в пиджаках по кабакам

2 — десятилетия назад. травля и стёб были естественной реакцией на это Русланово школьничество — как можно серьёзно воспринимать студента с ебалом шестнадцатилетки? года до тринадцатого он и был в статусе младшего брата на подсосе, нежного, пухлощёкого, которого только трепать широкой ладонью по волосам и лениво поливать дерьмом в комментариях. 8 — классовая. естественно, ещё и потому, что Руслан вызывает чисто классовую ненависть: он чистенький, он умный, он хорошо одет — это вам не бухать и играть, шутить про говно, стагнировать. Руслан в две тысячи одиннадцатом вызывает только одно желание — познакомить его с реальным миром. и уж потом выебать, слегка перемазанного в крови, грязи и поту — наконец-то — похожего на мужика хоть чуть более, чем нихуя. 3 — сага об орлах и канарейках. в начале их истории ещё были уместны отсылки к мифам не наших стран, и поэтому Руслан стал «Каем» в телефонной книжке Мэддисона. на деле был, конечно, сраной принцессой на горошине собственного самомнения, но разве Королю пристало ебать принцессу? 11 — Аид. пристало, пристало, но только в фарфоре и мраморе, чтобы под цвет кожи, но их первый раз был почему-то на чужой убитой хате, после съемки, в куче спутанных проводов, в зиккуратах коробок — и маленький Руслан, беженец из мира хороших мальчиков, встал перед Ильей на колени и энергично заработал губами, однозначно предназначенными для этого благородного дела — и хотелось подольше не кончать, но не получилось, потом Илья наспех ему, счастливому, отдрочил, вытер сперму его же пидорским кардиганом, подгрёб к себе огромной рукой, и они так и заснули в хаосе поломанных проводов и пустых коробок. 5 — нахуй ты сюда полезла воскрешать. первый раз: жаловаться за пивом этому юнцу с едва заметной щетиной (ты вообще уже бреешься, Руслан?), что временами так хуево бывает, не можешь встать с кровати, материшься в потолок, иногда плачешь. 6 — подай мне яду. гнать его до бара за водкой и мартини (он оливки любит, как Джеймс Бонд и сорокалетние одинокие женщины), ждать, пока он придёт, грохнет посуду о стол и неуверенной юношеской рукой погладит по волосам — воскресит. 10 — двойная сплошная. после первого королевского проеба Руслан ещё намеревается что-то предъявлять, но получает в ответ только вздернутую бровь, нежное: — А почему я тебе что-то должен, если мы не встречаемся, принцесса? и шлепок по заднице. и бесит это только в первые двадцать пять раз, потом начинает возбуждать — и ярче и упоительней касаться его губ, зная, как удобно лежит на этих губах унизительное «принцесса». 7 — Платон и Аристотель. и девушки были не так важны, скучные, манерные. важно было понимать, что они дают тебе просто потому, что ты Король, ты смешной, ты чрезмерно маскулиннен. твоя душа их не интересует, их интересует материал, из которого ты слеплён, длина пениса, острота шуток. но иногда хотелось отвлечься от Руслана: он был унизительным напоминанием о том, что душа все-таки наличествует. 12 — анально-банально. разбежались как-то стыдно и тупо: Руслан перестал напоминать нимфетку, Мэддисон перестал быть Богом, ссоры участились, как пульс нежданно воскресшего. пару блядских футболок Вихлянцев оставил, и пришлось пересылать их почте; но как было переслать по почте мысль: когда я стою в своей ванной и смотрю в своё зеркало, я понимаю, что оно помнит — нас с тобой двоем после нашего нормального первого раза, когда как-то спонтанно все случилось, и остались только клубничные гандоны — клубничные гандоны, твоё глупое лицо и я, любивший тебя больше жизни. 9 — ностальгирующий критик. потом, в тринадцатом, Мэддисон стал просто унизительным напоминанием о том, что когда-то было не стыдно любить: звонить после трёх, кидать больше двух мемов подряд, выбалтывать пьяные секреты — все за вечер. отпевать себя самого слишком спешным вжиком молнии на знаменитых ярко-алых, в цвет чувства революции, джинсах. 13 — май. выпиливает из друзей, но бухаем по-дружески: я держу его за плечи уже приятельским жестом и чувствую, как нить, бывшая между нами, истерлась и наболела. 14 — поток. стрим льётся за стримом, ютуб больше не нуждается в Мэддисоне, Мэддисон не нуждается в жизни, ну и пошла вон, мерзкая сука, я тебя в рот ебал, мразь. учащается депра, потолок изучен взыскательным взглядом, трещины и вмятины — едва различимые. невидимые для того, кто любит жизнь, кто привыкает расти, кто меняет гостиничные потолки раз в неделю. невидимые для Руслана. Мэддисон взглядом трогает потолочные трещины, изобретает новый шрифт Брайля — для слепых к красоте жизни, да и кому она нужна, мерзкая сука. 4 — цикличность. и когда из запоев тащат только новые запои, и когда Хованский в невменозе, Вихлянцев настойчиво оказывается рядом спасительной ниточкой блядской Ариадны, спасающей от депры. от две тыщи двенадцатого года от Рождества Христова и по сей день: «хочу извиниться вискарем». извиняется — пивом, ещё пивом, за мой счёт, пьяными мокрыми губами в щеку, привалиться к заученному плечу в такси по пути домой, не писать ему ещё полгода — бармен, повторите! 15 — базаришь? в такси видеть пьяные мокрые сны о мальчике, которого когда-то воспитывал, знал руками наизусть, на рассвете имел — с ночи растянутого — совсем без смазки, открытого, бестактно жадного до тактильности. и спотыкаться в реальности о руку того же мальчика — выросшего, статного, даже почти не феминного уже — и в нежнейшем ахуе понимать, что он нуждается в тебе так же, как тогда, чтобы он ни говорил, о чем бы ни молчал. автоматически стискивать его руку в своей крепче и чувствовать, как он благодарно гладит мягкость ладони мизинцем — жест, которому ты его научил, когда он был мальчишкой. ты все-таки вымазал его в грязи, как хотел — но хотел ли ты так? 1 — быть нижней ложкой. и если все это чего-то и стоило — то вот, стоять в коридоре заебанной родной хаты и чувствовать, как Вихлянцев стягивает объятием, как красным пластиковым хомутом, тяжелые королевские плечи. инстинктивно руководит их общим жестом. и попробовал бы тут кто сказать, что Руслан — девочка. если и девочка, то такая, что даст по зубам, когда потеряешь края.