Пустота

       Когда зазвонил телефон, Илья лишь поморщился, натянул одеяло повыше на голову, вроде даже пробурчал что-то недовольно-обреченное, — но нет, не встал. Телефон пищал долго, противно и назойливо, словно кто-то водил ногтями по стеклу, но мужчина мастерски его игнорировал, считая, что если кому-то он и впрямь очень нужен, то ничего, через пару часов перезвонит. Илья, может, к тому моменту даже встанет.        Звонил кто-то, кто явно с Ильей знаком не был: его друзья и знакомые хорошо знали, что пытаться как-то связаться с ним до трех-четырех часов дня затея бессмысленная, и прощали ему эту дурную манеру, убежденные, что муки творчества порой изматывают человека куда сильнее физических.        Замолчавший было телефон вновь взорвался навязчивой трелью, причем сделал это до того внезапно, что Обломова подбросило на кровати. Выпростав из-под одеяла голову, Илья сощурился из-за бьющего в лицо света, вяло встал-сполз с кровати и, завернувшись в свой хоть и изрядно поношенный, но все еще горячо любимый халат, поплелся на кухню. Он утешал себя лишь тем, что сейчас выключит этот жуткий продукт развития цивилизации и пойдет досыпать.        Неловкие спросонья пальцы соскользнули по экрану, вместо значка отбоя нажав на иконку принятия вызова, и из динамика полился мягкий завлекающий голос очередного рекламного оператора.        Мужчина поморщился, сбросил вызов, нарочито аккуратно положил телефон на пол («Кошка со стола все равно сбросит, — думал Илья. — А так хоть не разобьется») и прошаркал обратно в спальню.        Апартаменты Ильи, пожалуй, заслуживают отдельного описания, ибо каждый, кто был в них впервые, не некоторое время терял дар речи. Одни считали, что обстановка — не иначе как дань артхаусу и современному искусству, другие — что ближайшей помойке. Мнения сходились в одном: долго жить в подобном месте было невозможно.        А Илья жил, и было ему достаточно комфортно. В одной из комнат Илья спал, в другой — творил, но гости особой разницы не наблюдали, так как захламлены обе комнаты были одинаково. Кое-где были ободраны обои: в один дивный день Обломову захотелось сделать ремонт, на следующий — уже перехотелось. Большинство поверхностей — в том числе и потолки, — были забрызганы краской; итальянская мебель, сделанная на заказ, в основном была поломана и испорчена: две табуретки были разбиты (все ради искусства!), у третьей не хватало ножки, четвертая считалась священной и неприкасаемой, так как на ней вечно спала кошка. Стол косился, как казалось, во все стороны одновременно, у шкафа не доставало дверцы, зеркало выглядело так, словно в него смотрелся еще Николай II.        Раз в месяц приходила домработница и убирала жилые помещения, то есть вышвыривала скопившийся хлам и мусор, по возможности оттирала то, что оттереть еще было можно, в том числе кошку и одежду Обломова. К комнате-студии она предусмотрительно не приближалась. Однажды она там все-таки убралась, конечно, но Илья пришел от этого в уныние и хандрил еще полгода, рисуя такие ужасы, что даже исключительно устойчивому Штольцу потом пару дней снились кошмары.        Да и говоря о Штольце…        Едва Илья дошел до порога спальни, как в дверь требовательно и очень настойчиво зазвонили. Звонок Илья не менял, хотя и собирался не единожды, но все никак не мог позвонить мастеру, так что когда кто-то желал видеть его лично, вместо какой-нибудь уютной мелодии мужчина слышал громкий неприятный треск, ввинчивающийся в само сознание.        На пороге стоял Андрей Штольц — лучший друг Ильи, экономист, юрист, менеджер и просто замечательный человек. Правда, сейчас Илья Штольца не считал не то что за замечательного, а просто за человека: если демоны разных религий требовали только душу, то Андрей заодно с душой вытягивал и отчеты о проделанной работе.        — Проходи, — буркнул художник, отходя от двери, и сел на комод, поплотнее укутавшись в халат.        — Ты как? — осторожно спросил Андрей, доставая из сумки тапочки — гостевых у Ильи не водилось, а воспитание Штольца не позволяло ему ходить по квартире в уличной обуви.        — Замечательно, — огрызнулся Обломов, отворачиваясь. — Еще вчера мне очень хотелось на все плюнуть, выбросить холст в окно, а вместе с ним — своих менеджера и заказчика.        — Я твой менеджер, — приподняв брови, напомнил гость.        — Именно поэтому мой менеджер до сих пор жив.        Андрей постоял немного, как-то странно, задумчиво и оценивающе глядя на Илью, но ничего не сказал, лишь тяжело вздохнул, а после решительно тряхнул головой и сказал:        — Веди. Посмотрим, из-за чего ты вторые сутки спать не можешь.                      …Когда за Штольцем закрылась дверь, Илья хотел разве что сползти по стене на пол и пролежать там до второго пришествия. Но вместо этого он лишь выдохнул сквозь сжатые зубы и прошел обратно в студию, громко шаркая по полу.        Картина ему не нравилась. Она не была живой, хотя яркой и контрастной — была.        Черный фон и сотни лиц: выпученных и сощуренных пустых глаз, распахнутых и кривящихся ртов, нарисованных золотой и красной краской, белые зубы, готовые вцепиться в горло и разорвать на куски.        Илье вообще редко нравились его картины — они не передавали его чувств полностью, не могли раскрыть его и не подчинялись его замыслу. То были лишь капли из океана того, что он хотел передать.        Илья с горечью и отвращением смотрел на неживую картину.        Картина издевательски скалилась на немертвого Илью.