***
– Ну же, не будь такой зажатой. Во рту его жвачка, и он, на мгновение отвернув голову, чтобы оглядеть гостей, выдувает бледно-оранжевый огромный пузырь. Тот не лопается, просто сдувается, повиснув на нижней губе, и Феликс быстро втягивает его обратно в рот, загоняя языком за щеку, когда поворачивается обратно к вот уже пятнадцатую минуту не сходящую с места девчонке. Темные волосы по плечи, закрытая одежда, огромные глаза, так не подходящие своей синевой под сосредоточенный, знакомый до боли взгляд. Она новенькая здесь, первокурсница, но на открывающую год пати у Феликса всегда приходили все, кто только могли. Ладно, хорошо. Почти все. – Все равно сегодня без выпивки, – он улыбается, протягивает стакан с соком. – Все под контролем, не боись. – Я не боюсь. Можно с алкоголем, – голос у нее оказывается низким, и Феликс вспоминает ее аватарку в соцсети – да, он и правда приглашал ее. Вложив в ее пальцы все-таки стакан, он освобождает руки и наставительно машет указательным пальцем. – Ты одна, а хорошеньким дамам не пристало возвращаться домой подшофе и в одиночку. Сопровождение предоставить не могу, увы, – манерничество – шутливый виноватый полупоклон. Перебор, но первые шоты уже были сделаны, а после них пересоленное блюдо покажется сладким. Иносказательно, хотя чем черт не шутит. Серьезный взгляд соскальзывает с глаз на губы Феликса – их начинает легко покалывать, почти незаметно. Он мажет в ответ своим вдоль темной макушки, по лежащим так гладко и естественно прядям, и едва удерживается, чтобы не собрать покалывающее ощущение языком, лишь щурит глаза. Бьющая по ушам музыка из соседней комнаты – соседи бы ругались, если б не звукоизоляция – и подрагивающие от меняющей цвета подсветки тени, наверное, все-таки делают свое дело. Очередной агнец поджимает губы и скрещивает на груди руки так категорично – выставляет вперед свои короткие рожки. – Я смогу вернуться домой одна после вечеринки. Даже пьяная. Феликс улыбается так, будто хочет сожрать ее живьем. – Не сомневаюсь.***
Зонт появляется на пороге в двенадцать дня, бледный и с отчетливо проступившими желваками на своем вытянутом скуластом лице. Он сжимает руки в кулаках и выглядит так, будто вот-вот умрет. Прямо здесь сложится, рухнет и умрет. – Ублюдок, – говорит он, задыхаясь, и, боже, его голос что, правда дрожит от гнева? – Гребанный урод. Пробежавшись пальцами вверх по выглядывающему из-под одеял нежному плечику, Феликс протирает глаза второй рукой, щурится и тянет губы в улыбку. Неторопливо он приподнимается с подушки. – С добрым утром. Ты рано, у вас пары отменили? Дверь бьется о косяк с максимально громким стуком. Феликс заботливо прикрывает чужие уши ладонями, а потом, после хлопка входной двери, сталкивает девчонку с кровати.***
В первый, роковой – так назовет его потом Зонт – раз они столкнулись случайно в коридоре. Это был яркий, сухой сентябрь, учебный год едва начался, но Феликс уже успел восстановиться в правах члена местной элиты, про которую каждый раз забывал уже на второй день лета, и заново вспомнить всю внутренность школьной жизни. Он стоял, прислонившись к стене у входа в спортзал, и ждал Ромео. Школа уже успела опустеть где-то наполовину – последний урок минут пять назад отшумел своим учительским бубнежом и приглушенными шепотками, так что сейчас здесь находились лишь неудачники, двоечники или заучки-ботаны, до которых никому не было дела и которым ни до чего не было дела, исключая, конечно, учебу. Интереса они особого не представляли – к десятому вот уже классу эти даже для задир перестали иметь какую-никакую ценность, и потому от экрана своего телефона Феликс отрываться даже не собирался, когда заметил на периферии зрения фигуру в полном наборе школьной формы, совсем необязательной. Шелест листов, шорох ткани, расстегивающейся молнии рюкзака – Зонт копался в учебниках, когда вышел Ромео, и, поднимая голову, Феликс рассеянно мазнул по нему взглядом, больше занятый приветствием друга. Шутка, ответный смех – уже на автомате он поднялся, чтобы не отставать, легко вовлекся в разговор. Они вроде бы планировали какую-то вечеринку или типа того, когда Ромео внезапно не задержал взгляд как раз настолько, чтобы Фел полураздраженно обернулся через плечо, не прерывая разговора. Конечно, там стоял этот нерд. Ничего особенного в нем не было, кроме, разве что, собранных резинкой волос длиннее, чем это полагается у нормальных нердов, но и эта деталь тоже была такой себе. Вообще, он весь был так себе. Даже для максимально любвеобильного Ромео, о чем Феликс не преминул сообщить вслух, и уже отводя взгляд он заметил, как презрительно поджал губы ботан, сводя брови. Это выражение переменило его лицо сильнее, чем если бы у него отрасли рога, чешуя или гигантские клыки. Феликса будто обдало холодом – не бабьего лета, а застывшим, омертвевшим – и он подавился собственными словами, еще не произнесенными. На следующей неделе Феликс, выудив всю подноготную, какая только могла собраться на этого парня, переведшегося год назад, отправился захватывать бастионы в привычной задорной манере.***
– Ты совсем помешался, чел, – хмыкает Вару, щелкая колесиком зажигалки опять и опять. Щелчки раздражают, но взгляд глаз прикован к темной фигуре на противоположной стороне парка, и Феликс остается спокойным. Молчание длится недолго – Вару, он такой, ему необходимы вечно занятые какой-нибудь чепухой руки и фоновый шумовой эфир, никогда не заглушающийся, пусть даже это будет звук его собственного голоса, мяукающе растягивающего каждое «а». Несколько раз он получал за это по лицу – когда собеседник попадался слишком раздраженный. – А я думал, хрена ли ты с нами тусить стал. Не куришь, не пьешь, правильный сам вроде такой, возле мажоров все трешься, – он хмыкает опять, и непонятно, одобрительно или нет. – А тут вот что. Ебанутый ебанутого хоть с края земли увидит, да? Феликс не отвечает.***
Зонт слушает панк-рок отечественный и зарубежный, и у него куча футболок с принтами любимых и не слишком групп, заказанных специально и тупо перехваченных в сэконд-хендах. У него на удивление хорошая аудиосистема для достатка его семьи, и музыка долбит практически целыми сутками – раз в неделю стабильно приходят скандалить соседи. – Подарили, – отвечает Зонт, даже не поднимая головы от учебников, лишь поведя плечами нетерпеливо. Его слова сливаются с раздирающим струны гитарным соло, и разделять аудиодорожки – уже привычная для мозга работа. Сам Зонт из раза в раз повторяет, что так ему проще запоминать, и Феликс уже почти бросил попытки разобраться в работе этой системы спустя полгода. Будь на месте Зонта кто угодно другой, было бы без «почти» вот уже как шесть месяцев. – Кто? Приподнявшись на локте, Феликс отрывается от принесенного с собой комикса – у Зонта не было ничего интересного, кроме, разве что, пары книг с классической литературой из местной библиотеки. – Друг, – интонация – лезвие, несущееся вниз меж двух полозьев. Ауч! Декапитация – всегда больно. Кто бы мог подумать, что Зонт может и так.***
Феликс прекрасно знает, что они ни в коем случае не дружат, даже когда Зонт одалживает ему свою рубашку, потому что все его шмотки залиты ливневой водой, и с волос, облепивших череп, буквально стекает. На улице яростный ливень– ветер злостно хлестает по лицу дождевым пунктиром (хотя сейчас, скорее, струей), как ветками деревьев, и это едва ли не больно, мокро, а еще до трясучки холодно. Буквально с порога, ввалившись в узкую прихожую – стены зажимают плечи – Феликс жмется к Зонту, теплому и приятно сухому, капая на коврик и вздутый ламинат. Зонт морщится, отстраняется и кивком головы молча указывает в сторону ванной комнаты, уже скрываясь в гостиной, чтобы не тесниться в коридоре. Феликс по-собачьи трясет головой – с волос во все стороны летят брызги, оставляющие темные пятна на обоях – и, стащив кроссовки, спешит в душ, чувствуя себя, как дома. Немного позже он сидит в изножье кровати, растянувшись поперек, и грызет кончик ручки, всматриваясь в экран через чужое плечо. Зонт играет в какую-то задротскую игру, в которую нужно долго вникать и вдумываться – Цивилизация Шестая? – так что ничего особо интересного не происходит, но зато темно-синяя заношенная рубашка приятно пахнет зонтовым стиральным порошком, дешевым и скупым на запах, и вообще находиться в спокойном тепле хорошо. Пальцы Зонта, жилистые, со вздутыми и покрасневшими суставами – как сочленения у ножек насекомых – замирают на клавиатуре, в нужные моменты едва ли не молниеносно перещелкивая и слетая в другую позицию. Феликс смотрит и на эти пальцы, на обгрызенные ногти – одна из немногих плохих привычек – спускается по костлявому запястью, которое можно обхватить без труда, по предплечью. Зонт не тощий, но дылда, высокий, тонкий, с этими своими неловкими длинными конечностями, с которыми он управляется на удивление хорошо, и силы в нем – на ноготок. Уроки физкультуры он даже не прогуливает – у него какая-то справка. Феликс не думает, когда действует – потянувшись, перехватывает за плечо вдавившимися в кость пальцами и, развернув, касается губ своими контрастно осторожно. Руки Зонта на клавиатуре замирают в той секундной настороженности, которая обычно предшествует испугу, и Фел уже кладет вторую ладонь на затылок, притягивая, заставляя неудобно балансировать на одной паре ножек стула, как в запястье неожиданно сильно вгрызаются жалящие ногтевые пластины, буквально отдирая-отлепляя и отталкивая. Оглушительно громко стучит все-таки упавший стул, когда Зонт встает во весь рост, даже не поставив игру на паузу – Германию вот-вот захватит окончательно Советский Союз. Феликс морщится – его руку он не отпускает, будто хочет сломать или вывернуть – но поднимает взгляд, и липко где-то под ребрами вновь сплетается слепое рабское обожание со страхом в полузабытое ощущение поклонения. Перехватив направление глаз, он чувствует, как перехватывает от восторга дыхание. Как бы очнувшись, Зонт вдруг смаргивает наваждение и отпускает Феликса, выражение лица его меняется обратно – остаются лишь поджатые бледные губы, складывающееся в красноречивое «прочь». Феликс слишком занят раболепным подчинением, чтобы отвлечься на нежелание расставаться. Улица встречает его ударом пронзительного ветра в лицо.***
Вару уже почти не спрашивает о синяках и царапинах – Феликс всегда приходит подранный, несмотря на неизменную опрятность одежды и укладки. Пластыри на лице, бинт, выглядывающий из-за ворота рубашки, пятно зеленки на рассеченной брови, тщательно скрытое тональным кремом, но едва-едва угадывающееся – в какой-то момент он просто слился со своими новыми следами, и теперь носил их как лучшие украшения. Цепочка гематом на шее – горделивый кулон, как раз в контраст светлым глазам. Гипс на сломанных пальцах – гигантские перстни с перуанскими опалами. Ободранная кожа на скуле – затертый след от помады, неизменный аксессуар главного Дон Жуана. Только Пик смотрит мрачно и отводит Вару прочь, молчаливо разделяя и – взглядом – запрещая сокращать эту дистанцию. Феликсу, в общем-то, плевать, он жмет плечами равнодушно, ухмыляется, но видит в глазах напротив каждый раз то же ожесточение, какое каждый раз горит в отражении, и от этого хочется сплюнуть ядом. Даже в привычной компании отморозков он не свой.***
Его не хотелось ненавидеть. Если откровенно, Зонт предпочел бы не иметь вообще к этому всему делу никакого отношения. Слепое обожание он, как любой здравомыслящий человек, считал отвратительным, искренне веря в равенство всех людей, их прав и свобод и прочую дребедень, такую нудно-моралистскую, но от этого не менее необходимую. Уважение – главный залог, фундамент, и он следовал своим собственным заветам, стараясь не нажимать на больные мозоли, не оскорблять, чутко следить за эмоциональным фоном и учиться эмпатии. Угадывать настроение всегда было сложно для него – как и вообще находить общий язык – но он старался (а старание, согласно завету номер два, с лихвой покрывало недостаток таланта или природных способностей). Старший брат всегда говорил, что он, Зонт, слишком черствый. Зонт же смотрел на него, вечно подвыпившего, кокетливо улыбающегося, живущего «на полную катушку» и душил тусклую зависть, смешивая с легким отвращением. Этот Феликс был из такой же породы людей – те, кто без труда вливаются в коллектив, на второй реплике переходя на такое обращение, будто бы они знакомы как минимум несколько лет. Симпатию к ним чувствовать начинаешь сразу, расположение – тем более, машинально ловишь себя на доверии, едва ли не безграничном, и это было чем-то не тем. Не таким. И это воскрешало смутную, какую-то детскую пустую жестокость. Его хотелось довести до слез. Видеть забившимся в угол, растерявшим все то обаяние. Зонт прекрасно понимал, что это ненормально. Он никогда не желал для себя судьбы садиста, маньяка или одного из тех чокнутых, что зависают, заметив, как несколько человек со вкусом отделывают какого-то неудачника. Мать не желала этого для него, отец, старший брат, относящийся пусть и с добродушной насмешкой, но любивший все равно всем сердцем. Куромаку, в конце концов, живший далеко-далеко, но помогающий и верный, несмотря на обычную скупость всех эмоций. Поэтому Зонту не хотелось ненавидеть Феликса, доводить до рыданий и упиваться ими. Господи, нет, конечно нет, ни в коем случае. Зонту хотелось оставаться в стороне. Там, где его бы не достало и не втянуло. Зонту хотелось просто не знать его никогда.***
«Солнце» – раз в несколько месяцев случайно обронит своей девушке Зонт, и слово раскаленным маслом скатится с губы к подбородку. Та улыбнется немного непонимающе – обычно они оба скупы на ласковые прозвища, предпочитая молчаливое спокойствие нелепым сотрясениям воздуха – но ничего не скажет, потому что в груди отзывается что-то янтарным теплом. «Красотка», «милая», «малышка», «детка» – Феликс щедр, и слова сыплются из него в изобилии, обращаясь не к одной – к двум, а то и трем «малышкам» сразу. Яркие, красивые, все как на подбор, они смыкают часто-часто ресницы, подмигивают подведенным так, чтобы правильно расставить все акценты, глазом и оставляют поцелуи глазированными губками. Феликс улыбается, ведя всех приникших к нему сразу, и откровенно наслаждается не столько очаровательной компанией, сколько обращенными в его сторону взглядами.***
– Ублюдок! – вдох, раздробленный на несколько частей клокочущим нехорошим звуком в глотке, залитой кровью. – Сукин сын! Феликс утирает нос пальцами, стараясь не касаться разбитых губ, и морщится, сплевывая на пол. Ему больно – кто бы что не говорил, болевой порог низкий, легко запнуться – так что каждая клеточка его организма, напряженная до неприличия, тонко-тонко звенит, буквально источая страдание. Взгляд скользит вверх, по заляпанным красным кедам, штанинам джинсов, чтобы натолкнуться на плотно сжатые губы. Впалые щеки Зонта, истощенного и измученного последние несколько недель, очерчены грубыми тенями там, куда не достает желтый свет фонаря, и в темноте кажется, что все они трепещут от сдерживаемой злобы, так же мучительно, как и разливающаяся по венам Феликса жидкая боль. – Какого хуя?! Ты чокнулся окончательно, тебе нужно к врачу, ебнутый! Выплевывает фразы Феликс торопливо, не обращая внимания на набегающую кровь, заливающую подбородок уже окончательно, и со стоном пытается сесть ровно. Брови его сведены, и раскаленная ярость мелькает в обычно таком спокойно-шутливом теноре, но обмануться легко, только если не заглядывать в глаза – потому что в них восторг, восторг такой, что Зонту становится бесконечно противно, жутко, и пот ползет по спине, прямо вдоль позвоночника, вымачивая рубашку. Зонт не отвечает, только вжимает подошву в чужую грудь, прямо под ключицы, и вдавливает Феликса в грязную стену. Тот надсадно хрипит – закашлялся бы, если б дыхание не срывалось на каждом вдохе – и смотрит, пытается поймать ответный взгляд. Под ногой Зонт чувствует, как ходит ходуном его грудная клетка, дрожа и подрагивая – от холода, думает про себя Зонт, не позволяя сбить себя другим предположениям, – просто от холода. – Тебя закроют, сука. Слышишь меня? – Фел не шепчет – шелестит, говорить громче не позволяет тяжесть на груди, и делает это таким тоном, каким обычно признаются в любви. – Заткнись, – Зонт так не может. Он уже расставил все для себя, еще неделю назад, так тщательно, как и раньше, когда мысли его не были так запутаны и хаотичны, обдумав все в таком ледяном спокойствии, какого не было давно, с самого момента вмешательства в его жизнь этого сумасшедшего. Билет уже был куплен, рекомендации от вуза тоже лежали в папке с важными бумагами, и здесь Зонта уже ничего не держало. Не дожидаясь очередной реплики, он коротко размахивается все той же ногой и засаживает носком под ребра. Феликс вскрикивает в голос, пятная грязь на рубашке кровью, и Зонт откидывает отросшие волосы, вытаскивая руки из карманов и закатывая рукава. Только один-единственный раз. До конца.***
Он оставляет дождевую слякоть, запах озона и все свое прошлое где-то за плечами, не думая и не размышляя. «Сапсан» несет его на своих железных крыльях, и оставленный рядом со стаканчиком из-под выпитого кофе тускло-оранжевый билет кажется буквально обещанием, наконец, какого-то просвета. Будто бы свет из-за отколовшейся скорлупы, рассеянным лучом вплетающийся в волосы – он сам и ощущает себя каким-то новорожденным птенцом. Он проводит рукой по непривычно остриженным волосам, оправляет новую толстовку, думая, что это все-таки совсем не его стиль одежды, проводит пальцами по оправе очков, кажущейся после линз такой громоздкой и нелепой. Несмотря на легкую скованность, какая всегда бывает в только-только купленных вещах, он чувствует себя невозможно уверенно. Он чувствует себя так, как чувствует человек, сделавший решительный шаг. Остроносая птица несет его, и с каждой секундой все меньше расстояние, отделяющее его от той жизни, какую он хотел – и мог – выстроить сам.