Я, конечно, не Сальвадор Дали, но и у неё нет таких крутых усов

«Танцуй канкан! Будь парижанкой!» Тьфу, фигня какая-то. Лучше порисую. Тело — это холст. Живой холст, имеющий самые разные оттенки. Холст, с которым я работаю сейчас — белый, словно молоко. Его глаза не похожи на звёзды, а волосы словно необработанный аквамарин. Или бирюза… В моей комнате постоянный бардак, на что мой гость вечно ругается и помогает привести всё в более-менее сносный порядок. Однако он знает: это состояние и часа не продлится. Потому что потом я начну рисовать на нём. Когда холст обнажается, на его щеках виден румянец. Он неловко поворачивается на стуле спиной ко мне, держит простынь, заляпанную акварелью и акрилом, на уровне груди, и прячет взгляд. Он — ангел. Ангел в телесной оболочке. Стоит моим пальцам, измазанным краской, коснуться его спины, с его губ слетает тихий, едва различимый стон. Спина — его эрогенная точка, которая не перестаёт меня манить к себе. Очертания чуть выпирающих лопаток, тонкий стан, аккуратные плечи. В каком-то романе говорилось: «Лопатки — это то, что осталось от крыльев». Возможно, это так и есть. Вот только её крылья никуда и не пропадали будто. Мой холст — девушка. Хрупкая, нежная, холодная. Красивая… Водя по её спине, срывая с её губ новые стоны, я не могу сдержать себя. Мои руки переходят уже на её грудь, а губы припадают к шее, вдыхая аромат арбузов. Ощущение тонких пальцев на моей щеке напоминает невесомость. Мягкие, лёгкие. Она развернётся на стуле, выпустив из рук простынь. Распущенные волосы мягко скользнут по моей щеке. А потом это ощущение заменит жаркий поцелуй. Её руки потянутся ко мне, а взгляд будет похож на детский, просящий. И я не смею отказать ей. Беру на руки и отношу на диван, расположенный неподалёку. Над ним развешены полотна из простыней, краска на которых уже давно не отстирывается. Как и от самого дивана. А ещё она любит, когда я кружу её на руках по комнате. Задорно смеётся так из-за этого. И шепчет, что любит, когда я только приближаюсь к дивану. На нём неудобно заниматься любовью. Но мой ангел никогда не противился. Ей плевать, где и на чём. Она жмётся доверчиво и чуть зябко ёжится. Потерпи, милая. Скоро станет тепло. Её глаза, не похожие на звёзды, начинают искриться, стоит мне коснуться её лона. С губ слетает чистый стон и тихая мольба: — Ещё… И я не смею отказать ей. И не хочу этого. Тонкие пальчики, покрытые нежно-розовым лаком, мечутся по моим спине, шее, груди, животу. Но стоит ей коснуться бёдер, как начинаю стонать уже я. На её лице в такие моменты видна улыбка. Вредина. Месть не заставляет себя долго ждать — дую ей на ушко, отчего она дёргается в сладостной агонии. Стоны становятся громче, внутри неё всё сжимается, обволакивая мой член. Словно засунул палец в желе. К тому же, чувство узости только раззадоривает меня. Её раскрасневшееся личико, касания, стоны моего имени, впивающиеся ноготки в спину, укусы в плечо… Всё это дурманит, опускает до животного, действуя на уровне инстинктов. В комнате стало невыносимо жарко. Её губы уже опухли от бесконечных поцелуев, но она продолжает целовать меня. А я… я не хочу и не буду отрываться от неё. Мой ангел. Мой маленький личный ангел. — Ван… Люблю тебя… Пусть я, конечно, не Сальвадор Дали, и не создам на своём холсте достойную картину. Но и у неё нет таких крутых усов, как у художника. Впрочем, ей они ник чему. Она рядом со мной. — Ая… Мой ангел…