фотографии, запятые и мышечный карман, в котором прячутся воспоминания

От Джека несло дымом и морем, и Люсьен слушал истории без запятых, но с точками. Люсьен любил запятые, любил их детской и эгоистичной любовью, как если бы мальчик любил девочку, девочка любила мужчину, а мужчина никого не любил. Люсьен знал сотни историй, но ни одну он не излил на бумаге. И у всех не было бы продолжения. И середины. Люсьен начинал говорить. Джек начинал слушать (/и иногда вставлял ремарки). И между ними ветер, расстояние в несколько сантиметров, а вокруг — вода. Люсьен любил приключения без планировки, любил спонтанность, любил мгновения, которые не запечатлеть. Джек брал в руки фотоаппарат, а Люсьен со смехом выкидывал его на дно. — Друг мой, воспоминания должны оставаться не на бумаге, а в мышечном кармане. Помни меня таким, а если сотрусь со временем — не смей смотреть на мою застывшую улыбку, которая потеряет всякий смысл, как для тебя, так и для меня. Если бы я только мог, то избавился бы от всех этих приборов, которые крадут мгновения. И обесценивают их. Джек кивал, а после обесценивал Люсьена в словах. Он оставался нестареющей статуей, непостижимым идеалом, ангелом, который никогда не видел небес. Люсьен смеялся. Люсьен читал пафосно, делая свой голос глубоким, чарующим, как у сирен. Джек всегда был моряком. Джек всегда знал, что сирены существуют. Джек видел, как один из команды упал на дно морское на зов. Джек видел в отражении себя, когда делал шаг. — Друг мой, — вспоминая голос, который никогда не потеряет своей страсти, Джек писал после, что понимал и Аллена и тень Люсьена, понимал всех их — мусор в океане — ведь сам был таким. Но в этой истории Джек обводил по несколько раз одну единственную точку. И писал на обратной стороне фотографий начало историй без середины и конца.