Имитация жизни

Их всегда было десять, сколько Синдри себя помнила. Плоские и тонкие, с красивым цветочным узором, они вызывали в ней иррациональное отвращение, словно на них лежала горка живых насекомых вместе с влажной кладбищенской землёй. Из таких тарелок нельзя есть, верно? Поэтому Синдри каждое утро разбивала ровно десять: брала их по очереди, медленно крутила и разжимала пальцы, чтобы скользкий фарфор упал с обиженным звоном и разлетелся на десяток крупных осколков. Сперва на звук прибегали зомби, чтобы узнать, что стряслось, но потом они привыкли и больше не обращали на причуды Синдри внимания — а она, боже правый, она продолжала бить тарелки, не понимая, почему их десять и за что она так их ненавидит. — Где мой ужин?! У Хогбака визгливый тонкий голос и полное отсутствие слуха. Он не сумел бы извлечь ни единого приличного звука даже из губной гармошки, не говоря уже о флейте или фортепиано. Память Синдри подводила, но она отчего-то была уверена, что умела играть на всех этих инструментах, могла красиво петь и танцевать под зажигательную музыку, помахивая изящной тросточкой. Мертвецы не знают ни усталости, ни эмоций, ни сожалений. Им не снятся сны — хотя Синдри отдала бы всё, включая собственную тень, чтобы увидеть однажды сладкую грёзу о прошлой жизни, которая у неё наверняка была счастливее нынешней. — Хочу, чтобы ты подавился. Все тарелки разбиты, кроме последней, и её Синдри со странным ощущением расколола на две половинки о лысую макушку Хогбака. Переваренные макароны печально повисли на его острых ушах. Крики и ругань не трогали Синдри и не пробуждали чувства вины, ей в общем-то было всё равно, чем питался хозяин, спал он или работал над новым «проектом». Собственного мнения у Синдри быть не могло, она только изредка огрызалась и унижала Хогбака, словно мстила ему за старую обиду. — Синдри-чан, ну почему ты так ко мне жестока? — А за что тебя любить? — удивилась Синдри. И правда, за что? Иногда она задумывалась, почему исполняет все приказы придурковатого хозяина, следует за ним и покорно готовит невкусную еду, лишь бы ублажить его не в меру раздутое эго. Хогбак ей не нравился ни как человек, ни как мужчина, но он дал ей чью-то тень и сделал практически бессмертной. Стоило ли это судьбы личной служки и посудомойки? Она небрежно протёрла лысину Хогбака грязной тряпкой, сняла макаронину с плеча. Когда-то белый медицинский халат покрылся красными и серыми пятнами. Красное — кровь, а серое, наверное, чьи-то мозги, Синдри не вдавалась в подробности. Зато пуговицы на халате всегда были как новенькие, блестящие и крепко пришитые. Странно, но при взгляде на них у Синдри начинал ныть комок давно мёртвой плоти, который живые называли сердцем. В лаборатории висел атлас строения человеческого тела, и далёкая от хирургии Синдри со временем выучила все органы и ткани, потому что больше в замке нечем было заняться. Не с Пероной же болтать, она глупая и ещё такая молодая девочка, она ничего не знает о мире. А что она знает о смерти? Синдри прижала руку к груди, прислушалась. Сердце не билось, лёгкие иссохли. По воле Хогбака её тело сохранило частичку прежней красоты и упругости, мёртвую кожу стянули крепкие нити, а разложение остановило наличие тени живого человека. Иногда, прибираясь на кухне, Синдри чувствовала, как беспокойно и тревожно её-чужой тени, видела, как та заламывала руки и сжималась в комочек, будто это могло хоть немного облегчить страдания. — У тебя оторвалась пуговица, жиртрест. Ужина не получишь, — Синдри встала на цыпочки и резко потянула за верхнюю пуговицу на халате. Нитки натянулись и скрипнули, не желая рваться, но Синдри приложила всю свою нечеловеческую силу, чтобы отодрать глянцевую чёрную пуговицу с мясом. — Что ты наделала, глупая женщина?! Пуговица лежала на синюшной ладони, как перевёрнутый жук-носорог. Синдри ткнула в неё пальцем — не шевелится. Если подумать, всё на этом острове-кладбище давно сдохло и лишь имитировало жизнь, бледными тенями слоняясь по округе и воя по чему-то безумно ценному и навеки утраченному. Совсем редко в пронзительные холодные ночи, когда Луна заливала окошко на кухне мертвенным светом, Синдри слышала далёкий плач скрипки и думала, как же здорово было бы станцевать под её переливы с кем-нибудь настоящим. — Я пришью тебе пуговицу заново. Хогбак не знал: она помнила и могильный холод, и сырость, и скрип земли на зубах, и стянутость кожи на локтях и коленях. Кожи человека, который несколько месяцев медленно разлагался в гробу. Когда-то Виктория Синдри пришила пуговицу доктору Хогбаку. В благодарность он сшил её по кусочкам и дал в руки тарелки вместо тросточки и нарядных туфель. — Не ленись, дорогая. У тебя ещё полно работы! Синдри всегда сама собирала осколки: она не чувствовала боли, брала стекло голыми руками, а если оно разрезало кожу, то ни единой капли крови не вытекало из ранки. Нечему вытекать. Наверное, сейчас Синдри могла без страха пройтись по целой дороге из разбитых тарелок и острых ножей, или глотать сабли, или жечь себя раскалёнными углями, но в новой дивной жизни Хогбак не оставил ей других интересов, кроме служения хозяину. Она даже не украла собственного портрета из спальни Хогбака, хотя могла сделать это в любой момент, и напоминать себе каждый вечер, какой была при жизни и какой — стала. В первую неделю после пробуждения она ещё чувствовала себя бодрой и весёлой, могла петь и пританцовывать, шагая по пугающему огромному замку, однако со временем её голос огрубел, а эмоции пожухли, как листья на деревьях осенью. Пуговица-жук шевельнулась, дёрнула лапками и впилась рогом в мёртвую кожу — она хотела пробраться в тело и пожрать его изнутри, но Синдри крепко сжала кулак и не почувствовала влаги, не услышала хруста. Всё здесь давно сдохло, как и она сама.