Такая работа

Басманов внимательно наблюдает за накрытым столом. Работа кравчего — то ещё дельце, глаз да глаз нужен: там проверь, тут проследи. Ещё и бояре норовят чарку самопального самогону царю подсунуть, который пить ни в каком виде нельзя. Ироды. Басманов шагнул к столу, цапнул, взмахнув рукавом, со стола блюдо с рыбой. Принюхался, а то цвет больно подозрительный… Так и знал! Испорчено! Скривился. Кто-то из поваров сегодня лишится должности, если не головы! — Унести! Пошел дальше, зорко оглядывая стол. Рыба, мясо, заморские фрукты, птица, мёд… Вроде, все нормально. Можно начинать. И во время самого пира глаз смыкать нельзя! Да, все проверил. Да, доложил царю, дескать, давай, государе, гостей зови, принимать готовы. Федька притулился в любимом уголке, откуда весь зал видно и до царя близко. Взял миску с ягодами, чтоб руки занять. Брусника в этом году удалась, так и лопается сладкой кислотой. Гости шумят, орут. Никакого порядка. Кравчий устало прикрыл глаза — не любил людского шума. — Федь! Басманов вскинул голову. Царь протягивал ему чарку с вином. — Передай послу турецкому от меня угощение. Федор кивнул, с улыбкой принимая чашу. Ласково мазнул пальцами по руке Ивана, сверкнул глазами. По дороге к столу, где сидел посол, принюхался к вину. Ухмыльнулся: за сладостью пряностей и ароматом винограда явно чувствовалась горькая, лишняя здесь кислота. Отравить думаешь, царь мой? Воля твоя. Федька внезапно застыл на полпути. Посла? На которого у Грозного было столько планов? Нет, он бы не стал его убивать, особенно, не предупреждая Басманова. Если не он, тогда кто? Или… кого?! Федька обернулся, роняя чашу из рук. Вино запачкало поддол полу-девичьего летника, но кравчий этого не заметил: в полдесятка шагов-прыжков вернулся к столу царя, с ужасом видя, что тот наполняет отравой другой кубок. Себе. Федька, почти запрыгнув грудью на стол, выбил из Ивановых рук чашу. Бордовыми пятнами окрасился белоснежный кафтан рынды слева. На секунду все замерло. Краем глаза Федор заметил какое-то мельтешение. Кого-то сильно взволновало поведение Басманова, но из-за неудобного положения Федор не видел, кого именно. «Нельзя спугнуть» — мелькнуло в голове. Басманов сглотнул волнение, успокаиваясь, ухмыльнулся и многозначительно вильнул бедрами. Учитывая, что он все ещё практически лежал на столе напротив царя, намек вышел более чем прозрачно. Грозный заинтересовано наклонил голову на бок. В его глазах, помимо явного любования Федькиным филеем, появилось напряжение. Понял. Хорошо. Сейчас главное — не переборщить. — Ца-а-арь мой, — мурлыкнул Басманов, изящно соскальзывая со стола Ивану чуть ли не на колени, — по что вино порченное пьешь? Пойдем, у меня, — выдохнул томно, — такая настойка есть, из самого Рима привезли! Иван ухмыльнулся. — Ну, пойдем, — облапил Басманова за многострадальную Федькину задницу, — покажешь свою… настойку. В полной тишине вышли из зала. Пусть. Пу-у-усть думают, что хотят, он работает. Просто у него свои методы. Федор тут же вывернулся, шмыгнул обратно, из-за угла осматривая зал. Запомнил, кто где сидел и как себя вел, догнал Ивана. Вместе, не переговариваясь и не театральничая, они дошли до комнаты Басманова — той, которую он предпочитал называть рабочим местом. Федор пропустил вперед царя, оглядел коридор и, не обнаружив посторонних, захлопнул дверь. — В вине яд был, — сообщил, попутно набросав на листе бумаги имена подозреваемых, — когда я кубок у тебя из рук выбил, Колычевы как-то странно дернулись, Смоленские и Митька Зажерновец из поляков. Думаю, они причастны. Кто-то из них… — А как яд в вино попал? — спросил Грозный, растягиваясь темной тенью в кресле. Легкий хмель слетел ещё на выходе из зала. — Пока несли отравили. Между кухней и твоим столом. Остановили? Подкупили? Ты помнишь, кто поднес тебе вино? Грозный отрицательно покачал головой. Федька досадливо передернул плечами: — Жаль. Придется всех по очереди обрабатывать. До-о-олго… Федька вновь сел, обхватив голову руками. Иван тихо вышел, не мешая работать. *** Колычевы. Басманов сдернул лист со стола. Не они. Нет средств. Толстые, грузные Колычевы и денег не имели, чтоб разбрасываться направо и налево, и повернуться, чтоб аккуратно подсыпать яд, не могли. Не они. Смоленские? Нет, ни в коем случае. Мотива нет — они царю по гроб жизни должны. Смоленский-старший дочерью породниться надеется, а Иван ему в этом благоволит. Нет. Нет у него мотива, не может он на покушение пойти. Слишком царя боится, слишком опалы опасается. Остается Митька Зажерновец… Федор поднимает глаза на окно, давая отдых глазам. Гул пира не долетает до горницы. Иван, кажется, пошел к себе, не желая находиться среди врагов. Вечерело. За окном собиралась гроза. Федька не хотел видеть в ней что-то зловещее. Не сейчас. Сейчас — работа. Зажерновец… Польский посол, тот ещё проныра и вор. Не убийца. Не сможет, ведь трус. И знает, что ему будет в случае раскрытия. А свою шкуру поляки берегут пуще своих денег. Не он, Господи, а кто, кто?! Басманов спрятал лицо в ладонях. Разгадка была так близко, что расплывалась в глазах и ускользала. Кто-то… незаметный, уже не ощутимый в своей постоянной опасности… кто-то и враг, и друг… Кто-то… Кто-то… Фёдор встал, оттолкнув кресло позади себя, стряхнул напряжение с кончиков пальцев, как воду. Надо проветриться. Басманов вышел на крыльцо. Облокотившись на массивные мраморные перила, оглядел двор. За три дня его безвылазного почти сидения в Слободе ничего не изменилось: все так же кипишили отряды молодых опричников, все так же мелькали черные силуэты на конях. Федька вернулся внутрь. На улице было скучно и совсем не отвлекающе. Басманов поднялся на верхние этажи, в царские покои. Иван был там один. Работал, сидел над бумагами, писал что-то. Федька, прикрыв дверь, подошел ближе. Грозный поднял голову: — Федь? Тот без слов зашел царю за спину и повис на ивановых плечах. Устало вздохнул Грозному в ухо. Иван откинулся на спинку кресла и приобнял опричника за плечи. Помолчали. — Иди, спи. Небось, и не прилег за три дня. Как Старицкая скукожишься и поседеешь. Федька сначала улыбнулся, а потом улыбка сошла с его лица: — Я б рад, государе, да времени нет. Как отравителей без наказания оставить? Никак. *** А если не знать? Басманов притормозил у кухни, внюхиваясь в соблазнительный аромат пирожков и рыбы. Царь — проницательный, Фёдор не спал, не ел эти пару дней почти. А если слуги? Работники набирались самим Басмановым, меняясь по мере надобности, но вдруг… На кухне стоял привычный шум. Что-то кипело, варилось, резалось и смешивалось. Федька цапнул миску с пирожками со стола и направился к повару. — А! Фёдор Лексеич! — ухмыльнулся, отрываясь от разделки огромного судака, мужик средних лет. Повар — Пётр — тоже был человеком Басманова. Под его руководством велась вся работа кухни, в том числе и проверка всех блюд. Басманов растянул губы змеиной улыбкой: — Пойдем, Петруша, отведаешь моего мёду. Не обещаю, что понравится, но… Повар поменялся лицом: — Что ты, Фёдор Лексеич, такое говоришь? — Вино отравленное на стол как попало? — прошипел Басманов. — К Скуратову в подвал пойдешь, если прознаю, что ты виноват! Пётр побелел. Выставил вперед руки в защитном жесте: — Все проверили, все по указу сделали! Я сам все блюда пробовал! А Егорка-чашник тоже все проверил… Басманов опустил голову. Кухонные — люди проверенные, измены здесь ожидать было… — А где Егорка? — нахмурился вдруг опричник. Чутье встревожено подняло голову. — Не знаю, не было его сегодня, хотя, должен был… Куда вы, Фёдор Лексеич? Но Басманов уже летел по коридорам к выходу. Выбежал — взъерошенный, в одном кафтане — свистнул молодому опричнику, отбирая почти упряжь. Вскочил в седло, лихо поднимая коня на дыбы. Он не вспомнит потом дороги. В голове билось: «Быстрее, быстрее, быстрее!» Въехал во двор, где жил мужчина лет 30, проносивший царю вино и мёд мимо Федьки каждый день. Сигануть с лошади, больно ударив ступни. Взлететь на добротное деревянное крыльцо, ворваться в светлый терем… — Не успел… Заплаканная немолодая женщина прижимала к подолу юбки двух маленьких детей — пацана и девчонку. На широком дубовом столе одиноко остывала миска с супом. Все остальное — хлеб, закуски, компот из мелких, диких яблочек — свалилось со стола вместе со скатертью. Солнечный свет, льющийся из окна, выхватывал из общей картины пролет лестницы в соседней комнате, часть стола и закатившиеся глаза мужчины. Из его рта вперемешку с пеной толчками шла кровь. *** — Он плохо почувствовал себя с утра… Говорил, под сердцем болит… И с утра еле спустился… Есть… не стал, выпил только воды, я… принесла… Прасковья Федоровна — жена — говорила медленно, смаргивая слезы вышитым голубой ниткой платком. Детей она уже отправила к бабке, чтоб не мешались отряду кромешников, осматривающих место преступления. Тело уже унесли, к завтрашнему похоронят… — Ел вчера что-нибудь? — помедлив, спросил тихо Басманов. — Нет, ничего… Сказал, дескать, на пиру угостился. Натощак лег… Я даже спросить не успела про сына… — А он…? — Старший наш, при дворе работает, Олежа, осьмнадцать годков недавно исполнилось… — Я пришлю его к вам. Ваш муж не говорил чего-нибудь… когда пришел? Женщина покачала головой: — Ничего. Только о вине с царского стола — что пробовал более обычного. Но он всегда о работе говорит немного перед сном. Говорил. Она сгорбилась, словно постарела за время допроса. Басманов встал: — Я пришлю вам сына, — повторил, пятясь к двери. Под копыта стелется дорога, но на душе у Фёдора муторно, паршиво. *** Утром следующего дня брат приносит список тех, кого подозревают рядовые опричники и слуги — младший Басманов больше брата вхож в простые общества. — Все на человека Шуйского думают, что тогда близь выхода сидел и сбежал сразу же, но я так не думаю — за ним следили, как ты за царем — без перерыву. Федька фыркнул на безобидную подначку и углубился в список. Ваня на подоконник сел, потянулся котом, разминая мышцы. — А сам на кого думаешь? — спросил Фёдор. — Не наш человек. Иностранец какой, наверное. Наши бы скорее ночью закололи иль на прогулке гурьбой напали. Как ты о государе печешься, все знают. — А как же Анастасия покойная? — помрачнел Фёдор. Первую жену Иоанна он искренне уважал и жалел о её смерти. — Матушка Ефросиньи в родстве с поляками была — тоже, значится, иностранка. Да и тебя тогда не было кравчим. — ответил ему Иван. — Хм… Все же проверь человека Шуйского — монах какой, наверное? — Да, монах. Послушник его. Имени не ведаю, да и не известное, скорее всего. Кто этих послушников запоминать будет? — Брысь! — беззлобно хохотнул старший. Проблемы увеличивались слишком быстро. Шуйский — чертов борец за справедливость, послал зачем-то своего человека. Послушника, надрессированного на диких зверях и узниках церковной тюрьмы. Федька, опытный, ученый воин, встречал таких дважды — и оба раза с трудом выходил победителем. Только этих не хватало… Васька Грязной забежал после обеда, на который Федька не пошел — раскинулся на подоконнике, разморило опричника на солнышке. Если честно, Басманов не знал, как Грязной успевает напиваться в дрова каждый день и знать всё обо всех одновременно. Колдовство, не иначе. Грязной шумно вошёл, заполнив собой всю горницу разом: — Федька! Седьмицу тебя не видать, все о государевом здоровьице печешься! — Вот что, Васька… Скажи-ка мне, кто из Слободы за это время уезжал? Не из опричников, а из пришлых. — Да только слуги. Те, кто здесь не живет. Да посол Крымский каждый день в Москву ездиет, говорит, за одеждой да цацками, прям как ты. Вот и сейчас, видать, отбыл. — Пошли за ним. Мы вне мира с Крымским ханом. Он мог попытаться убрать Ивана… — Тогда тебе лучше проследить за ним сейчас, — ухмыляется Грязной, — или на месте преступления возьмешь, или хоть что-то новое узнаешь. Всё польза. — Верно… Слугу его из наших мне пришли тогда и коня вели запрягать. Нельзя откладывать. — Нашего… не получится. С ним он уехал. Своего оставил — крымчанина. Видать, чтоб здесь следил. А Аркашку — нашего подосланного — с собой взял, чтоб под присмотром был, — щелкнул пальцами Грязной. — В подвалы его, к Малюте. И посла, как воротится, туда же. Я пока со Скуратовым переговорю — коли невиновен окажется, нам за мертвого крымчанина спасибо не скажут. Так давить будем. *** В подземельях темно, мокро — на полу грязные доски в лужах из затхлой воды и крови. По ним Федька аккуратно передвигается вперед, стараясь не обращать внимания на крики, стоны и лужу крови из-под одной из дверей. Дверь одной из камер приоткрыта, и оттуда льется подрагивающий свет свеч. Судя по раскатистому баритону Малюты — ему туда. Скуратов пробегается пальцами по металлу инструментов, выцепляет тонкую лопаточку с острым, как у ножа, краем. Крымчанин — Орше — дернулся в цепях у стенки. Одежды на нем, окромя пыльных, вымазанных в крови шаровар, не осталось, морду попортили уже — врезали по щеке, скорее всего, выбив зуб. Мужчина дышал хрипло, через раз, с трудом будто поднимая грудь. Федор присмотрелся и вздрогнул: левую руку Скуратов буквально разобрал на составляющие, разрезав кожу и обнажив кость. Кровь потихоньку вытекала из-под зажимов, держащих плоть. Пальцев не было наполовину. Металлические штыри все еще торчали, отделяя кость от мяса. Басманов втек в камеру тенью, кивнул молодцам на входе. — А, Басманов! — обрадовался Малюта. — Как здоровьице? Как отец? Федор запрыгнул на край стола. Закинул ногу на ногу, покачал сапожком: — Не жалуемся, — с досадой обнаружил над каблуком пятнышко крови, отмывать придется, — лучше скажи как наш яхонтовый поживает! Не устал висеть-то? Царев пес усмехнулся и поворотился к пленнику: — Все рассказал уже, что знал. Чувств лишился. Допрос весь вот здесь писан, забирай. И барина его — посла — можешь сразу ко мне отправлять. Отошлем хану Гирею его слуг по частям. Басманов зло скалит зубы — и берет со стола щипцы, вручает молодцы на входе: — Молодняк потренируй, чтоб тоже умели. Не одному тебе работать. Парень с щипцами огромный, морда больше разбойнику лесному пойдет, приближается к недвижимой фигуре в цепях. Федор, забрав листы, уходит прочь. Его, если честно, слегка мутит. *** Остальных накрыли облавой — про следующую встречу посол тоже рассказал. С полдесятка крымчан заловили, ни одна крыса не ушла. — После того, как стало известно, что ты хочешь прекратить торговлю с Гирей-ханом, он и послал людей в Москву. А свой человек в Слободе у него уже был. Яд был хитрым, долговременным, подействовал бы только на следующее утро. Его подсыпали на кухне, как-то незаметно пробрались. Двоих крымчан Малюта уже… до смерти запытал, остальных предлагает послать Гирей-хану по частям. Не представляю, где он страсти такие вычитал, — доложил Федька Ивану на следующий день. Над Слободой собирался слабый, летний дождь. Облаков немного было, белые все, пушистые, как подушки. Ветра не было вовсе. Иоанн вспыхнул секундной яростью в глазах, потом успокоил себя, сел обратно, кивнул: — Значит, совсем мира не хочется Крыму. Потянем войну-то, Федя? Басманов подумал про тепло, море, гранаты заморские — сотни кисло-сладких зернышек и кивнул. Повоюем. Казань сдалась — и Гирей-хан сдастся.