Крик в тишину

— Эй! Может, уже слезешь с дерева? Ты знаешь, как переживают твои родители? Они даже мне домой звонили. Не переживай, я никому не сказала, где ты, но не можешь же ты вечно тут сидеть.       С нижней ветки на меня смотрела Мари — моя лучшая подруга. Ее пепельные волосы были собраны в хвост на макушке, а челка начала лезть в глаза, что ей никак не мешало. В свои десять лет она лучше мальчишек могла лазить по деревьям, и в стрельбе из детского пистолетика ей не было равных во всей округе. Большие серые глаза делали ее похожей на куклу, которая сбежала из магазина игрушек. Только вот Мари сбежала не из магазина, а из дома, и, боюсь, у ее мамы нет завода, который сможет произвести ещё одну Мари, как это сделал бы магазин. — Я никуда не пойду! Они хотят, чтобы я опять ходила в школу. Ты знаешь, как скучно в школе? Странные взрослые говорят странным детям очень странные вещи. «Жи-ши пиши с буквой и», «после третьего урока в столовую, после школы сразу домой», «оценки за контрольную очень повлияют на годовую». А зачем мне эта годовая оценка? И если она так необходима, то почему моя мама не получает свои оценки, например, за готовку? «Ваш рождественский гусь будет очень влиять на годовую оценку!» — спародировала она голос своей учительницы — Во-первых, я знаю как скучно в школе, мы же с тобой в одном классе. Во-вторых, нравоучение — любимое занятие взрослых, их уже не отучить от этого. Да и что ты будешь делать без этих годовых оценок? «Без них ты не сможешь окончить школу, поступить в хороший университет и найти нормальную работу» — так мама говорит.       Мари спрыгнула с дерева, и теперь можно было увидеть, насколько испачкалось ее белое платье. Когда-то она надевала его только в особо праздничные дни, а теперь не заботилась о нем должным образом, и только ее мама сохраняла его в приличном виде. — Я все равно не получу работу, если ты забыла. — сказала она с лицом, в котором не читалась ни злость, ни обида, ни печаль.       Да, ей не дано было прожить долгую и счастливую жизнь, о которой так любят писать в книгах. Болезнь сердца — очень сложная штука, и понять ее дано не всем. В нашей деревне не было и шанса вылечить ее, здесь только пичкали таблетками, которые она ела так же часто, как другие дети едят конфеты. И хоть сейчас заметных проблем не было, врачи ставили очень мрачные прогнозы. Но знаете, я никогда не видела ее страдающей по этому поводу. Она всегда говорила о своем недуге с улыбкой и часто повторяла: «Раз я умру раньше других, то должна осчастливить за это время как можно больше людей. Я должна быть полезной.»       Я же своего предназначения не понимала и только кивала в ответ головой. К сожалению, я не всегда могла понять, о чем она говорит. Думаю, она была гораздо умнее, чем о ней говорили взрослые. — Если ты не будешь ходить в школу, то мне будет очень грустно первое время. Потом, я, скорее всего, найду новую лучшую подругу. Буду каждый день обедать с ней в школе, мы будем делать вместе уроки, гулять по вечерам. Не удивляйся, когда я тебя забуду и вдруг перестану приходить к тебе в гости, — уговаривала я ее учиться.       Это подействовало. Мари надула губы и широким уверенным шагом направилась в сторону дома. Мне оставалось только усмехнуться вслед и пойти за ней.       У ее дома столпились люди. Некоторых из них я знала, некоторых видела впервые. Все люди бегали, волновались, искали Мари. Она спокойно прошла мимо, и, казалось, ее совершено не волновало происходящее, будто бы она смотрела на все это со стороны, словно фильм.       Заметив нас, люди начали махать руками, что-то кричать. Из дома вывели маму Мари, которая со слезами на глазах кинулась к своей дочери. Моя мама тоже была здесь. Она была гораздо спокойнее и лишних вопросов не задавала.       Постепенно люди начали расходиться. Мы зашли в дом, где сели за стол и начали пить чай. Мама Мари извинялась перед дочерью. Она обещала перевести ее на домашнее обучение, попросить знакомых позаниматься с ней, однако моя подруга уже решила идти в школу. Спорить с ней не стали, но такие перемены настроения не могли раздражать, и моя мама, не выдержав, сказала Мари, что нельзя так издеваться над матерью, даже имея такой недуг. Но Мари пропустила это мимо ушей. Она умела фильтровать информацию и не обижаться лишний раз. Мари успокоила всех, сказав что это не окончательное решение.       Она сдержала обещание и целую неделю ходила в школу, честно выполняя домашнее задание, которое в нашей деревне проверяли очень редко. Но после тяжёлых семи дней она как цветок на закате начала увядать — перестала ходить в столовую, больше читала на переменах, а не играла с другими, даже со мной стала меньше говорить. Но на все вопросы она отвечала одинаково: «Все нормально, надо лишь подождать». Моего терпения хватило на три дня, а после этого я вместе с ней начала ходить в школу и обратно домой, каждую перемену молча сидела рядом и ждала, но уже настороженно, готовая в случае чего позвать школьную медсестру или ещё кого-нибудь, кто смог бы помочь.       На одной из перемен, когда учительница попросила меня помочь ей отнести тетради в другой класс, случилось непоправимое.       Когда я вернулась, Мари не было в классе, а одноклассница сказала, что она убежала куда-то, как только я вышла из класса. В школе я ее не нашла. Никто не видел, как она вышла из здания, а охранника, который бы контролировал выход, не было.       Как только прозвенел последний звонок, я выбежала из школы и направилась в сторону дома Мари. Мать Мари не видела свою дочь после учебы, и мне пришлось соврать, что мы играем в прятки и ничего серьезного не произошло, чтобы не волновать ее. Не люблю врать этой бедной хрупкой женщине, но сейчас так было лучше, я уверенна.       Искала подругу я не долго. Она сидела на том же дереве, что и две недели назад и наслаждалась моментом. — Извини, — начала она, — я правда терпела ради тебя. Я правда очень старалась заинтересовать школой, играть с классом, делать домашнее задание, в общем все то, что делают обычные дети, но… я устала. Я вижу, как преподаватели лениво объясняют ученикам материал, как другие дети не хотят учиться. В школе образовалась атмосфера, которая съедает меня изнутри. На уроках подчинение, а на переменах анархия. Кого мы все пытаемся обмануть? Самих себя? Возможно, ты не понимаешь меня, ведь вы все уже привыкли к такому миру. Но я — нет. Я пропускаю много дней, а в первый класс и вовсе не ходила. Каждый раз, ступая на порог школы, я чувствую себя чужой. Притворяйся, тогда они тебя не тронут или станешь изгоем. Школа учит лицемерию и халатности.       Я не нашла, что сказать ей тогда, и просто села под деревом. Мы молча сидели так минут пятнадцать, пока она не спустилась. Мари потянулась, взяла меня за руку и потянула, поднимая с земли. — Чего ты тут развалилась? Впереди еще столько интересного и неизученного, а ты тут сидишь без дела! Пошли скорее домой, мама купила мне новую книгу. А после чтения пойдем в лес. В этот раз я точно обыграю тебя в прятки, так что не надейся, что я сдамся! Может, я проиграла битву, но не войну!       Она пришла в себя и мы отправились к ней домой. ________________________________________________________________       Сейчас мне двенадцать лет, я хожу в шестой класс. Только сейчас до меня начинает доходить смысл слов Мари о лицемерии. От долгого общения с ней мой взгляд на мир сильно стал отличаться от взгляда других. С каждым днем я все больше теряла интерес к учебе. Мне она совсем перестала нравиться, однако с собой ничего не поделаешь. Первые прогулы, плохие оценки. Я не сильно отличалась от обычных учеников. Правда, они просто ленились, а я чувствовала какую-то неприязнь ко всему происходящему внутри учебного заведения, да и вообще внутри окружающего меня общества. Будто бы тысячи игл впиваются в мое тело при каждом общении с людьми.       Но не ко всем я испытывала неприязнь. У меня были друзья, в окружении которых я могла спокойно дышать полной грудью. Я искренне люблю их за то, что они рядом.       Мама начала пить, после того, как я попала в больницу. Сказали, что у меня нет серьезных заболеваний. Узкие сосуды чуть ли не у половины населения, но в больнице я отлежала неделю, или даже две.       Когда вернулась домой, все поменялось. Мама стала много общаться со мной, узнавать, как я учусь, с кем общаюсь, хотя раньше она не интересовалась таким, и меня все устраивало. Я односложно отвечала, не проявляяинтереса к развитию наших отношений и не особо задаваясь вопросами о ее поведении. Потом она начала пить. Она пугала меня, из-за чего я часто сбегала к Мари, которая держала для меня подушку и одеяло в своем шкафу, на всякий случай.       С Мари я делилась всем, а она откровенничала со мной в ответ. Если у нее и были секреты от меня, то она очень тщательно их скрывала. Настолько тщательно, что, пожалуй, сама забыла об их существовании.       Врачи удивлялись ее здоровью. По их прогнозам, она уже должна была лежать в больничной койке на последнем издыхании. Но моя подруга не из тех, кто быстро сдается и плывет по течению. Я уверена, что она лично встретилась с ней и высказала ей все, что о ней думает. Возможно, она даже дала ей список того, что должна успеть сделать, а потом пусть делают с ее телом все что хотят, хотя это только мое воображение.       К этому времени у Мари открылся талант. Она писала стихи, от которых по телу пробегали мурашки, забирались под кожу и по сосудам добирались в самое сердце. Каждое стихотворение еще на несколько дней могло оставаться на губах, в голове всплывали строки, которые непроизвольно вырывались из тела и улетали во вселенную. — Мари, ты обязана выложить свои стихотворения хоть где-нибудь! Это должны прочесть все! Хотя бы в нашей деревне! — Но я не хочу, чтобы, кроме тебя, это кто-то читал. — Но с такими успехами в писательстве. ты сможешь стать даже Богом! — Тогда, я, пожалуй, их сожгу. Если их кто-то найдет и я стану богом, то мне придется оставить тебя на Земле в одиночестве. Я хочу еще немного побыть рядом.       И мы были рядом. Каждый день, как-только появлялось свободное время, я шла к ней и мы часами общались. Бывало и такое, что она писала очередное стихотворение, а я просто рядом читала книги. В такой тишине мы могли проводить очень долго, забывая даже про еду. Это было счастливыми моментами наших жизней. — Я уезжаю в город. — сказала Мари, положив ручку на стол, — Не на день, а навсегда. К сожалению, мое навсегда немного короче твоего, но там, в городе, есть врач, который сможет оказать мне больше помощи. Мама все устроила, и завтра меня уже здесь не будет.       Эта новость не шокировала меня. Я очень хотела, чтобы Мари была счастлива и осознавала тот факт, что она не сможет нормально пройти курс лечения в нашем захолустье. В городе была возможность продлить свою жизнь. Даже если она будет жить дольше всего лишь на час, я буду счастливее, осознавая это. — Но, на твоем переезде не закончится наше счастье? Я буду писать тебе каждый день, а ты будешь писать мне в ответ. Компьютера у меня нет, но почтовый ящик все так же стоит. А если и его мама продаст, то голубиную почту никто еще не отменял, ведь так?       Она заулыбалась и нарисовала голубя на своем блокноте, в который записывала свои стихотворения. Больше мы не разговаривали на эту тему, и вели себя так, как будто завтра я вновь буду сидеть в ее комнате с очередной книгой в руках, слегка облокотившись на ее спину.       На следующий день она уехала. __________________________________________________________________       Мне шестнадцать лет. Теперь я учусь в колледже искусств, и хоть мои оценки требуют большего внимания, преподаватели прощают меня за хорошие рисунки. До какого-нибудь Репина мне далеко, но раз их это устраивает, то и меня тоже.       Я сбрила волосы на виске и покрасила концы в синий. В ушах много пирсинга, проколота бровь. Кто-то говорит, что я испортилась, но я всего лишь сбежала. Построила стену между собой и обществом, и эта стена отразилась на моей внешности, ничего особенного в этом нет. Люди очень много боятся и все время используют побег, как спасение. Вот и я не испортилась, а спаслась.       Каждый день я писала Мари и каждый день я читала ее ответы мне. Аккуратный почерк, ровные листочки, часто украшенные разноцветными каракулями. Каждое письмо я хранила в шкафчике, как сокровище, ведь сейчас у меня есть только Мари. А раз ее нет рядом, то я просто храню капельку ее души рядом с собой. Ничего криминального.             Но, в один день, она не ответила мне.             Вот уже прошла неделя, а она не пишет.             Плохая шутка, не смешно! Перестань издеваться надо мной и ответь!       Я еду в город. Мне нужно удостовериться, что с ней все в порядке. Адрес больницы она сообщала в одном из писем. Мари либо дома, либо в клинике, либо… Сейчас это не важно! Я еду в хоспис, ведь будь она дома, то ответила бы мне. Я уверенна в этом. — Мы не можем пропустить вас к пациенту. — сказала мне медсестра, что сидела в регистратуре. — Вы не понимаете, это вопрос жизни и смерти! — Вы не ее родственник, так что у меня нет никаких оснований пропускать вас, прошу прощения. — Она настаивала на своем.       Меня схватили за плечо. Обернувшись, я увидела маму Мари. Я так давно ее не видела. Прошло уже четыре года, а она совсем не изменилась. Как же я скучала по этой добродушной женщине, которая появилась так вовремя. Вместе с ней меня пропустили к Мари.       Моя подруга, бледная как смерть, лежала на больничной койке. За эти четыре года она, казалось, постарела лет на пятнадцать. В глазах еще теплился огонек, но он уже не мог зажечь людей вокруг, только с трудом согревать Мари. Заметив меня, она улыбнулась слегка посиневшими губами. От взгляда на нее мне хотелось плакать. Пока я молча приходила в себя, Мари со своей мамой разговаривали, а потом подруга попросила маму оставить нас наедине. — Привет, — сказала она слабым голосом, — я так рада, что ты здесь. Прости, что не могла ответить но, сил писать уже нет, я и говорю то с трудом. Знаешь, мне предлагали улететь в Германию. Сообщили, что нашли специалиста, готового мне помочь. А я ведь даже немецкого не знаю, смешно… Я отказалась, но не потому что передо мной стоял языковой барьер… нет, я отказалась от этого, потому что не увидела впереди ничего. Нет там никакого светлого будущего. Как люди могут выбрать один город? Одну улицу? Одного супруга? А если я сделаю ошибку в этом выборе? Вдруг я однажды выберу не ту улицу, из-за чего не встречу того человека, и от отчаяния уеду не в тот город? Так можно и умереть от одиночества. Как вы можете так легко выбирать? Я сделала одну ошибку, чтобы никогда не совершать другие. Я сбежала. Нет, я никогда не была сильной. Лишь притворялась сильной. Точнее, я была слабой, и в этом моя сила. Как же трудно все это объяснить, а понять, наверное, еще трудней. Знаешь, я все отдала. Книги отвезли в библиотеку, мои игрушки — в детский дом, деньги, отложенные на поездку в Германию, я потратила на благотворительность, а органы пожертвовала донорам. Правда, пересадить их смогут только после моей смерти, но они уже принадлежат им. Я отдала всю себя. Осталась только душа и ее я отдаю тебе. Пожалуйста, прими мои стихотворения. Это все, что у меня есть для тебя, но… Один неверный выбор, и я уже раздала всю себя, продала себя, не задумываясь. Как же это глупо… Прости, прощай…       На столе возле ее койки лежал листок, на котором кривым почерком было написана пара строк. Там впереди нет белого свеченья, Сколько не смотришь — видишь темноту. И в одиночестве я ухожу в забвенье, И с мертвой тишиной лечу я в пустоту.       С моими слезами ее душа покидала тело. Я осталась одна.