Возлюбленная песни его

      У неё никогда не будет походки истинной фременки, и её дистикомб — бутафория. Но настоящие ей и не нужны. Она прекрасна и такой — чужой Арракису, девушкой из другого мира.       Из его, Гурни, грёз.       Узкой горной тропинкой, мимо водопада идёт молодая красавица, спешит на встречу с возлюбленным.       Но это лишь сон, лишь песня. Никогда принцесса не любила молодого пастуха, пасущего стада свои в долине. Да и кто бы выпустил её из дворца одну.       На Арракисе она свободней, но так и должно быть — не зря же люди Дюны зовутся Свободными. Пусть вся свобода Ирулан и определена волей её мужа и повелителя.       Гурни смеётся. В прежние времена, когда человечество ещё не поднималось к звёздам, слугу, соединившегося с женой господина, ждала бы мучительная смерть. Но у Пола, у славного мальчика Атрейдеса, было доброе сердце. Когда-то Гурни знал это. Потом, во время войны в пустыне — верил.       Теперь же, помня о судьбе планет и целых систем, осмелившихся противиться Джихаду, он едва может надеяться на это.       Впрочем, разве должен он удивляться — Атрейдесы не терпели непокорности. Они не были жестоки или свирепы, но они были властью, а подлинная власть не выносит соперников и угроз.       Великодушные и справедливые Атрейдесы, великодушие которых заключалось в том, что они позволяли сохранять честь в служении себе, а справедливость — в наградах за верную службу.       Ныне они заставили вселенную служить им. Гурни вспоминал оставшуюся на Каладане Джессику — он служил и ей, преданный Атрейдесам всем сердцем, душой и телом.       С Ирулан — по-другому. Так Гурни любил лишь однажды, в другом мире и в другой жизни. Глаза той давно погасли, а голос звучит лишь в его памяти и в тихой мелодии струн...       В принцессе нет ничего от ведьм Бене Гессерит — это проявляется даже в мелочах. Гессеритки не любили музыки — а Ирулан попросила сыграть для неё. Гурни не вспомнил ничего лучше старой песенки о юноше, который никак не может дождаться любимой. Цветёт душа моя в саду Среди других цветов. Приди, сорви её — я жду, Давно к тому готов...       Его не удивили слёзы. Пусть здесь, на Дюне, это знак почтения, любви — или слабости. Народ пустынь никогда не примет правительницу, которая роняет их так же легко, как водопад из его грёз — брызги. Приди, приди. Тоска меня И день, и ночь томит. Но ей назло не верю я, Что был тобой забыт.       Раньше у песни был один куплет. Но да подобрать слова к такой музыке — дело нетрудное, тем более для Ирулан. Гурни много слышал о том, что она не блещет талантом политика, но слово ей покорно. Может, это и хорошо — кто-то же должен будет рассказать жителям дальних миров, да и будущим поколениям тоже, о деяниях Муад’Диба. Рассказать не так, как бродячие проповедники — задыхаясь от мистического восторга, растягивая гласные и в конце концов срываясь на вопль-славословие.       Ей остаётся не больше сотни шагов до него, а Гурни уже заходит в дом. Хозяин нелюбопытен — жизнь под владычеством Харконненов научила не задавать лишних вопросов.       Гурни ждёт её в комнатке, ставшей их убежищем. Их сиетчем — в исконном значении этого слова. Весь мир опасен, весь мир сейчас враждебен им, принявшим друг друга.       Ирулан заходит к нему уже без дистикомба. На ней белое платье, и Гурни старается отвлечься от мысли, что белый — цвет траура.       Когда-то был им.       И ещё — цветом грозной, устрашающей чистоты. Страшна дева, страшна невеста, входящая к жениху своему, в смертный трепет повергающая его.       Рядом с Ирулан Гурни чувствует, насколько стар. И Пряность здесь бессильна. Старость — не в дряхлости тела, а в тех голосах в памяти, которые уже не принадлежат живым. К которым прислушиваешься больше, чем к голосам окружающих.       Пол Атрейдес стар от юности своей, а святая Алия родилась старухой.       Эта ночь — последняя. Гурни должен возвратиться на Каладан, а Ирулан...       Ирулан боится — и страха своего от Гурни не скрывает — что не справится и допустит зарождение новой жизни в своём чреве.       Но пока она засыпает, и сон её безмятежен. А Гурни сидит у её постели и осторожно перебирает струны балисета, пока призыв к утренней молитве не возвращает их, беглецов, к жизни, к её трудам и бесконечному долгу. — Благословен Создатель и творение Его!       Они пьют кофе — без Пряности, этой отравы вселенной. Ирулан совершенно спокойна. — В пустыне объявился новый проповедник, — и верно, сейчас нет более обыденной новости. — Странник. И он говорит странные вещи. — Странные? — Да. О том, что человечество не должно быть инкубатором для тех, кто уже не человек. И что не должно быть полигоном для их экспериментов. Называет их паразитами вроде ос, откладывающих яйца в гусениц. Гурни не нужно объяснять, кого — их. — Алия требует убить его, — продолжает Ирулан, — но Пол... Он ходит в пустыню и слушает. Говорят, странник пришёл из другого мира. Он несчастен, очень несчастен. Как и... Он тоскует о Полудне.        Гурни не понимает: полдень — страшное время на Дюне. Или полдень странника — иной? — Пол говорит со мной об этом. И о многом ещё. И разрешает мне записывать, — признаётся Ирулан, и в голосе её слышна гордость. — Она сохраняла все слова сии, слагая их в сердце своём, — тихо произносит Гурни.       В этом её предназначение, её судьба — исполнять чужую волю, находя утешение лишь в словах, пустых словах. Власть что-то менять и определять пути навеки отдана другим.       Но разве власть и её мечи существуют не для того, чтобы пастушка пришла к пастуху горной тропой мимо водопада?       Был некогда пастух — пел о Всевышнем и был близок Ему. Не воин и не царь — но однажды ставший им.       Они прощаются молча. Слова рождаются легко, но Гурни не даёт им воли. Как он может сказать, что будет ждать её, если не знает — где?       Они оба канут в небытие. Вечно во вселенной будут звучать лишь одни голоса.       И это не голоса пастуха и его возлюбленной принцессы.       Но что-то внутри Гурни сопротивляется этой мысли. Он хочет увидеть проповедника, Странника из пустыни. И спросить — как же теперь быть тем, кто всё ещё человек?