Медленный вдох и бесшумный выдох: тетива натянута до предела. Вокруг будто затихло всё и остановилось, ожидая скользкого вылета и яркого приземления пернатого копьеца. Птицы заметно реже стали подавать пьянящие голоса в задорной песне, а зелёные травинки перестали колыхаться, затаясь. Леголас шарит глазами по соседним кустам и напрягает слух.
Что-то его чутью неспокойно.
Светлые волосы спадают с плеча под шёпот усталого леса: Леголас опускает лук и трусцой бежит вперёд, надеясь догнать уплывшую фигуру впереди. Он чётко слышит лёгкий гул Его шагов, как накидка Его медленно и плавно ползёт по зелёным травинкам, как тяжело ступает Его лось, приземляясь на мягкую почву, что почти проваливается под могучими копытами.
Леголас всё ещё бежит на тихий зов своего Повелителя, прибавляя скорость с каждым одновременным шагом.
И вдруг всё. Звон королевского меча от удара о бедро перестаёт быть узнаваемым, а какой-никакой хруст листвы под эльфийскими ногами и вовсе исчезает. Только монотонный гул бегает из начала широкого леса и завершает свой круг здесь. Деревья продолжают о чем-то говорить, но Леголас совсем не вслушивается в их неразборчивый трепет, лишь ищет бряки знакомых ремешков на сапогах.
Он пробегает ещё сквозь пару кустиков, что острыми ветками путаются в волосах, и останавливается, глядя на маленькую полянку посреди. Только тут так остро бьёт запах спелых ягод (а может, и весенних цветов), славные птицы вдруг вновь начинают свои древние песни, а шорох отцовской накидки совсем рядом, вот ещё чуть-чуть, и можно будет тронуть гладкие скулы.
Задумавшись, Леголас не замечает, как кто-то подходит слишком быстро. Но поздно: он уже чувствует острие меча спиной. Он чувствует, как самый конец проникает сквозь ткани и упирается в позвоночник, как оставляет маленькую кровавую точку.
— Подпустил меня так близко, — равномерный шёпот почти под ухом, — ты меня разочаровал, сын.
Меч убран; Леголас нервно выдыхает и разворачивается, быстро выхватывая лук. Но там уже никого нет, и лес застывает в привычном молчании, покинутый Королём.
Леголас расслабляет руку и опускает лук. Снова прислушивается к былому шепоту, но не слышит ничего, кроме топота оленьих копыт где-то вдалеке. На второй раз — будучи уже более сосредоточенным — он почти механически улавливает шуршание листвы под тяжёлыми сапогами своего отца. Поэтому срывается с места и бежит на спокойное дыхание, которое не тронет ни одна живая душа в Лихолесье. Бежит за бряцаньем ремешков на сапогах. Бежит за скольжением плаща по влажной почве. Бежит, пропуская пару вдохов и вообще забывая дышать.
Сейчас нет ещё и половины дня; солнце тягуче движется к зениту, опаляя спину Леголаса, который по череде звуков бесшумно бежит на запад. Ему от чего-то кажется, что это направление абсолютно верно и отец явно не закончил игру. Он опять шуршит своим одеянием, маневрирует тихой походкой по лесу, путая Леголаса длинными путями к себе. Запутывает звуками, неслышным пением птиц, голосами деревьев и писками мелкой живности. Запутывает просто тем, что медленно переставляет ноги с места на место, идёт с прямой спиной и вздернутым подбородком — позой наивысшей точки ожидания, какая только может возникнуть, включиться,
существовать.
Леголас мгновенно снижает скорость: его, как мечом, пронзает пару шагов назад страннейшее ощущение присутствие чего-то высшего, но безукоризненно вписывающегося в это место.
Он поднимает лук, а уши его мелко подрагивают в непрерывном ожидании.
С лёгким хрустом листвы, едва различимым в застывшей атмосфере обычно покойного места, он медленно плетется вперёд, с усилием передвигая ноги. Все это слишком утомляет. Сколько он ходил, сколько бегал — бессмысленно. Ведь Король на то и Король, что непобедим, не верно ли?
Что не утешает практически нисколько.
А в чем ведь суть?
Метаться из одного угла в другой, из одной крайности уходить в другую, чтобы около трёх часов, изначально в поисках риг
ии*, быть поглощённым бессмысленной игрой в прятки? Быть порабощённым слепой манией одолеть отца леса? Забавно, если задуматься, но Леголасу мысли такой в голову отродясь не приходило. Разве что сейчас, когда руки по локоть погрязли в отчаянии, порабощенном каким-то странным лёгким чувством, с тем и до безумия тяжёлым: гораздо более тяжёлым, чем ноша бремени Властелина Кольца. Не знает Леголас, почему думается ему именно так, но думается, а это уже о много говорит.
И Леголасу спустя достаточное количество метров и времени приходится всё-таки осознать и принять — это сделать куда проще, но безопаснее ли? — та самая маленькая часть где-то внутри, под сердцем, скребёт и жаждет получить ту положенную долю отцовской любви, для какой вместилище его, как и сознание, самосознание и прочее, по словам практически всех в Лихолесье, слишком выросло в духовном смысле. Вырос ли настолько Леголас действительно, сам он, опять же, не знает. Да и не то чтобы не знает, он чувствует, что для такого он не вырастет
никогда. Никогда не вырастет для деревянного гребня у отца в изящных пальцах, какие далеко с не меньшим изяществом ведут по воздушным прядям, не причиняя этим боль — нисколько.
Отец будто улавливает этот мысленный зов, и Леголас чувствует, что способен его догнать. Поэтому делает свою первую ошибку — срывается с места, торопясь успеть к Нему,
слышащему и
зовущему, и спотыкается о увесистый камень, взявшийся под его ногами не пойми откуда. Ожидаемо зарывается руками и коленями в листву и сразу же остервенело вскакивает, будучи слишком этим тронутым. Пусть внешне он частично спокоен и, вроде как, относительно уравновешен, внутри у него творится нечто ему незнакомое доныне: помесь страшных чувств, на одной волне с гневом и еще большим отчаянием, желанием почувствовать успокаивающую руку на плече.
Величественная кисть только едва заметно пробегается так кстати по белокурой голове, трогает мимолётно кончик правого уха и снимает с нескольких прядок сухие листы. «Не поддавайся отчаянию, — говорят Его жесты, — покорно стремись к задуманному». И почему-то на Леголаса действуют они так же покорно, покоряя его отчаяние, зажигая непоколебимую ничем более свечу в его сознании, готовую гореть для Него
вечно.
Отец казался ему таким далеким, таким недосягаемым, даже если он был тут мигом ранее — внушал надежду в него, абсолютно бездарного. Но та свеча внутри грела, грело внутри чувство воздушной заботы, отец ждет его, бездарного. Он ждет и надеется, верит. Поэтому Леголас прикрывает глаза до мелкой дрожи ресниц и слухом следует за завыванием тихого ветра в ушах, следует за знакомым бряцаньем ремешков на сапогах, за мысленным властным зовом, какой не предполагает ничего, кроме победы.
На тот самый миг все действительно останавливается. Все звуки теряются в его восприятии: деревья перестают знакомо перешептываться, трава перестаёт шелестеть на ветру, а птицы теряют свой голос. Леголас слышал то одно, то самое нужное, что будит где-то внутри родные чувства, воспоминания, похожие даже больше на дежа вю, когда он совсем ребенком бегал так же за отцом. За его неуловимой в пространстве фигурой, по теплому летнему лесу, с белоснежными волосами, развевающимися от беспорядочного движения бега. Тогда он думал, что дело в этом — дело в игре, но нет, на самом деле это охота, тренировка, чтобы научить важному и неминуемо толкнуть к взрослению. И когда Леголас, совсем маленький и незакалённый, совсем расстраивался, начинал плакать или сдаваться, отец, казавшийся ему тогда невероятным совершенством, только с презрением смотрел, топя малолетнего принца в собственном отчаянии. Но это тогда. Леголас был несносным мальчишкой, непонимающим, что его отец, его Король, его Повелитель, переживает тяжелейшие времена утраты — невообразимо мучается под тяжестью потери. И вместо сочувствия, он встречает от своего дитя только хлопоты. Поэтому Леголас его понимает — понимает Его сейчас, Его на тот момент.
Его бег не прерывается. Ни ветками, спонтанно бьющими по лицу, ни плавным шевелением травинок от плаща —
дорожного, безумно идущего к Его лицу. Мелкая трусца до следующего дерева, и можно спрятаться за его широким стволом, чтобы выждать и не спугнуть.
Леголас примыкает плотно к дереву и откидывает голову на его ствол. Прикрывает глаза — видит перед собой этот невероятный звук Его шагов, самого Его и где-то гораздо дальше лося. Слышит деревья, которые шумят в такт Его шагам, слышит приторные запахи цветов, поющих в Его честь. Он представляет это всё и наслаждается настолько интимным, насколько может быть вообще. И плавно срывается с места, записав на отдельную страницу своей памяти череду звуков Его Величества.
Солнце уже не светит в этом месте — Месте Пустых Надежд, где возросшие веками назад деревья, мудростью тянущиеся к выси, затмевают скрипучими ветками небо. Всякая дрянь здесь водится, в этой части необыкновенного однажды леса, что вызывает каждый раз печальную улыбку. Свет теряется в корявых ветвях — уже не могучих, а безжизненных, и Леголас ускоряется, внимание переключая на тот самый звук. Но к тому в чаще тёмного леса прибавляется рёв. Жуткий и мрачный рёв, который не говорит ни о чём хорошем точно.
Леголас не хочет слышать его.
Он хочет обычно тонуть в пении ароматных цветов и блеске мягких волос, хочет закрыть уши и на минуту остановиться, чтобы найти то самое, прекрасное, чтобы укрыться в нём, как в плотном коконе, от атмосферы приближающейся смерти. Ведь здесь не поют птицы, потому что их
нет, почва здесь сера и мертва — даже не проваливается, сухие корни деревьев заставляют плясать, перешагивая, и те звуки… ужасные звуки исступления, что накрыло кого-то предельно давно, а отступать не хочет — только поработить тот оставшийся мир жизни, высосать её из всего.
Леголас срывается на бег — хорошо это или плохо, но срывается, гонится за ореолом спокойствия, способного его защитить, гонится за нежными руками, что недавно так искренне касались головы… Но останавливается, покуда помнит взгляд отца — тот самый взгляд, отчуждённый, разочарованный взгляд, с пылающим огнём самого разочарования внутри — он не хочет увидеть его снова и вдруг понимает, останавливается и понимает, что скорее умрёт на руках Повелителя своего, чем увидит этот взгляд снова — приносящий ничем невосполнимую боль. Он останавливается и непроизвольно слышит, как по скрипящим от своей муки ветвям ползут огромных размеров чудовища, одно за другим — по цепочке до самой поляны спасения. Готовит лук и вспоминает, что умрёт, наверное, прямо здесь, да простит его Арагорн и пусть будет преклонна Галадриэль, в Месте Пустых Надежд, став при этом пустой надеждой своего Короля
чей плавный шорох он слышит так близко…
но так далеко.
Он здесь, и Леголас начинает свой бой, натягивая в мгновение ока тетиву, упорно поскрипывающую, будто сопротивляющуюся натиску безысходности к сердцу. Считанные секунды уходят на одного; на высокий прыжок — он на том самом скрипучем дереве, что своей прощальной песней во славу смертного одра туманит разум, что уже не в порядке. Стрела уходит чуть вправо, нога промахивается, не наступает на нужный сучок, и он, пригвождённый уже к сухой почве, думает о сладком запахе роз, какой чувствовался всегда на Его одежде, о нежных руках и объятиях —
в который раз. Хватает этого, поэтому он поднимается, борясь со скованными мышцами, каменными, как в первый раз, срывается; стрелу вверх на одного и на другого влево, тем и освобождается дорога.
Он хочет бежать назад.
Не потому, что думает, будто он сможет затылком прислониться к тому дереву, к тому мощному живому стволу и унестись в тот звук. Звук своего Короля и того необыкновенного леса, который скрывается теперь тёмной границей — неизбежной, но правильным путём к Нему, могущему услышать его последнюю молитву в его честь. Не потому.
Но Он — уже близко, настолько, что может тронуть длинными пальцами — Леголас знает. Уверенность ни к чему — Он знает и
смотрит. Он может увидеть ту слабость, которая сокрушила в тот раз Его веру.
Он знает. И не хочет знать большего. Только видеть Его, получить Его спасение, ощутить Его руки в своих волосах и защиту.
Он всего лишь тот маленький эльф, напуганный до смерти неожиданным
таким вниманием отца. Напуганный его конечным разочарованием. Напуганный тем, что отец грустил не по нему, но теперь разочарован им.
Напуган. Напуган. Напуган.
Он только прикрывает глаза.
Слышит запах спелых ягод, который слышал в саду возле окна покоев своего отца. Слышит шум листвы Его леса, живого и солнечного, со светом, проглядывающим сквозь бесчисленные величественные ветви.
Зовёт.
Потому что не может так больше.
***
Окно его комнаты не выходит в тот самый сад. Но из него можно увидеть далёкую реку, быстрое её течение и услышать пение его устремлённых вдаль вод. Которое сейчас вдруг затихло. Беззвучен стал мир, в котором сейчас находилось бренное его вместилище, беззвучен и одинок для него.
Но только проглядывает на самом краю почти бесшумно — звук. Тот самый, что записан был на огромной странице в его голове — он вспомнил и ожидает слишком ошеломлённо того момента. Но что ждать? Ждать нежности, что лекарственным сиропом ляжет на неспокойное сердце, или ничего? Ждать неоткрытую дверь, для того чтобы не взглянуть на дитя своё, своё разочарование? А может, черствого отцовского взгляда, что прожжёт то самое сердце разочарованным огнём? И только пепел потом достанется…
— Леголас.
Он вздрагивает. Вздрагивает, как-то оказавшись на своей кровати в своих покоях в дворце, с видом на ту самую речку вдали и бескрайние распахнутые объятья леса. Сейчас, конечно же, он видит только небо — чистое звёздное небо — священное, тем удивительное и, определённо, особенное. На которое он любил смотреть сначала с отцом, потом с Тауриэль, а потом в одиночестве, представляя себя в окружении томного звука прекрасных цветов с капельками росы на нежных лепестках, что мерно колышутся у отца на короне.
— Ты зол, отец? — в нём просыпается неуместная жалость к себе. Леголас тянется уставшей рукой к глазам и насильно прикрывает их.
Чтобы не видеть того, что может спокойно ожидать.
Рука же, тёплая и как обычно нежная, легко ложится поверх его. И поднимает, убирает от чистых глаз, потому что не стоит скрываться.
— Не стоит скрываться, листочек мой, — наклоняется к открытому лбу и целует немыслимо нежно тонкими губами, что слишком редко складываются в улыбку или прикасаются не к бокалу вина. — Ты слишком сильно старался, и это воздастся.
— Мне ничего не нужно, — Леголас сглатывает с большим трудом и всё-таки смотрит в леденящие сердце глаза. — Только не смотри на меня больше
так. Не смотри. Прошу, отец, прошу.
Леголас тянется той самой усталой рукой к Его руке, захватывает в трепетные объятия и получает только ещё один медленный поцелуй, что заставляет то самое неспокойное сердце забиться учащённей.
— Не пугай меня больше, малыш.
***
Ветка с треском разломилась, а Леголас, будучи готовым ко всему, резко натянул тетиву и пустил её. Естественно, мимо. Тот, кто с явным удовольствием дурманил ему голову — прекрасный воин, что уж тут скрывать. Именно он учил Леголаса держать в маленьких ручках огромный лук, и именно ему Леголас всегда проигрывал в подобного рода занятиях.
Трандуил же, величественный и прекрасный, как подобает королю, сидит на ветке того самого дуба, к стволу которого Леголас ещё не прикоснулся затылком. На его губах играет улыбка, как играют солнечные зайчики друг с другом возле королевских зеркал, а сам он находится в состоянии приятного торжества, потому что что-то внутри него яро уверяет, что сегодня — есть тот самый
особенный день.
«Эдакая игра в прятки, сын мой»
«Ты же помнишь, как нам было весело тогда?»
«Сыграй же со мной, я хочу увидеть, насколько ты вырос, листочек мой»
«Но я с тобой»
«Всегда и везде».
