***
По его словам, он разбирался с издательством и понятия не имел, сколько времени это займет. Он мог закончить к выходным, а мог остаться в Италии до конца лета. В течение последующих двух дней я пытался, но так и не смог изгнать его призрак. Я провел их так, как всегда проводил поздние летние дни в Б.: плавание, бег, чтение. Дневные беседы с гостями моей матери и вечерние — с моими. Но, подобно аромату солнцезащитного крема или молотого кофе, его призрак оказался слишком стойким. Мы обнялись лишь один раз, незадолго до того, как он вышел за дверь к ожидающему такси, и все же мой нос до сих пор чувствовал его запах, чудесным образом неизменный после всех этих лет. Двадцать лет. Сдавило грудь, и я подумал, как долго его прошлая версия будет оставаться частью Б.? Вечно двадцатичетырехлетний Оливер, до конца времен сохранившийся в моей памяти, ожил еще сильнее благодаря близости оригинала. И действительно, его физическое присутствие, казалось, вдохнуло в город новую жизнь. Куда бы я ни посмотрел, уже привычные напоминания о нем теперь проступали гораздо более четкими очертаниями. Я мог думать только об Оливере. Если бы я снова оказался подростком, все это погрузило бы меня в омут болезненной похоти, но сейчас лишь заставило предаться созерцанию. Я поймал себя на том, что удлинил вечерние прогулки, бродя по холмам и пытаясь найти тропинки, никогда не знавшие его шагов. Но даже на тех дорожках он шел рядом со мной, и я размышлял обо всех путях, что он изменил, и всех, что оставил прежними. Вспомнилось, как ахнула Мафалда, когда он рассказал ей о конце своего брака. — Развод? — неодобрительно спросила она. — Полюбовный, — ответил он с грустной улыбкой. Мне показалось, что его взгляд на секунду метнулся ко мне? Привиделась ли мне вина? Надежда? И что, если он осмелился надеяться? Я попытался представить, что было бы, если бы наша беседа в саду прошла по-другому? Или, если бы он заговорил в Сан-Джакомо и произнес слова, которые я так ждал и боялся услышать? После двадцати долгих лет, что, если мы оба, наконец, оказались в одном и том же месте? Буквально и образно; как в физическом смысле, так и в другом. Я так привык к призраку Оливера, что когда он не стоял передо мной, был почти уверен, что сам воплотил его из своих снов. В основном я избегал подобных мыслей. Его брак был не единственным препятствием нашему союзу, и теперь, когда он свободен, все вряд ли стало проще. Совсем не просто. Так что я плавал. Читал. Один или два раза, пребывая в мазохистском настроении, я доставал из шкафа свои старые блокноты и играл на пианино несколько мелодий, наслаждаясь тупой болью, вновь вспыхнувшей в груди при воспоминании, как исполнял их для него много лет назад. Я гулял по Б. и, хотя пытался этого избежать, снова и снова оказывался в наших старых местах. Но, опять же, нашими можно было назвать все мало-мальски известные достопримечательности. Они всегда будут нашими. И, возможно, однажды, когда я стану еще старше, когда от Оливера действительно останется лишь призрак, я снова их навещу. Не один раз. Мысль о его смерти причиняла боль, но также и успокаивала. Возможно, однажды он умрет, рассуждал я, и мне больше не придется задаваться вопросом, что еще может быть между нами. Я буду скорбеть лишь о прошлом, а не о том, что может случиться, если мы сделаем правильный выбор. Через три дня я начал приходить в себя и понял, что мои чувства успокоились. Я возвращался к прежнему состоянию и прекратил все время думать о нем. Мне никогда не приходило в голову, что то же самое он мог чувствовать насчет меня.***
На четвертую ночь после отъезда Оливера я внезапно проснулся. Не знаю, что меня разбудило, обычно я сплю очень крепко, но в ту ночь резко открыл глаза, как от толчка. Я был напряжен, все чувства обострились. Из открытого окна доносился тихий гул сверчков. Хруст гравия. Шум голосов. Далекий треск автомобильного радио. Я услышал, как хлопнула дверь автомобиля, а потом тишина. Я сел в постели, всматриваясь в темноту. Окна этой комнаты, когда-то принадлежавшей моим родителям, выходили не на дорогу, а на море. Снаружи волны лениво плескались о берег, и я глубоко вдохнул соленый воздух, наблюдая, как легкий ветерок колышет сетку вокруг кровати. Возможно, мне показалось. Тело расслабилось, а глаза начали закрываться. Может, я вообще их не открывал? Может, те звуки были лишь продолжением реалистичного сна? Хруст гравия. Вспышка бледной кожи. Белокурые волосы. Мне семнадцать, я смотрю с балкона своей комнаты. — Бывай! — говорит он таксисту. Я скольжу взглядом по изгибу его шеи, белой коже запястья, звезде Давида, лежащей прямо во впадинке под горлом. Если не сейчас, то когда? Звезда висит надо мной, покачиваясь от движения его тела. Звезда дрейфует в воде, прямо перед моими глазами. Я обнимаю его и беру ее в рот, когда мы выныриваем вместе. Мышцы его плеч перекатываются под моими пальцами. В воде я закидываю ногу ему на бедро, потом еще раз на аллее в Риме. Санта-Мария-дель-Анима. Я притягиваю его ближе, как хотел с тех пор, как он впервые вышел из машины — синяя рубашка «Парус», расстегнутый воротник, солнцезащитные очки, соломенная шляпа, и так много обнаженной кожи. С тех пор, как он сжал мое плечо, как удержал мой взгляд утром в саду, с той ночи, как услышал шум за моей дверью и внезапно понял, что в моей комнате кто-то есть, сидит на кровати у меня в ногах, и все то время я неподвижно лежал так же, как лежу сейчас, ожидая, едва смея дышать, желая, чтобы он коснулся меня. Что лучше: сказать или умереть? Я слышу его голос, чувствую его вес на кровати рядом со мной. Я открываю глаза. Ритм сердца спокоен. На самом деле, весь мир спокоен: даже волны снаружи молчат, будто море застыло, как на картине, замерев за секунду до того, как обрушиться на берег. Передо мной его силуэт, очерченный серебряным лунным светом, что-то среднее между призраком и твердой плотью. Меня окутывает его запах. — Оливер, — говорю я. — Оливер, — повторяет он. Подтверждение и в то же время мольба. — Оливер, Оливер... — его рука на моем лице. — Ты настоящий? Ответ: — Я не знаю. Я нащупываю его в темноте. — Я не знаю, — вновь повторяет он. — Я ничего не знаю, Элио. Абсолютно ничего. — И ты все помнишь, — шепчу я, все еще наполовину спящий, все еще наполовину убежденный, что это просто еще один сон, пока он не целует меня. Время от времени я размышлял, каково будет целовать его снова — чувствовать движение его губ на своих, прижиматься своей обнаженной кожей к его. Может, это будет, как разряд тока, вновь вспыхнувшее яростное желание, зажегшее мою кровь тем далеким летом. А может, я ничего не почувствую — лишь серая пустота, окончательное доказательство того, что моя страсть осталась лишь в воспоминаниях. Но реальность не похожа ни на что. Не жар, как от огня, не боль, как ото льда, лишь ощущение глубокого вдоха... вздох... и спокойная уверенность, будто наконец вернулся домой.***
Моя мать не удивилась, увидев его утром за завтраком, и позже я узнал, что это она дала ему ключи от нашего дома. — Она сказала мне возвращаться поскорее, — сказал Оливер на следующий день, когда мы валялись на траве у бассейна. Рай. Он лежал на спине, прикрывая глаза от солнца одной рукой. Вторую я держал в своей. — Я решил вернуться почти сразу, как только уехал, — продолжил он объяснение, о котором я не просил. — Я бы тут же повернул обратно, если бы не дела. Ментон был адом, даже хуже Рима. Я не мог перестать думать о тебе. — Я никогда не спрашивал... ты посещал Санта-Мария-дель-Анима, когда был там? Площадь Навона? — я знал, что втираю соль в рану, но мне было все равно. Я хотел узнать больше о том, как сильно он скучал по мне, и это была наша улица: наша статуя, наш город, наша жизнь... да, наша жизнь тогда и наша жизнь сейчас. От этой мысли закружилась голова. — Хотел, но не мог. Даже мысль об этом причиняла боль. — А сейчас? — Сейчас? — он поднес мою руку ко рту, лаская губами костяшки пальцев. Вокруг нас стрекотали цикады. Из соседнего дома раздался треск радио. — Я рад, что ты вернулся. Он посмотрел на меня, и я впервые позволил себе подумать о том, что могло бы быть. О том, что может быть. — Знаешь, — сказал он, — мне кажется, что в действительности я никуда не уходил.***
Прошел год. И двадцать один с нашего первого лета в Б. Я пишу это, сидя за столом моего отца. Он усеян бумагами, часть из них мои, часть — Оливера. Сейчас вечер, и скоро он вернется с железнодорожного вокзала — его старший сын закончил первый курс в Колумбийском и приезжает к нам на лето. Двадцать один год. Мне тридцать восемь, а Оливеру сорок пять, но меня не покидает ощущение, будто всего этого времени просто не было. Интерлюдия в нашей совместной жизни кажется такой далекой. Люди, которые приходили и уходили, эмоции, которые мы переживали, места, которые посещали, кажутся лишь сном. Короткие волосы на затылке, бледная кожа его запястья, веснушки на руках, которые я целую каждое утро после пробуждения — они близки и реальны, и принадлежат сверкающему прошлому так же, как настоящему или будущему. В те годы порознь, во время которых мы, казалось, проскользнули сквозь ткань времени и вступили на параллельные дороги, я часто задавался вопросом, будет ли наше воссоединение напоминать ремонт протектора? Печальную попытку воссоздать золотое прошлое, которое давно миновало и, возможно, никогда не существовало, кроме как в розовой линзе памяти. Но наша жизнь теперь не похожа на шаг назад или жадную попытку разжечь давно потухший костер. Все это время огонь жил, горел слабо, по-другому, но сейчас, питаемый новым кислородом, вновь рвется ввысь. Наша нынешняя жизнь — как продолжение. Как будто ты приобрел книгу, которую когда-то не закончил, наткнувшись на неприятный отрывок и отложив в сторону, а сейчас обнаружил, что до конца осталось намного больше, чем ты помнишь, и ей есть, что тебе рассказать. Солнце садится, в окно дует прохладный сырой ветерок. Из кухни доносится лязганье кастрюль и аромат насыщенного специями ужина Мафалды. Лук и шалфей. Я отчетливо слышу хруст гравия. Хлопанье автомобильной двери, знакомый голос, а на фоне раздается гул цикад и сверчков, пение птиц, тихий шелест прилива. «Я был счастлив в Б.,» — сказал ты однажды. «Был», прошедшее время. Sono stato, sono, sarò. Был, есть, будет. Теперь перед нами простирается так много летних месяцев. Я счастлив в Б., Оливер. Я счастлив в Риме и в Нью-Йорке, и в осенней Новой Англии, когда листья толстым ковром устилают землю и в воздухе висит тяжелый запах гниения. Я счастлив с тобой, Оливер. Будь то одно лето или двадцать. — Элио.