Война

В воздухе мечется колючая снежная пыль, не давая поднять голову, пронизывающий ветер вырывает из закоченевших пальцев край плаща. Где-то хлопает незакрепленная ставня, а бесприютная вьюга завывает тоскливо среди чадящих каминных труб. Амон поднимает взгляд, прикрывая свободной рукой лицо от колкой ледяной крошки, — все вокруг потонуло в неверном белом мареве, и только раскисшая дорога под ногами темнеет грязным месивом. Порой так случается, что внутри штормит сильней, чем снаружи, — тогда хочется просто упасть, отдавшись на волю стихии, собственного отчаяния и ледяного ветра, тянущего из отверстой раны где-то внутри — и кажется, что сил бороться не осталось и можно только раствориться, перестать существовать. В такие ночи главное — найти место, где можно переждать непогоду, занять себя делом или разговором, и глядишь — бездонная воронка в груди уже не воет издыхающим зверем, а мирно ждет в уголке своего часа. В белесой круговерти теряются цвета и детали — так, что уже не узнаешь хорошо знакомых мест. Но в окне таверны на перекрестке теплится пламя свечи, приглашая зайти и согреться. Амон стряхивает с плаща снег и шагает под кованую вывеску с нелепым названием «: re». В таверне тихо — и правда, в такую погоду лучше сидеть дома. Амон подсаживается к стойке, не проронив ни слова. Плащ и отстегнутый от пояса меч ложатся рядом. Хозяйка таверны бросает в его сторону выразительный взгляд, но ничего не говорит, продолжая протирать вымытые чашки. Это даже приятно: что-то вроде демонстрации — ты здесь не чужой. Но кто тогда? Другом его тоже не назовешь. Пламя свечи подрагивает, трепещет, отзываясь на порывы ветра снаружи. Он рассматривает собственные руки, когда Тоука совершенно буднично сообщает: — Вряд ли сегодня кто-то еще заглянет — незачем ждать. Но, если хочешь, можешь остаться, пока я не закрою таверну. Перед ним появляется глиняная чашка с обжигающе горячим сладким вином. Тоука помнит, что он любит. Амону становится неловко от этого. — Я ненадолго. Спасибо. Запах вина и меда, такой уютный и теплый, будто бы способен перенести Амона в его прежнюю простую и понятную жизнь. Эта хрупкая иллюзия сохраняется, пока он обнимает горячую чашку ладонями. Хорошо, что сегодня здесь оказалась именно Тоука, а не кто-то другой из работников таверны. Потому что она знает. Затяжная война, которую рыцари его ордена вели с жадной до человеческой крови нечистью, скрывающей лица под масками добропорядочных горожан, была жестокой и искалечила не одно поколение. Что одни, что вторые не щадили друг друга, видя в противнике лишь кровожадное чудовище. Он проделал немалый путь, чтобы узнать, что нечисть — гули — в конечном итоге преследуют те же цели, что и рыцари: защитить себя и сородичей, выжить. Да и вообще не слишком отличаются от людей: так же надеются, страдают, испытывают боль и страх. Звучит как страшная беспримесная ересь. Но теперь даже это перестало быть важным — бывшие соратники убьют его не за это, а за то, что его самого не отличить от нечисти. Стены мира содрогаются, по ним ползут зловещие трещины, с надежных некогда сводов сыплется штукатурка — привычное бытие становится так непрочно и грозит каждое мгновение обрушиться на его голову и погрести под обломками. На кроваво-черной поверхности вина колеблется отраженное пламя свечи. Амон глядит на яркое пятно, пережидая, пока основы мира перестанут угрожающе трещать. Потом поднимает взгляд на Тоуку. Едва ли они станут когда-то друзьями, но и врагами быть уже не смогут. Он будто видит Тоуку теперь другими глазами: она прошла тот же путь, она знает, каково это — жить в вечной битве, падать, терять и идти дальше. Они словно ветераны одной войны: могут молчать вместе об одном, когда боль от незаживающих ран слишком трудно переносить в одиночку. — Тебе необязательно выслеживать врагов по ночам. Можно вести и иную борьбу, ты знаешь. Ты ведь можешь прийти сюда. — Знаю. Спасибо. Но я не могу. — А, — Тоука начинает убирать стулья, чтобы вымыть полы. — Все пытаешься отдать несуществующие долги. — Если бы не они, мне бы следовало просто умереть. Тоука останавливается и смотрит на него так, будто хочет пронзить взглядом, потом раздосадованно качает головой и возвращается к работе. Амон допивает вино и встает, чтобы помочь ей убрать стулья. — Глупо жить ради мести, ради чьей-то смерти. Этим никому не поможешь. Она снова поднимает на него глаза, в словах ее слышится упрек: — Неужели тебя никто не ждет, Амон Котаро? Вопрос похож на удар в солнечное сплетение — резкий и болезненный — и этим напоминает ему самую бестактную и поразительную женщину, из всех кого он знает. — Они давно похоронили меня. И надеюсь, что забыли. Так всем было бы лучше. Тоука не скрывает осуждения и бормочет себе под нос что-то вроде: «Напрасно ты так думаешь». Таверна закрывается. Они прощаются и расходятся в разные стороны. Редкие фонари выхватывают из темноты лишь небольшие участки вокруг да круговерть бесчисленных снежных мух. Если смотреть на них снизу, то кажется, будто они собираются в стаи и возвращаются к темным небесам, откуда просыпались по случайности. Темнеет кровля декабря Под звон полуночных штормов, Да ты не спрашивай меня, Лишь просто дай мне кров. На сапогах твердеет грязь, И как последним быть из нас? И тянет черепицы скрип Из горла медный хрип: И он говорит ей — сестра, я слишком давно на этой войне Когда вы пьете это ваше вино, я небом чувствую кровь — В ней хватает и серебра, и стали, и соли, и гари огней, И наши парни лежат в траншеях под гусеницами облаков. Так вышло — я еще живой, Или живой уже не я? Она не смотрит на него, Исчадье декабря. А наша высадка в закат Была прекрасна и грозна — Сейчас допью, пора назад, Не забывай, война. И он говорит ей — сестра, я слишком давно на этой войне Когда вы пьете это ваше вино, я небом чувствую кровь — В ней хватает и серебра, и стали, и соли, и гари огней, И наши парни лежат в траншеях под гусеницами облаков. И еще он говорит ей — сестра, похоже, я не знаю ничего о войне, Я до сих пор не постиг математику строя наших огненных кораблей, А может, завтра я взгляну ей прямо в лицо и вдохну ее гнев, И вместо меня останется дырка в небе или же дырка в земле. Так вот, он говорит ей — сестра, мне некуда, некуда возвращаться, кроме войны, Спасибо, слушай, мне правда с тобою сегодня было тепло; А под огнем не помнишь вкуса вина, но не знаешь вкуса вины… И он уходит обратно в ночь, тяжело подволакивая крыло. Мельница, «Война».