Игрушка

А ей все холодно. Холодно в зале с Кристаллом, холодно в душных коридорах. Холодно в отвратительно пахнущей столовой и благоухающих садах. Холодно как днем, так и ночью. Холодно от плоских заигрываний Невры и молчания Валькиона, а еще ей холодно с ним. Просто холодно. И пальцы-то у нее холодные как маленькие хрупкие ледышки. Того и гляди рассыплются, сотрутся в порошок. И глаза тоже холодные, но это уже кроется в самом взгляде. Не солнечном, как было раньше. Не греющем друзей. Ведь и друзей у нее больше нет. А куда возвращаться вечерами? В ту конуру, что попытались отделать «с любовью»? В штаб, где сплошные сквозняки и где дует, ужасно дует от каждой закрытой двери? Где от людей разит безразличием? От тех людей, что напоминают вечно морозные снежные фигурки, торжественно красивые, но бесконечно пустые в своем блеске. Она мерзнет и сейчас, сидя рядом с большим камнем у фонтана, щурясь от раздражающе ярких солнечных лучей. Потому что тепло все ненастоящее, искусственное. И даже солнце не в силах растопить тот снег, что плотным одеялом укутал ее немного детскую душу. Хотя Гардиенна уже давно повзрослела. Она сидела, обняв колени, прямо на земле. Плевать, что от этого могла бы запятнаться ее белая форма. Уже давно это перестало ее волновать. Подумаешь, будет не такая красивая. Подумаешь… Шаги за спиной. Шуршащие, загребающие носками серую пыль. И как она вообще услышала их за перешептыванием ветра и воды? Надо бы обернуться, посмотреть, кто идет. Надо бы. Только ей это все неважно. — Чего пригорюнилась, русалочка? Голос насмешливый, резкий. И Гардиенна дернулась, потому что внезапно температура упала еще на несколько десятков градусов. Она сжала руки в кулаки. Так сильно, что потом на ладонях останутся полумесяцы. — Что, и голос свой чудесный променяла? Издевка за издевкой. И от этого предательские мурашки по коже. — Отвали, Эзарель. Дай посидеть в тишине. Грубые слова, холодные. Она никогда не умела ими пользоваться. По крайней мере, пока не попала в этот чужой, больно колющийся мир. Здесь ее научили не только меч в руках держать. Взглядом воду трогает. Изучает каждый солнечный блик, расползающийся по зеркальной поверхности. Думает о вечном и о том, что вода — это страшно. Страшно и очень красиво. А рядом кто-то плюхнулся на землю. Бесцеремонно нарушив границы личного, вторгнувшись на ее территорию. Но Эзарель не уйдет, даже если попросить. Даже если, стоя на коленях, начать молить. Можно даже руки ему поцеловать или тюкнуться губами о сапоги, он все равно останется. Потому что он — это просто он. И молча. Странно, тянуще молча сидит он рядом, слушая. То ли ветер, то ли ее молчание. — Ты бы лучше по лесу прогулялась, все больше пользы будет. Я же давно еще просил найти мне лист коки. — Я принесу, — шелест служит ему ответом. До дрожи от его присутствия холодно-холодно-холодно. — Ага, конечно. Второй день уже несешь, — глубоко вздыхает, так вздыхает, будто он тоже мерзнет рядом с ней. И снова тишина между ними. Электризующаяся, сверкающая магнитными всполохами. Давящая куда-то вглубь и проникающая, куда проникать не должна.Пожалуйста. Его рука на ее плече. Резко, неожиданно, больно. Гарди вздрагивает от прикосновения, как от хлесткого удара плетью. Как раскаленным железом по нежной коже, оставляющим горящий след. Ей становится до чертиков страшно. — Что ты делаешь? — шепотом, потому что на большее сил не хватило. И легкие так внезапно уменьшились до размеров непростительно маленьких, и воздуха вдруг стало катастрофически не хватать. Он только молчит. Молчит и смотрит выжидающе, а, может, нерешительно? И лед из его глаз так тихо уплывает, а Гардиенна за этим завороженно наблюдает. Молчат. Дышат тяжело оба, только ей все еще холодно, а ему, возможно, жарко. Ему всегда почему-то жарко рядом с ней. Хотя пальцы у него в разы холоднее пальцев Гардиенны. — Замерзла, — не вопрос, а как данность. И голос у него почему-то совсем другой. Мягче. Осторожнее. Гардиенна сглатывает горечь, комом вставшую поперек горла. Ведет плечом, а рука Эзареля покорно повторяет ее движения. Странно. И все так же жжется. Рука на ее плече сжимается, а потом всего лишь резкое движение, и Гардиенна уже лежит на спине, во все глаза смотря на нависшего над ней Эзареля. А потом поцелуй. Легкий, невесомый, совсем не эзарелевский. Как ветерок весной, только теплее. И Гардиенне теплей. А по коже все равно мурашки роем. Губы у него на вкус приторно сладкие и будто бы немного липкие. Может, он ел мед на обед. А поцелуй все глубже, а руки все свободней гуляют по ее телу. А она дышит часто-часто и выгибается ему навстречу. Прикусывает ему губу. Заигрывается. У Эзареля жесткие волосы. Ленту развязать и распустить их, пусть закроют Гардиенну от солнца, укутают как в кокон. Лента в сторону. Пальцами путаться в его волосах. Мысли путаются как клубок нитей, но распутать невозможно, по крайней мере, не сейчас. Почему он целует ее сейчас? Почему она так отчаянно отвечает? И был бы толк от пустых вопросов, но Гардиенна лишь сильнее жмется к его телу, ищет свою потерю и мечтает найти. Он целует ее в шею, а руками уже ищет края майки. Ногтями царапает ее бедра, закидывая ноги себе на спину. И как щелчком механизм выключается. Гарди не может. Не-может-не-может-не-может. Неправильно все это. Неправильно и страшно. А еще немножко холодно. И слишком быстро. Она толкает его рукой и отстраняется. Секундное замешательство. Она знает, что он никогда не сделает то, о чем она его попросит, но все же молчать больше невозможно. Гардиенна смотрит ему в глаза и видит собственное отражение. Надо всего лишь попросить, хотя бы просто для того, чтобы больше не молчать. — Не надо. Пожалуйста. Никто не должен знать. Острый взгляд. Колючий. Немного обиженный. И он садится рядом. Она пораженно смотрит на него, всем телом ощущая, что он больше ее не касается, господи, он ее не касается. Впервые делает то, о чем она попросила. Только от этого не легче, ведь где-то очень глубоко внутри она очень хотела, чтобы он всегда так касался ее. И больше никогда, никогда с ней не шутил. — Пожалуйста, принцесса. И снова иглы в голосе. Колющие больно, проникающие под кожу. Осточертевшие. Эзарель поднимается на ноги. Отряхивается от налипшей пыли и травинок, а на лице — прохладное равнодушие. И движения все резкие, рваные, режущие глаза. Гардиенна не понимает. — Зачем ты пришел? — Что, с памятью совсем плохо стало? За листами коки. Но почему звучит это как ложь? Плохо проработанная и смазанная? — А на самом деле? И снова иглами. И снова холодом. Просто его ледяным взглядом. — Я же объяснил. — Врешь ведь. — Может быть. Вот так: просто и хлестко. Гардиенна знала, что это неправильно. Понимала: никогда такого не было, чтобы Эзарель сказал ей то, что думал на самом деле. Потому что отношения у них странные, калечащие сердце. Потому что он каждый вечер без стука входит в ее комнату, спокойно гасит и без того приглушенный свет. Потому что он валит ее на кровать, а потом целует так, словно она — воздух, словно без нее — замертво. Потому что в его резких движениях есть страсть, но при этом он никогда не делал приятно ей. Просто удовлетворял ею свою потребность. Потому что она позволяет. Потому что она любит так по-глупому, так по-детски любит, но днем он редко удостаивает ее хотя бы взглядом, если в этом нет необходимости. У них был уговор: о происходящем между ними в липкой ночной темноте никто не должен знать. Только она — впуская, только он — уходя. Двое до близости чужих людей. А сейчас Эзарель здесь, такой разозленный и почему-то уязвленный. И Гарди не понимает, не понимает, не понимает. Не понимает, почему вдруг он посмотрел на нее среди дня, подошел и сделал так невыразимо больно своим чертовым поцелуем. Будто бы вдруг что-то изменилось, будто бы она для него больше не пустое место. — А может быть, я солгал о том, что солгал, — на губах, таких мягких губах, только что целовавших ее, снова улыбка. Холодная. Равнодушная. — Мне просто нужны листы коки, повторяюсь. Будь так добра, принеси мне их к завтрашнему утру. Эзарель сделал несколько резких шагов в сторону Штаба, прежде чем остановиться и снова посмотреть Гарди в глаза. — И не запирай сегодня дверь в свою комнату. Если ты не против, конечно. Сталь в голосе. И куда же делась та неожиданная нежность? Эзарель запутал Гардиенну, утопив ее в своих темных сетях. Гардиенна знала, что так сильно увязла в них и ей больше никогда не выбраться. — Не против. И слезы на глазах, провожающих его удаляющийся силуэт. Едкие, жгучие, раздражающие. Эти слезы выдают Гардиенну с головой. Выдают ее душу, раскрывают, вспарывают грудную клетку. Когда плачешь — всегда больнее. И слезы эти нужно остановить. Гардиенна сжимает кулаки. Сильно. Боль в ладонях должна отрезвить. В попытке успокоиться, она вытирает щеки тыльной стороной ладони, в очередной раз сознавая свое положение. Она — игрушка. А игрушкам плакать не положено.