***
Тогда, раньше, он втайне опасался родителей Филиппы, думал, что его сочтут недостаточно знатным. Но у неё оказался железный характер. Её приданого хватит на них двоих. И пусть гостей будет мало, на свадьбе калеки они ни к чему. Он всё равно их не видел. — Я люблю тебя, — сказала Филиппа. — Знаешь, ты всё такой же красивый, как раньше. — Она погладила его по волосам. — Только бледный. — Я не хочу быть похожим на слепых стариков, которые всё время сидят на солнце, — отвечал он. Ему хотелось умереть, но он не знал, где находится та пропасть.***
Однажды в дождливую ночь он вышел на дорогу — но, может быть, это была и не ночь. Он не хотел спрашивать у Филиппы. Она спала. Беременным всегда хочется спать. Было холодно, и ветер сбивал его с ног. Ветер был силён, как противник, как вражеский воин — но потом он вдруг почувствовал, что ветер силён, как он сам до того, как это случилось, силён, как его дыхание; силён, как мать, поднимавшая его к небу, когда он был маленьким. Он шёл вперёд, не обращая внимания на льющиеся по лицу струи ледяной воды. Показалось, что кто-то вскрикнул у него за спиной. И перед ним ударила молния, он услышал почти одновременно и чудовищный звук, и запах молнии; его коже показалось, что она слышит сияние обращённого на неё света; да, если бы у него были глаза, он не смог бы, наверно, выдержать яростного, синего, как его собственные невидящие глаза, блеска молнии так близко. А затем всё закончилось, и он снова чувствовал только дождь. Может быть, молния должна была ударить в него — может быть, она должна была убить его, но он опоздал чуть-чуть, на несколько мгновений. Он повернул по дороге, зашагал обратно, но не был уверен, что сможет вернуться домой. Потом он услышал её голос, она позвала его — «что ты там бродишь?». — Душно, — ответил он. — Дымно у нас. Невидимый дым словно бы растекался у него по лицу. — Огонь чистый, — сказала Филиппа. — Это тебе всё кажется из-за дождя. Он заснул, хотя сердце у него билось так сильно, что он думал, что не заснёт — или не проснётся. И впервые во сне он увидел. Он настолько был поражён внезапной слепотой, что не хотел видеть даже во сне. Если во сне ему являлось прошедшее, — то сражения, то погибший белый конь, то лицо Филиппы, — он будто отворачивался, уходил, и всё сливалось в смесь кусков тумана и тьмы. И теперь он стоял где-то, и эти куски тумана были перед ним. Но они начали расходиться, и он не мог этому помешать. Туман этот был белым, но кругом всё-таки было темно, темно, и над ним было небо, оно было серым, и земля была серой, и чёрной. В этом мире не было красок, ни красной, ни жёлтой, ни лазури — не было ничего, кроме белого и серого. На земле была полёгшая, серая, длинная трава, почерневшая, и от неё шёл дым. Может, быть этот дым он только что чувствовал наяву — дым от молний во влажной траве. Он смотрел вперёд и вверх, в будто бы растущее над ним небо — и — И увидел, что кто-то идёт к нему, фигура, высокая, и такая же, как всё кругом, чёрно-белая. Впервые за всё это время он увидел чьё-то лицо. Он знал, что не сможет его забыть и различить и запомнить тоже не сможет, потому что не видел его, когда мог видеть, а теперь мог только угадать. Она шла к нему, и словно не приближалась — нет, приближалась, и он видел чёрные косы, и высокие брови, и белый лоб, и белые руки. Он не был уверен, мужчина это или женщина. Он обратился к ней и услышал. Ему показалось, что он услышал слова; услышал он совсем другое, но понял так, и её (так показалось ему по голосу: её) нельзя было не понять. — Я дочь учения, я сестра разума, я дочь памяти. Когда ты проснёшься, ты будешь говорить. — Я и так умею говорить, — ответил он. — Я не вижу. — Нет, ты будешь говорить. Он повторил её слова, они звучали странно, но он смог повторить их. Он повторял их, и постепенно туман рассеивался, и из-за него проступали фигуры. Их окружало множество людей, они были всё такими же серыми, бледными, похожими на скелеты, и глаза у них были пусты; они были безымянны, одиноки и унижены, в их телах чувствовался страх. — Говори, — сказала она. И он начал говорить — говорить то, что передавала она ему. И вдруг словно огненный ветер искр вырвался у него из уст; облако света окутало всё перед ним; светящиеся искры падали на безжизненных людей — и у них розовели щёки, у них сияли глаза, и бесцветные одежды становились алыми и зелёными, и бесцветные волосы становились золотыми, рыжими и блестяще-чёрными, и небо над ними стало золотым и лазурным, и поднялось ещё выше. К ней нельзя было приблизиться более; она была окружена пламенем, которое позволяло видеть её, платье по-прежнему было чёрным, но пояс был золотым, и на голове у неё был высокий венец. — Иди, — сказала она, — иди и говори. Я пришла и никогда не покину тебя. *** И он проснулся. Пахло утром, он услышал пение птиц и плеск воды. Потом в комнату зашла Филиппа; она опасливо постучала по притолоке и спросила, будет ли он есть. — Да, — сказал он. «Говорить? Как говорить? Я больше не вижу её, я ничего не скажу без неё. Даже если я помню… помню всё, что рассказывал мне прадед… да, он многое рассказывал о том, что случилось четыреста лет назад». Он поел и вышел из дома. Он чувствовал там, далеко, на горизонте, ту самую пропасть, куда он упал тогда, он чувствовал солнце и мокрую землю. Он снова хотел увидеть её; он так хорошо её помнил. Попросить её сказать. Но как попросить? Ведь она не обычная женщина. И он попросил: Μῆνιν ἄειδε, θεά, Πηληϊάδεω Ἀχιλῆος οὐλομένην… Гнев, о богиня, воспой, Ахиллеса, Пелеева сына, грозный… И она снова пришла.