродливой отечественной пропагандой» уже «не способно шевелить мозгами» и «смотреть на искусство непредвзято»… ну и так далее, и тому подобное: Саша достаточно слушал подобные монологи от более старших по возрасту коллег и с юношеским азартом активно участвовал в них сам. Наверное, если вдуматься, все эти слова про «непонимающих» и «избранных» звучат очень глупо… но что делать, когда реальность такова, что ты постоянно сталкиваешься с такими вот снисходительными смешками, идиотскими вопросами (не наивными, а просто глупыми) и откровенным навязыванием общепринятой образов? Сейчас Саша был постарше и как-то мог противостоять требованиям общества. Это в девять лет он тушевался и молчал, когда одноклассник несмешно пародировал его стиль, сейчас он мог хмуро сказать: «Повтори это», набросать фотореалистическую банку и оставить дурака с носом. А ещё лучше просто ему втащить, по лицу или куда придётся. В последнее время он стал намного чаще драться, и это сильно расстраивало маму: она начинала думать, что это всё вредное влияние новой компании. Папа тоже так думал, но вовсе не потому, что сын учился постоять за себя: нет, куда больше его смущала странная, почти патологическая привязанность к одному и тому же сюжету в живописных работах Саши. − Ну это же ненормально, понимаешь, − попытался он как-то спокойно и обстоятельно поговорить с сыном о своих страхах. – Женщин рисовать – отлично, цветы, животных… Ну даже небо – я пойму. Дома. Но у тебя – одна и та же дорога из раза в раз. Это же ненормально, ну, как ты считаешь? Саша озлобленно молчал: конечно, он так не считал. И у него была вовсе не одна и та же дорога: Саша специально ездил по городу, в разные места, просто чтобы найти интересный сюжет. Будь то отпечатанные в бетоне следы (носками друг к другу, крупные – похоже, мужские, и маленькие – видимо, женские), остатки автомобильной аварии, поросшие цветами следы шин, собачьи какашки на истлевшем газетном листке с Путиным… Это разные истории, и у всех этих дорог своё особенное настроение. Ну как этого можно не понимать?! Хотя чему он удивляется. Саша уже достаточно слышал о непритязательных и одновременно пошлых вкусах обывателей, чтобы не задумываясь встроить это утверждение в своё мировоззрение, и, уже отталкиваясь от этой идиомы, выстраивать отношения с окружающей действительностью. Спустя два года всё стало намного хуже, и Саше впервые пришлось уйти. Родителей вызывали в школу: раньше из-за хулиганских проделок младшего, а вот теперь – потому что прогуливает старший. Не ходит. За целую четверть не посетил уроки по физкультуре. Дважды отметился на алгебре, причём оба раза уходил с геометрии. На уроке русского рисовал. По литературе не сдал ни одного сочинения. Не явился на тестовые ОГЭ… Им бы, конечно, стоило бы встревожиться значительно раньше, ведь уже в конце десятого класса Саша твёрдо для себя решил, что школьное образование ему ни к чему. Да и университетское, в общем, тоже. От идеи поступления в Строгановку, на чём так настаивала мама, его неприкрыто тошнило. Конечно, ему бы стоило освоить академическую живопись, но, во-первых, Саша просто бы не потянул платное обучение в таком престижном вузе, во-вторых, Саша испытывал инстинктивную, почти автоматическую брезгливость к любым творческим вузам, особенно имеющим древнюю историю. Он достаточно встречался с людьми, жаловавшихся на обучение «в шараге», и сформировал для себя образ этих бездушных, бюрократических клоповников, выдавливающих из своих выпускников все намёки на индивидуальность. Нет, ему нужно было что-то принципиально иное, современное, многогранное, что-то, в чём он бы чувствовал себя уверенно и смог бы реализоваться профессионально… Может быть, какие-нибудь курсы, да вот только какие? Большинство из них всё ещё неподъёмно дороги – Саша пока ещё не зарабатывал на своих картинах достаточно и не имел нужного портфолио, а те, которые он ещё хоть как-то способен потянуть… Можно ли доверять непонятным челам из московских частных колледжей дизайна? Особенно если они проводят вебинары. Особенно если число занятий как-то подозрительно невелико… Больше похоже на сектантские тренинги Боба Росса, чем на внушающий доверие курс обучения. Пока он думал, прошёл первый сезон контрольных, приближались новогодние праздники. Количество прогулов заметно превышало все нормы и здравый смысл; требовался долгий и обстоятельный разговор с родителями, клятвенные обещания, что это безобразие закончатся и что они лично проследят за своим недоумком-сыном. Конечно, перепуганная мама и в момент посуровевший отец дали это обещание. Возможно, они даже думали, что смогут повлиять на великовозрастного дебила, заставить его взяться за ум… ну хотя бы доучиться и не мучаться потом. Чёрт теперь знает, о чём они вообще думали, в любом случае это не сработало. Крик стоял совершенно немыслимый: в их бесскандальном подъезде он производил впечатление жуткого убийства (чёрная молниеобразная трещина, пересекающая дорожную разметку). Отец орал, что ребёнок совсем распустился (покрытая пылью старая шина от «Нивы»), Саша орал, что ноги его больше в этом доме не будет (мокрые следы кроссовок), мама кричала, чтобы все прекратили скандалить и «сделали всё как надо», и Саша так и не понял, что именно (растёртый почти в труху осколок разбитого зеркала), мелкий орал, чтобы просто всех успокоить (обломок от киндер-сюрприза, пластмассовый гонщик без ног, но с выступом для крепления в машинку). Отец запер дверь, чтобы не выпускать сына, тот начал в бешенстве открывать окно, мама в испуганном припадке кинулась портить картины – это они, они, они во всём виноваты… Тут её удерживали уже все мужчины в доме и снова громко орали: от гнева, изумления и испуга. Когда же всё стихло, Саша сказал, что обдумает, как лучше поступить; ночью он позвонил друзьям (ну как, друзьям, знакомым художникам), вытащил все немногочисленные картины, которые он хранил в комнате, и уехал. Он вернулся домой к лету, когда деньги, вырученные за выставки, кончились, платить за комнату в коммуналке было решительно нечем, а отец слёг в больницу с тромбофлебитом, и мама осталась одна. Экзамены Саша всё-таки сдал. (картину «Ухожу» схватил какой-то чёрт с Винзавода, едва ли не облобызал, обещал Саше место на бесплатной выставке и позвал к себе пить. Пили. А картина на выставку так и не попала) Одна из случайных девчонок, встреченных на вечеринке (вообще это был музыкально-поэтический перформанс в окружении работ молодых московских художников, в том числе и Саши), не без иронии отметила, что в работах Саши подозрительно часто встречается лейтмотив использованного презерватива. Это было всего лишь шуткой, девица, хоть и произносила эти слова с усталой недоброй усмешкой, просто делилась наблюдениями, однако Саша почувствовал себя задетым и, пробурчав обиженно: «Ничего это не значит, не выдумывайте», пошёл гулять по Москве. А через день сорокалетняя непривлекательная журналистка, встреченная на этой же тусовке, внезапно позвонила ему и сказала: − Привет. Ты как давно в Нижний Новгород катался? − Никогда, − честно признался Саша. − Боже, бедный ребёнок, не знает прелести российских городов. В общем, слушай сюда… На Сашу вылилось невероятное количество новой информации, с которой он толком не знал, что делать. Рисовать только московские дороги – скучно, ограниченно и неправильно, нужно повидать Россию, посравнивать их дороги между собой; стартует новый проект «Художники в пути», и было бы круто, если бы Саша к нему присоединился, потому что это классный проект, социально значимый и имеющий солидных спонсоров; ну и плюс этой ночью отвалился один из художников – очень неудачно заболел и лёг в больницу, а у неё как раз свободно одно место в машине… − Ну как, поедешь? – спросила она. − Поеду, − медленно ответил Саша, услышав в коридоре звук открывающейся двери и неприятный гогот одноклассников младшего брата, уверенного, что в доме сейчас никого. Дорога на картине не вела никуда, просто уходила в покрытую снежным сугробом машину. На заднем плане угадывался силуэт детской площадки, но окончательно она так и не приобрела никакой завершённости: после поездки Саша бросил картину и больше к ней не возвращался. Дорога до Нижнего заняла больше суток; они бы обернулись быстрей, если бы не совершали бесчисленное количество остановок. Вместе с ними ехал шапочный знакомый Саши – фотограф, загоревшийся вдруг идеей сделать гигантский фотоколлаж с заброшенными или сгоревшими деревенскими домиками, которых они так много встречали по пути, и его жена – художница-комиксистка, очень позитивная и молодёжная. Саша не понял, чего она конкретно хочет, вроде как она строила маршрут путешествия для каких-то магических персонажей из своего фэнтези-комикса… не суть. Несмотря на то, что эти люди имели совсем не схожие интересы, с ними было весело путешествовать. Но самое большое открытие Саша совершил тогда, когда теснее пообщался с хозяйкой машины Дашей и с размаху вмазался в любовь. Не влюбился, нет: эти чувства совсем не походили на трогательное зарождение привязанности, назревающую хрупкую симпатию или даже на простую приязнь к человеку, чей внутренний мир и образ мышления тебе симпатичен. Нет, он именно вмазался в любовь: шёл-шёл, и вдруг бац – оно самое. Практически ни с чего, безобоснованно, непонятно. Она была страшная, как чёрт: лицо изрыто следами от глубоких прыщей, нос слишком крупный по отношению к мелким близкопосаженным глазам невыразительного серого цвета, рот большой, но практически безгубый, а вытянутая круглая голова была насажена на широкие плечи без всякого перехода, практически без шеи. Она уверенно вела машину по однообразным российским трассам, курила «Донской табак», грубовато смеялась и легко перескакивала с темы на тему. Саша преимущественно молчал, чувствуя себя неловко и желая вернуться домой, но ей удалось его расшевелить, когда они сошли с основной дороги, свернули в деревеньку с идиотским названием Старые Омутищи. Даша схватила заробевшего Сашу и потащила за собой. − Вот, − сказала она, поставив его перед запылённой деревенской дорогой, больше похожей на неровную, застывшую корку от пирога с проросшей посередине травяной лентой. – Смотри, этой дороге уже двести лет. Наслаждайся. Саша неуверенно потоптался на месте, походил вдоль обочины, несколько раз наклонился, пытаясь разглядеть среди однообразного песка что-нибудь интересное (ничего не нашёл), и в итоге вернулся в машину. Ему было неловко признавать, что он вообще ничего не чувствует от этой старой и древней дороги: он не может по ней воссоздать ни образ прошлого, ни унылую жизнь настоящего, ни даже облика Старых Омутищ. Даша хмыкнула и сказала нечто вроде: «Ну всё понятно с тобой, урбанист», а Саша молчал, уставившись в окно. Ему бы хотелось, чтобы поездка вдохновила его, но пока он понимал, что ему особо нечего сказать. Он неоднократно ездил в Подмосковье и выучил назубок каждый поворот, каждое изменение в пейзаже, каждые дома, остановки и даже мусорки; и сейчас он видел ровно то же самое, без всяких изменений. Ну, разве что в другой последовательности и с иным содержанием граффити на железнодорожных ограждениях. Один раз его неприятно кольнуло в сердце вывешенное на заборе длинное объявление – даже не объявление, призыв о помощи, что-то вроде: «ПОМОГИТЕ У НАС НЕТ ВОДЫ С 2016 ГОДА ВЛАСТИ ОПОМНИТЕСЬ». Комиксистка пришла в экстаз, Даша усмехнулась и о чём-то мрачно пошутила с художником, а Саша уставился в скетчбук; ему было неловко и неприятно. Когда они приехали на квартиру к какому-то нижегородскому художнику, Саша первым делом бросился зарисовывать сформировавшийся у него в голове образ картины: в утренних рыжеватых лучах виднелась бледная тропинка с зелёной полосой в центре. Позади стояли убогие кривые полуизбы, на одной из которых безжизненно висел потрёпанный плакат с едва читающимся «ПОМО», и ухоженные двухэтажные особняки, а перед тоненькой ниточкой леса расстилалось широкое асфальтовое шоссе. − Я ж говорила, урбанист, − с лёгкой улыбкой заявила Даша, забираясь с ногами на кровать. – Но вообще хорошо пишешь. Только тебе зла не хватает, колючести, что ли. Пока это всего лишь взгляд проехавшего туриста, а оно, − тут Даша с силой надавила на мольберт, − глубже должно быть. Понимаешь? Саша промолчал. Он всё понял. «Куда ведёт дорога N-ского?». Подзаголовок, отдающий желтизной государственной газетёнки, прятался среди в целом пристойного интервью неплохого онлайн-издания, посвящённого современному изобразительному искусству. Саша такие вещи не читал: во-первых, некогда, во-вторых, зачем? У искусствоведов и критиков, как правило, была своя тусовка и совершенно отличное представление о развитии живописи, чем то, что было у Саши. Его наставник и некоторые знакомые общались с отдельными критиками, но Саша, в целом очень замкнутый и недружелюбный человек, таких контактов не имел и не желал заводить. Почему же он в итоге кликнул на присланную в Фейсбуке ссылку? Честно говоря, потому, что он искал любую возможность не работать. В последнее время он писал всё реже и реже, в основном выполнял сторонние заказы и гулял в одиночестве по спальным районам. Тема дороги то ли потеряла для него былую привлекательность, то ли просто наскучила, а новые пока он не находил… и, откровенно говоря, не желал искать. Он просто ощущал, что всё это было как-то неправильно – однообразно, скучно, вымученно, стандартно, плоско, но в первую очередь неправильно. Всё то, что он делал, вдруг предстало перед его глазами не то чтобы иным, но имеющим существенный, концептуальный, что ли, изъян. Чего-то не хватало. А вот чего? Статья, которую ему любезно подкинула Даша в личных сообщениях с провокативным вопросом: «Чего думаешь?», ответа на этот вопрос не давала. Но зато формулировала то, о чём Саша никогда прежде не думал. «Прежде всего, − отвечал на вопрос журналиста критик (вот его фотография, кучерявый, с большими круглыми очками, почти карикатурный учёный), − надо иметь в виду, что N-ский действительно талантливый молодой человек. Никто не ставит под сомнение его профессиональные качества. Это так. Основная же проблема, которую я вижу в его работах и вообще в этом внезапном взрыве реализма у молодых людей – это то, что в них не так уж много художественного преломления действительности, то есть по сути мы имеем дело с живописным аналогом фотокамеры. Да, в каждой из картин того же N-ского есть некоторый реквизит, который должен символизировать ту или иную атмосферу, быт, социальное явление, но он не включён в пространство картины органично. Реквизит не является органической частью представленного мира, он нарочит, подчёркнут. Вряд ли это свидетельствует о неумении художника писать вещи или пейзажи – это такой ключевой момент его художественного мировоззрения, чем-то похоже на картины Ле Мотта, если вы понимаете. Только вот это не натюрморт, а как бы такие постановочные пейзажи…» Честно говоря, Саша не расстроился от прочитанного. Просто… просто задумался. У него уже месяц не получалась картина про Дашу. Отчасти потому, что ему было нестерпимо плохо и тянуло гулять где-то в окрестностях её дома, а не упорно работать над аллегорическим признанием в любви… и вообще чем он больше думал об этом, тем больше его тошнило от мысли прятать свои мысли и эмоции за надуманными метафорами, создавать какой-то искусственный гибрид, кадавра из визуальных ассоциаций… «Реквизит на фоне постановочного пейзажа», точно. Оно самое. Одновременно с неудовлетворённостью собственными работами появилась незнакомая ему прежде тревога о будущем. Саша вдруг осознал, что у него не такой уж большой опыт, что его сюжеты ограниченны и, прям скажем, непродаваемы, что, пока он нарезал круги по России, писал дороги и страдал от неразделённой любви к тётке в два раза старше самого себя, его одногруппники успешно выучивались и получали работу. Ему всё ещё была отвратительна мысль идти куда-то поступать, но – разве не было ли ему полезно получить образование? Расширить круг знакомств? Вырваться из собственной ограниченности, в конце концов?.. «Только вот это не натюрморт, а как бы такие постановочные пейзажи…» Ему нужны деньги на переезд; мало какие съёмщики готовы терпеть постоянный запах краски и основы, но Саша не отчаивается и продолжает искать возможные варианты. Отец неожиданно позвал его к себе, похлопал по плечу и сказал, что Сашка – настоящий мужик и молодец, что он готов гордиться таким сыном, отстоявшим себя… а потом заснул, и Саша почувствовал сивушный запах изо рта родителя. Мама всё свободное время проводила в церкви, за молитвами о муже и непутёвом старшем сыне, а младший, пусть и полностью забылся за онлайн-играми и тусовками на ютубе, хотя бы не бросал и не пропускал школу. Эта атмосфера угнетала и расстраивала Сашу, ему физически было неприятно находиться в одном доме со своими родными – хотя он при этом прекрасно понимал, что многим им обязан, и вообще в прошлый раз его старт во взрослую жизнь не сложился, с какой стати сейчас-то должен, при почти не изменившихся обстоятельствах? Всё это вызывало чувство какой-то беспросветности, безнадёжной тоски и непонимания. Ну вот он, жизненный тупик; чего теперь делать, идти обратно?.. Он взглянул на свои детские рисунки; два из них он рассматривал особенно внимательно – на одном была весенняя дорога, с ярко-голубой небесной дыркой в центре листа, и второй – тот самый, который пытался пародировать неприятный одноклассник (как его звали-то? где он сейчас работает?). Минимум деталей, яркие пятна и причудливые линии – вроде ничего особенного, но какой же в них заряд, какое настроение! И совсем это не похоже на «постановочные пейзажи»: конечно, это не были зарисовки реальных мест, но весьма точное угадывание всем знакомых настроений: радости от весны, унылого похода в школу, созерцательности какой-то… Что же он потерял такого, когда вырос? Саша уставился на пустой лист, приколотый к мольберту. Двенадцатый, что ли, по счёту, или больше. Все остальные остались на уровне эскизов; предыдущую картину еле выродил и тоже был серьёзно собой недоволен. Стало душно. Саша раскрыл шторы и открыл окно. Он посмотрел на небо: день клонился к вечеру, и можно было увидеть, как голубо-синее небо пересекала жирная ватная линия пролетевшего самолёта. Саша несколько минут сидел, щуря глаза и глядя наверх. Он поднял руку и медленно провёл указательным пальцем вдоль оставленного на небе конденсационного следа. Вот так и будет выглядеть его путь: длинная рассеянная линия, готовая вот-вот растаять, на ярко-голубом фоне. Всё. Осталось только нарисовать.
По желанию автора, комментировать могут только зарегистрированные пользователи.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.