Давай стреляй, твой револьвер готов к тому, что я бесповоротно сгнил, и он меня в труху расколет. Но не стоит ждать, пока я допою свою мольбу тебе, и допою свои стихи тебе, и доживу свои, твои минуты дней, и доберусь до берега, где тени змей вдруг замирают посмотреть, что мы с тобой опять решили сделать со своим одним единственным и общим телом, делом, сном.
Он приходит каждый день. Один – все остальные давно сдались. И Ньютон не может понять – зачем? Точнее, Ньют, запертый в собственной голове, понимает. И каждый раз, когда Германн, хромая, заходит в камеру и садится напротив него, смотрит чёрными глазами, то, что осталось от Ньютона, пытается сказать ему, как он рад видеть этого нервозного ученого, что ему жаль, правда очень жаль, что он такой слабак, но Кайдзю не понимает. Кайдзю смотрит на Германна карими, некогда весёлыми, глазами Ньюта, смотрит безжизненно и без эмоций, а потом говорит голосом Гейзлера «Ты опоздал» Но есть то, чего не понимает ни Ньютон, ни Кайдзю. Почему Германн ещё не сдался, если он и в правду опоздал? ●●● Сначала учёные в команде с психологами пытались понять, как избавиться от сознания инопланетянина в мозгу Гейзлера. Германн умудрился попасть в команду благодаря полученному, кажется, в прошлой жизни, медицинскому образованию, и боролся дольше остальных. Все, кто пытался избавить учёного от вторжения пришельца в сознание, сдавались один за другим. Когда у Ньютона начались приступы, во время которых учёный пытался отвергнуть чужие мысли и бился, будто в попытках разорвать связывающие его бинты, надрывно кричал, не своим голосом обрывая что-то внутри Готтлиба, и обещал уничтожить человечество, тогда остался только Германн. Приходил вновь и вновь, иногда говорил, пытаясь пробудить воспоминания Ньютона, заставить его не прекращать бороться, а иногда просто молчал, глядя в слишком родные глаза. – Зачем? Объясни мне, человек, зачем ты приходишь сюда вновь и вновь? – неего губы кривятся в усмешке, очень знакомой, но это только отражение улыбки Ньютона, когда он подшучивал над напарником, и теперь это совсем не Ньют. И он больше не шутит. – Он слабый. Зачем так возиться с одним единственным человеком? Легче ведь его убить, – и до боли чужим смехом он заставляет Германна зажмуриться, чтобы не смотреть на бьющиеся в глазах Ньюта сумасшедшие искры. Он всегда был чудным, странным, над ним не смеялся разве что сам Германн, он был слишком похож на «чокнутого учёного», но он никогда не был таким. – Верно. – тихо отвечает Германн, до белизны пальцев сжимая в руках трость. – Легче убить тебя, тварь. На последних словах голос срывается, и Германн тут же порывисто встаёт, шипит от боли в ноге, и уходит. Вслед ему смеётся неНьют. ●●● – У него опять приступ, – флегматично говорит охранник возле камеры Гейзлера, когда к нему подходит Германн, и не понимающе, но без удивления наблюдает как тот тут же, насколько позволяет нога, бежит к двери, прикладывает карту к замку, чуть её не роняя, уже через стекло видя как человек, привязанный к стулу, бьётся в судорогах. Боль, хриплое рваное дыхание, которое, кажется, вот-вот оборвётся, струйка тёмной крови, бегущая из носа к окровавленным искусанным губам, слишком яркая на белом лице, тело, как будто сотрясающееся от ударов током. Германн не боится, что Ньютон может однажды наконец разорвать связывающие бинты, потому что важно не это – важно, что Гейзлеру больно, и он мог бы не чувствовать этой боли, он мог бы давно сдаться Кайдзю, но он продолжает сопротивляться, и Германн, крепко обхватывая мужчину за спину, прижимая к себе, чтобы судороги не разорвали его, дрожащими непослушными пальцами пытается нащупать на шее дёргающуюся в бешеном ритме вену, а потом вкалывает успокоительное, каждый раз с ужасом ожидая, что оно не подействует и бьющееся в его руках тело замрёт вместе со стуком сердца. Нигде не тикают часы, но тянущиеся секунды будто ощутимы, они как ножом водят по нервам, Германн отрывисто вдыхает запах лекарств, пропитавший непослушные волосы мужчины, чувствует, как Ньют до боли цепляется за его руки, держась за них, оставляя новые синяки, держась за единственное, ради чего он всё ещё борется. А потом он успокаивается, и эти несколько секунд после рвущей сознание борьбы дарят Германну возможность увидеть перед собой его Ньютона, который, почувствовав объятья, медленно и слабо хлопает его по спине, усмехается, и шепчет: – Привет, Германн. Ужасно выглядишь. – он смотрит на отстранившегося Готтлиба, и тот не чувствует, только фиксирует взглядом, как по его белому как мел лицу ведёт рука, а Ньютон с нервным смехом просит. – Ты ведь вытащишь меня из этого кошмара, да? – и теперь Германн чувствует, что пальцы Гейзлера совсем холодные, он ловит их и сжимает, но не может согреть, как бы сильно они не держали руки друг друга, и даже не может ничего ответить. Он не способен соврать. – Я тебя знаю… Ты сможешь. И мы с тобой провернём какой-нибудь безумный эксперимент, – Ньют смотрит в глаза мужчины, которого мелко трясёт, потому что он не умеет плакать. – Может быть, даже с угрозой для человечества, – улыбка слабая и нелепая, но настоящая. – Или мы с тобой его спасём… – он закрывает только что отразившие настоящего Ньютона глаза, и рука, держащая руку Германна, ослабевает. Германн сидит возле стула Ньютона ещё, наверное, много минут. А тот уже вновь заперт в своей голове. ●●● – Наши сознания, – голос Германна привычно срывается от желания высказать свою идею, – до сих пор связаны, – заявляет он однажды, ставя стул напротив Ньютона и вытягивая больную ногу. Тот вскидывает брови и на несколько секунд становится похож на себя прежнего. Как будто ему только что сказали, что у инопланетян нет разума, и он уже готов начать спор, в котором – он уверен, – одержит победу. Но это всего лишь Кайдзю прекрасно понимает, что связь с Германном ужасно слабая. – Мне всё ещё снятся кошмары. А тебе? – Ничего ему не снится, придурок. А ты, видимо, боишься, что мы захватим и твоё сознание тоже? Германн не говорит, что в каждом новом сне он видит только, как Ньют теряется, как контроль над его сознанием переходит к инопланетянам, и как тот шепчет, в бреду, пытаясь стащить с головы связующее устройство, зовёт кого-то по имени, кого-то очень странного, может даже ещё более странного, чем он сам, но совершенно другого, и близкого, но исчезнувшего из его жизни, кого-то, кого он пытается заменить, и кто возвращается слишком поздно. Германн ненавидит себя за то, что он так опоздал, ненавидит за то, что не может спасти Ньюта. Мы были близки, Ньют. Ты помнишь? – И ты надеешься, что какие-то глупые чувства вытащат его? Стоит Германну закрыть глаза, как он остаётся один на один с темнотой. А потом позволяет себе наконец, впервые за время лечения, упасть в воспоминания, от которых под рёбрами сразу становится тесно, а в голове лихорадочно вопит подсознание «всё, чего я хочу – это вернуться в прошлое и всё исправить», от которых хочется спрятаться, выдрать их из своей головы прямо вместе с мозгом, но Германн падает и падает, потому что вся эта боль не просто так. Связь, как тонкая нить, она должна была порваться под натиском Кайдзю уже давно, но она сильнее чем кажется, и Германн надеется только лишь на неё. Только лишь на глупые чувства. Он раздражает их. Своей тростью, своей хромотой, своими холодными глазами и нервными движениями, он раздражает их своим существованием. А Ньют всё ходит за ним, вот они уже напарники, вечно цапаются и ссорятся, но неожиданно для всех срабатываются. Никто не терпел раньше хромого бледного учёного-теоретика, никто не терпел раньше лохматого самовлюблённого помешанного на пришельцах биолога. Может быть, их странное ненормальное сотрудничество с посекундными переругиваниями тоже послужило причиной ненависти. Германн не думал об этом, он вообще ни о чём не думал, когда шестеро пьяных кадетов решили, что это отличная идея – подраться с учёным. А потом появился Ньют. Встал рядом с Германном, аккуратно засучил рукава, обнажая татуировки, и будничным тоном заявил: «Если не хотите быть засунутыми в пробирку с биологической жидкостью, то не трогайте его». Пока Германн, не способный сказать и слово, дёргал Ньютона за рубашку в надежде, что он уйдёт, потому что языкастого очкарика изобьют ещё охотнее, чем Германна, пока Ньютон нагло таращился на кадетов, те только пьяно рассмеялись, посоветовав «валить к хренам», и Ньют, вскинув брови и разведя руками, добавил: «а пробирки маленькие, но в них вполне легко оказаться по частям» – Видимо, он всегда был полным придурком, – оскал неНьюта, к которому Германн никак не может привыкнуть, проникает под кожу и пробирает до костей, и Германн поспешно возвращается к воспоминаниям прошлого, потому что он не уверен, что ему хватит сил терпеть это настоящее, он мысленно хватает холодные руки и сдёргивает Кайдзю туда же. А вместе с ним и Ньюта. Они дрались вместе столько, сколько это вообще было возможно. Кадетам развлечение показалось скучным, и они вскоре ушли, оставив Ньюта ругаясь и сплёвывая кровь искать очки, и натыкаться на предметы. Потом он наткнулся на трость, а потом и на Германна, который лежал на полу, схватившись за ногу и от обострившейся боли даже не замечая, что по его виску бежит струйка крови. Ньютон тогда долго сидел рядом с ним, пытаясь помочь переждать приступ боли, что-то говорил и рассказывал… – Я рассказывал про свои татуировки. – слабый, хриплый голос заставляет Германна вздрогнуть, замереть и распахнуть глаза, но он успевает заметить лишь промелькнувшую на лице мужчины тень себя прежнего, и в следующую секунду тот уже рвано смеётся, – Что за дурацкие истории, человек! Разве они что-то значат? Это казалось таким обычным, сидеть на полу, помогая друг другу обработать ссадины и царапины на лице, не прерывать молчания, и тишина разбивалась только о редкое шипение сквозь зубы и поспешное «извини, извини», а потом была тишина абсолютная, одна тишина на двоих, такая редкость между этими двумя, взгляд глаза в глаза, тёплые, вечно смеющиеся карие и холодные, казалось, не выдающие эмоций чёрные. Но сейчас оба оказались слишком открытыми, без хитиновых панцирей имиджа и «сумасшествия». – Знаешь, мне так не хватает этой тишины, – против воли шепчет Германн, тут же дёргая уголком губ, презирая себя за вырвавшиеся против его воли слова. Кайдзю ничего не отвечает. И они цепенеют, связанные тишиной, в маленькой камере с голубым светом, осунувшийся бледный учёный, до сих пор не переставший бороться, цепляющийся из последних сил за трость, боясь нахлынувших воспоминаний о том, когда всё ещё было хорошо, и лохматый, исхудавший мужчина, привязанный к стулу, с пустым взглядом некогда смеющихся глаз. Тишина так и не прервалась. Только дыхание Германна сбилось. ●●● – Сколько можно ходить к нему, Готтлиб? Охранник знает, что учёный не ответит, что он молча прохромает к двери, приложит карточку к электронному замку и скроется в камере. Может быть, на много часов. Стул со стуком опускается на пол, резко набравшего в лёгкие воздуха Германна удостаивают внимания карие глаза. – Сколько можно к нему ходить, Готтлиб? – вопрос повторяется с издевательскими высокими нотами, но ответа на него не получает и Кайдзю. Может быть, потому, что Германн и сам ответа не знает. – Привет, Ньютон. И больше он ничего не говорит, закрывая глаза, погружая мир, себя – и Ньюта, – в темноту. И эта темнота намного лучше того, что видит перед собой Германн в этой камере. – Нуу, ты всё ещё веришь, что его можно вытащить из-за каких-то там твоих сентиментальных воспоминаний? С чего ты вообще решил, что для него они так же важны? «Зачем ты заступился за меня?» Карие глаза смотрят исподлобья, а потом Ньют взгляд отводит, сосредотачивая внимание на бинте, которым перематывает руку Германна. «Зачем? Странные у тебя вопросы, Германн. Нелогичные. Зачем спрашивать, если знаешь ответ?» «Я спрашиваю, потому что не понимаю» Опять недоверчивый взгляд, Ньют замирает, касаясь руки учёного, и не перестаёт искать в его глазах подвох. Не находит. «Тебя любили когда-нибудь?» Германн не понимает опять, теперь – к чему этот странный вопрос? – Всё ещё не понимаешь? Готтлиб всматривается в глаза и не может уловить, это Кайдзю заинтересовался человеческой психологией, или… Ещё более ранние воспоминания, пропитанные запахом лаборатории и дыма, старой бумаги, дешёвым одеколоном, постоянной спешкой, безумными идеями напарника – и реакциями на собственные безумные идеи. « – Ой, Готтлиб, какие у тебя синяки под глазами страшные! – он, кажется, даже не поднимает взгляд от мерзкого вида внутренностей. – Ты вообще спал этой ночью?» Германн молчит в ответ, думая, что вопрос риторический, а то и издевательский, но потом целый день Ньютон допытывается у него, что случилось. А когда лаборатория уже пустует, и если бы тут были окна, в них уже забралась бы вечерняя синева и холод, Ньют без спроса заходит на его половину, принося с собой следы чьей-то крови и запах кофе с коньяком, он игнорирует возмущённые возгласы Готтлиба по поводу нарушения личного пространства, потому что сейчас это волнует его в самую последнюю очередь, и, подойдя вплотную, заставляя Германна недоумённо уставиться на него сверху вниз, тихо спрашивает: « – Ты уверен, что не заболел? Я знаю сотни болезней с симптомом бессонницы, честно признаться, я уже весь извёлся, столько раз представлял тебя в гробу – ты бы в нём смотрелся натуральнее графа Дракулы, – а ещё я могу стырить таблеток, какие только надо, у меня есть доступ к медицинскому хранилищу, туда не трудно влезть, я пытался, знаешь ли…» Какая-то околесица переплетается с непонятным проявлением заботы, но Готтлиба куда больше задевает голос. Ещё более нервный, чем обычно, даже, можно сказать, испуганный. Бледная ладонь прижимается ко рту, Германн заставляет себя выровнять дыхание, но воспоминания уже захватили его, и это не сравнить с волной – это скорее паутина, серебристые нити, парализующие – а ещё не дающие ему потерять связь. И хотя он чувствует, что вот-вот не выдержит, он всё же закрывает глаза опять, и как будто делает решающий шаг с обрыва. Даже фантомное ощущение падения сдавливают грудь, или это всего лишь пустота под рёбрами заполняет его всё больше? Рабочий день в самом разгаре, запах мела и чернил, мел на его пальцах и пачкает чёрную одежду, часы тикают, отнимая время, но Германн ни на что не обращает внимания. Слишком увлёкся, так что и не заметил, как наступил вечер, а он ни разу за день не ел. Точнее, вообще-то, за два. Он ищет нужную книгу, параллельно вчитываясь в электронный документ в планшете, не задумываясь, делает глоток чёрного кофе без сахара, не замечая, откуда в его руке вообще взялась эта чашка, ставит её на место – на кипу бумаг, расплескивая жидкость, и продолжая свои дела. Потом чашка вновь оказывается под рукой, а он ведь говорил, чтобы чёртов Гейзлер не совался на его половину и не приносил свой беспорядок с собой, тут и своего хватает. Но Ньютон терпеть не может кофе без сахара. « – Господи, Германн, сколько можно терять свои очки?» Готтлиб продолжает поиски, переворачивая всё вверх дном, по лаборатории летают исписанные листы бумаги, среди всего этого хаоса Гейзлер сидит на столе, прислонившись к взваленному на него ящику с органами, и взглядом следит за ковыляющим от одного заваленного хламом стола к другому, Германном. « – Я уже задолбался тут сидеть, честно, я домой хочу! – Разве я тебя держу? – Посмотри за компьютером, ты вечно там их забываешь» Очки находятся только глубоко ночью, нашлись бы и быстрее, но Германну попался обрывок чертежа и его посетила очередная идея, и вскоре вся доска была вновь исписана вдоль и поперёк, а оба учёных перепачканы мелом, и всё это время Ньютон ныл, что хочет уже уйти домой, а Германн отвечал, что никто его тут не держит. Заночевали они тогда в лаборатории. « – Расскажи мне про свои татуировки. – Зачем? – Просто.» Когда Ньютон хмурится, то выглядит старше, а сейчас он уставший и бледный, так что сходство с «безумным учёным» становится очевиднее. Его, вообще-то, часто заносит, но стоит Германну опустить руку ему на плечо и раздражённо прошипеть «Ньютон!», как тот успокаивается, хотя и ворчит, огрызаясь в ответ. Сейчас он не огрызается, а только вздыхает и закатывает рукава. Бледные пальцы Германна бегут по татуировкам на руках, переходя на плечи, когда Ньют снимает вечно запятнанную рубашку, и увлечённый рисунками и рассказами о них Готтлиб не обращает внимания, что голос Гейзлера слегка срывается. Ньютон никому не рассказывал больше чем о паре татуировок. – Ты бы ответил на этот вопрос сейчас? – интерес в глазах мужчины, с которым он разглядывает ещё более бледного чем обычно Германна, заставляет того чувствовать себя подопытным кроликом, но этот испытующий взгляд ему слишком знаком. Ньютон часто смотрел так, стоило Готтлибу опрометчиво поморщиться от боли в ноге, споткнуться лишний раз или не ложиться спать целую ночь. – Ньютон и тогда всё понял, – едва разлепив непослушные губы шепчет Германн. – Он слишком хорошо меня знал. Наверное, это безумие начал всё же Ньют, видимо, он ждал, что Германн как обычно оборвёт его, как он часто не давал осуществить какую-то дурацкую идею, но в этот раз они потеряли здравый смысл вместе, а может, просто идея была не такая уж и дурацкая. Вкус крови на чужих губах не казался странным, и почти невесомые прикосновения к синякам и ссадинам, а потом прикосновения пальцев сменились губами, и их не смущало, что кадеты били и в шею, и в грудь, и в живот, не смущали и собственные пальцы в непослушных волосах, как будто так и надо, будто так и должно быть. Вот двое учёных цапались друг с другом по малейшему поводу – а вот уже лабораторные пробирки и банки с органами разъезжаются по полу от двух повалившихся на пол мужчин, один – в почти стянутой рубашке, чтобы другой мог водить пальцами по татуировкам, иногда вдруг впиваясь в кожу, когда первый целовал его шею, отвлекая от руки на пуговицах штанов, впиваясь в кожу и тут же утыкаясь лицом в шею другого, вдыхая запах шампуня и кофе, чтобы не позволить себе стонать, хотя второй нервно шепчет его имя и даёт знать о собственном возбуждении, прижимаясь сильнее, не стесняясь срываться на выдохе. И это странное сочетание боли от недавно полученных синяков и тёплых рук везде, где только можно, заставляющих задыхаться, не даёт Германну задуматься о том, что вообще происходит. А может быть, дело в том, что всё давно к этому шло. Им не нужно разговаривать, что-то выяснять, им и так всё понятно. Они слишком разные, настолько, насколько это вообще возможно, но были ближе, чем кажется. И не было никакой неловкости, не было отведённых взглядов и нервных улыбок, глупых банальных фраз и идиотского «и что теперь?». Они просто уснули, почти молча, только Ньютон сказал «Между прочим, давно пора было, а ещё мы завтра точно весь день будем искать пробирки с образцами», а Германн ответил «И чёрт с ними», и устроился на полу, насколько это было удобно, но почему-то с положившим ему на грудь голову Ньютом и его руками было удобно даже на полу, а потом они как-то оказались в обнимку, но оба уже делали вид, что уснули. – Наверное, я до сих пор не ответил на тот вопрос, даже себе, – голос уже совсем не слушается, и он едва говорит, но это не очень-то важно. Потому что Ньютон всегда всё понимал. – Я… я думаю, ты просто ждёшь, что я помогу тебе ответить. – голос Ньютона тихий и пропитан постоянной болью, а ещё воспоминаниями, тоже режущими по живому, и Германн замирает, глядя в глаза его Ньюта, пальцы сжимают трость, он понимает, что ему слишком больно вспоминать, но Ньютону ещё больнее. – Но в этот раз я не могу, Германн. В этот раз ты один… Ты опять перестал спать по ночам? – он хмурится, а голос его неестественно высокий и срывающийся, и дышать у Готтлиба уже едва получается. – Не угробь себя, только не теперь, вот я вернусь и заставлю тебя жить нормально… странно слышать от меня о нормальности, да? – он усмехается, а Германн пытается улыбнуться, но губы не слушаются, и получается криво, больше похоже на нервный срыв, но Ньют этого уже не видит, Готтлиб хочет закричать, когда из карих глаз исчезает человек, отразившись паникой и последней просьбой – жить нормально, которую Германн не может исполнить, потому что жить нормально без Ньюта не получится, а с ним – тем более, но уж точно нельзя назвать нормальной жизнь, затерянную в каждодневных попытках вернуть Гейзлера. Даже теперь Ньют оставался неисправимым оптимистом, пытаясь подбодрить Германна, хотя сам почти умирал. Но отражающая тусклый свет едва заметная дорожка на впалой щеке выдавала его страх. ●●● Германн не ведёт дневник. Наверное потому, что совсем не хочет считать дни, проведённые в попытках вернуть Ньютона, отвоевать его у Кайдзю. В попытках не потерять его. Он приходит каждый день и вспоминает, раз за разом, всякие мелочи. И самое страшное во всём этом, когда Германн открывает глаза, и из светлой, хоть и захламлённой, лаборатории, где они с Ньютом спорили об оказавшихся на чужой половине инопланетных внутренностях, оказывается вновь в серой камере, напротив неНьюта, в глазах которого прячется человек, который готовил кофе и незаметно ставил чашку на рабочий стол Готтлиба. – Ты сегодня поздно. – усмехается Кайдзю губами Ньюта. – Мы уж решили, ты не придёшь. Хотя он ждал. Всегда ждёт. Кажется, ему нравится связь с тобой. Странный он. Тело мужчины вдруг передёргивает, как от электрического разряда, и Германн уже готов кинуться к нему с успокоительным, но приступ так и не начинается. – Да, странный, – Готтлиб кивает, – и я тоже странный. « – Как думаешь, мы с тобой спасём мир? – Я в этом уверен» Ответная улыбка Ньюта и хлопок по плечу дарят уверенность в себе, будто она передаётся через тактильные ощущения вместе с теплом. « – Будет больно, ты знаешь? – делано небрежным тоном предупреждает он. –Но связь с мозгом Кайдзю необходима» Германн не отвечает, решительно надевая связующее устройство на голову, и устанавливая связь. Тогда они с Ньютоном и стали делить воспоминания. Тогда Гейзлер и позволил пришельцам проникнуть в свой мозг. Тогда всё и изменилось, разрушилось к чертям, хотя казалось таким естественным и правильным, вечным. – Это было необходимо! – вдруг срывающимся голосом шепчет Ньютон, и нервно кусает губы. И Германн видит сейчас настоящего Ньюта, и пытается не потерять над собой контроль, и просто слушает. – Я втянул тебя в это, зря… Тебе потом снились кошмары, но могло быть и хуже. Они ведь могли завладеть и твоим разумом, Германн, это ты мог сейчас сидеть привязанный к стулу… Нет. Но, знаешь, это хорошо, что тут я, а не ты, – от самовлюблённого, даже эгоистичного, Гейзлера эти слова слышать непривычно, но не смотря на то, что это так на него не похоже, одновременно это и есть он, нервно ёрзает и иногда вдруг дёргается, будто порывается сбежать, и Германн всё ждёт, когда Ньюта вытеснит Кайдзю. А потом Гейзлер стискивает зубы, начиная биться на стуле, кричит, и Германн кидается к нему, обнимая, понимая, что его рубашку пропитывает кровь и думая об этом в самую последнюю очередь. А Ньютон всё дрожит, хрипло и с присвистом вдыхая нехватающий кислород, всё впивается пальцами в спину не дающему ему сойти с ума мужчине. И Германн вдруг чувствует, как руки сжались на его спине. Не слабо, бессмысленно, а крепко, наверное, до синяков, судорожно, как будто Гейзлер падает, и держаться может только за Готтлиба, и он прижимает Ньюта к себе сильнее. И тот вдруг замирает, расслабляется, но руки не исчезают. И Германн, впервые за очень долгое время, позволяет себе надежду. И всё же он ждёт, ждёт холодного голоса Ньютона, а слов Кайдзю. – Привет, Германн, ты решил наконец исполнить своё обещание и придушить меня? Готтлиб отстраняется, всё ещё держа Гейзлера за плечи, а тот устало хрипло шепчет привычным высоким прерывистым голосом: – Я хотел сказать что-нибудь вроде «я бы тебя обнял, но не люблю проявления чувств», но, кажется, уже поздно. И я очень даже не против проявления чувств. И Готтлиб, не слыша собственного всхлипа и вновь прижав к себе худое тело мужчины, игнорируя осознание того, что это ещё не всё, что они ещё не победили, что ему ещё долго придётся приходить сюда, шепчет то, в чём раньше ни за что бы не позволил себе признаться, но сейчас он знает, что будет услышан и понят, потому что несмотря на то, что это ещё не конец, Гейзлер наконец действительно его слышит: – Я скучал по тебе, Ньютон. Правда очень скучал.Давай не ныть, еще ведь столько проходить с таким крестом, размером с дом, придется нам вдвоем. И больше никого на свете нет, кто мог бы дать тебе и мне ответ, который бы убил в тебе порыв штормящих сил, тебя внутри моих штормящих сил.