Что ты будешь делать, Когда превратится в притон твой дом? Что ты будешь делать, Когда твой город превратится в Содом? <…> Ты будешь играть. (Ольга Арефьева и Ковчег, «Флейта»)
— Мне давно было интересно, — негромко замечает Эскал, в раздумье оглядывая доску и нацеливаясь на оставленную уязвимой белоснежную ладью противника, — как вы выглядите на самом деле. В кабинете полутемно — его освещают лишь несколько свечей да огромная августовская луна, повисшая за открытым окном. Раскалившийся за день до запредельных температур воздух даже не думает остывать, и ровный холод, исходящий от сидящего напротив светловолосого мужчины и заполняющий комнату, в этот раз скорее приятен уставшему от постоянной жары и духоты телу, нежели — как это обычно бывает — мучителен. Его противник лукаво щурится — вернее, этот прищур можно было бы назвать лукавым, если бы он не выглядел так неестественно на бледном, похожем на маску лице — и склоняет голову набок. Его голос, похожий на шипение змеи или шелест дорогого шелка, звучит почти с сожалением: — О, доблестный Эскал, я ответил бы на твой вопрос, если бы мог себе это позволить. Но это зрелище не для смертных глаз. Тебе его не выдержать, а меня очень опечалит, если мне придется лишиться наших партий из-за твоего несвоевременного любопытства. Герцог кивает, — что-то в это роде он и ожидал услышать, иначе бы задал вопрос по-другому, — и без удивления наблюдает, как только что атаковавший белую ладью конь оказывается в не замеченной ранее ловушке. Партия длится уже почти час, но потери с обеих сторон до сих пор оставались минимальными: белые лишились двух пешек, черные недосчитываются офицера… Как обычно, события на доске начинают развиваться всерьез не раньше, чем тишину кабинета заполняют слова — иногда малозначащие, создающие одну только видимость беседы; иногда наполненные глубоким смыслом… но всякий раз — подобные искусно сплетенному кружеву паутины. Паучьи сети могут восхищать тонкостью работы и ужасать целью своего существования; ими хорошо любоваться со стороны, но прикасаться к ним — омерзительно, жутко и даже опасно, ибо некоторые из мастеров-кружевников прячут в себе яд не слабее змеиного. От таких лучше держаться подальше. Эскалу ли не знать — он и к себе-то никого близко не подпускает именно потому, что плетет паутину; и ему отлично известно, что в глазах некоторых он отвратителен и бесчеловечен. Конечно, так думают не все, в большинстве своем веронцы любят своего милосердного и справедливого правителя — но у власти редко стоят наивные и мягкосердечные, и уже этого одного достаточно, чтобы некоторые видели в нем не более чем ядовитого паука с длинными жадными лапами. Иногда его даже забавляет, насколько этот образ близок к истине — и в то же время далек от нее. Не все пауки опасны, а многие — даже полезны, это он усвоил с детства. Отрывая от доски второго черного коня, герцог мимолетно вспоминает…***
— Мастер Бартоломео, что вас так испугало? — добродушно улыбнулся седеющий мужчина, склоняясь к дрожащему худенькому мальчику лет пяти, который только что с криком отпрянул от цветущих акаций, будто обжегшись. — Антонио, там… там… — пролепетал мальчик, со страхом косясь в сторону кустов. — Он такой большой! Старый слуга взглянул в указанном направлении и покачал головой: — Это мирный труженик, мастер Бартоломео, его не нужно бояться. Смотрите, он просто плетет сети, как рыбак, чтобы добыть себе еду. — Но он же страшный! — простодушно возразил ребенок, глядя на крупного черного паука по-прежнему испуганно, но с долей любопытства. — Почему его не надо бояться? — Может, он и выглядит неприятно, — кивнул Антонио, — но он никому не навредит — разве что мухам, которые так допекают в жару. Вы же не любите мух, мастер Бартоломео? Мальчик сморщился: — Нет, конечно! Зачем они вообще нужны? Они больно кусаются, и потом все чешется… А почесаться нельзя, — добавил он с неподдельной грустью, и старый Антонио едва удержался от сочувственной улыбки. Маленького наследника правящего рода делла Скала и его сестру муштровали почти с рождения, так что писать каллиграфическим почерком они умели чуть ли не раньше, чем ходить, а правила поведения, необходимые представителям благородного семейства Скалигеров, казалось, впитали с молоком матери — вернее, кормилицы, потому что даже если бы мать Бартоломео пережила роды, ей, как знатной даме, не было бы положено выкармливать детей самой. — Вот именно. Мух никто не любит, но они нужны, чтобы птицам было что есть. А пауки нужны, чтобы мух не было слишком много. Так что, — Антонио улыбнулся своему подопечному, — очень может быть, что в паутину вот этого паука, который вас так напугал, сейчас попадется муха, которая могла бы вас укусить… — …и тогда она меня не укусит! — оживившись, закончил за него мальчик. — Значит, он полезный! А они все такие, да? — Вы хорошо спросили, мастер Бартоломео, — согласился слуга. — Не все. Есть пауки, которые очень опасны и кусаются больнее мух. Когда-нибудь я вам покажу таких, чтобы вы научились их узнавать и остерегаться. Бартоломео поднял на своего воспитателя не по-детски задумчивые глаза: — Но я все равно боюсь всех пауков. Даже этот, полезный… Он тоже страшный. Это плохо, да, что я его боюсь?.. — Нет, мой мальчик, — качнул головой старый слуга. — Это совсем не плохо. Все чего-нибудь боятся. Но даже если становится очень страшно, надо уметь разобраться: правда ли тут есть чего бояться, или на самом деле никакой опасности нет? — А если есть чего бояться? — Тогда, — вдруг раздался из-за акации раскатистый бас Альберто делла Скала, — тогда вспомни главное правило: если на шахматном поле есть фигура, значит, ее можно использовать. — Правитель Вероны неспешно обошел куст и остановился рядом с той самой веткой, где мирно доплетал паутину не подозревавший о произведенном впечатлении паук. Проигнорировал почтительно поклонившегося Антонио, остановил пристальный взгляд на сыне. — Твой страх — шахматная фигура; учись использовать его. — Да, отец. — А если бояться нечего, то… — с этими словами Альберто вытянул руку и, одним щелчком сбросив паука в траву, небрежно вдавил того в землю каблуком сапога, не обратив ни малейшего внимания на вскрик бросившегося вперед мальчика. — Запомни: Бартоломео делла Скала должен быть сильнее своих страхов. Герцог развернулся и скрылся в дверях палаццо, оставив позади не смеющего сказать ни слова слугу и бледного, мелко дрожащего сына. «Твой страх — шахматная фигура; учись использовать его». И он научился.***
— Твой вопрос заключался в ином, верно ведь, благородный герцог? — все тот же шелестящий голос возвращает его к реальности. Хмурясь, Эскал отрывает взгляд от доски и видит искорки любопытства в прозрачных глазах сидящего напротив. — Вы правы, — кивает он. — Не совсем в ином, но… Я хотел бы знать: все ли видят смерть так, как ее вижу я? Его собеседник кажется озадаченным. Он переводит взгляд на собственную руку, в изящных пальцах которой зажата только что снятая с доски черная пешка, на окутанное слоями белоснежной ткани тело… Вздыхает: — Смертные… Вы так тесно связаны с телом, что видите только его, не правда ли? Все это, — он делает неопределенный жест свободной рукой, подразумевая не то самого себя, не то весь окружающий мир, — лишь видимость. Так, оболочки. Ваши — относительно постоянны, моя — переменчива… Иными словами — да, каждый видит меня по-своему, — он по-птичьи склоняет голову набок. — Но разве вы, люди, не так же видите друг друга? Подумай, доблестный Эскал: когда ты смотрел на своего племянника, был ли перед тобой тот же веронский насмешник, которого видели его друзья? Или ты сам — разве все видят тебя одинаково?.. Разве сам ты каждый день видишь в зеркале одного и того же человека? Герцог закрывает глаза и шумно выдыхает через нос, пальцы нервно сжимают подлокотник. Ему нечего ответить и нечего возразить. — Вижу, ты понял, — одобрительно кивает Смерть и после недолгой паузы внезапно усмехается. — Должен признать, мне нравится мой нынешний облик. — Как… — Эскал запинается, судорожно сглатывает, проклиная про себя такое несвоевременное проявление слабости, — как вас видели… они?.. Кто — они, договорить у него не получается. Не прошло и двух месяцев со дня примирения враждовавших годами семейств; а самому герцогу, измученному своими и чужими потерями, и вовсе кажется, что все случилось буквально вчера. Впрочем, собеседник понимает его без слов — хотя и не спешит отвечать напрямую. — О, по-всякому, — он расслабленно откидывается в кресле и вертит в длинных пальцах все ту же пешку. — То женщиной, то мужчиной… иногда кошкой, иногда птицей, иногда еще каким-нибудь существом… кем я только не кажусь. Вот, например, в твой прошлый проигрыш я приснился тому старику в образе его давно умершей жены… Но ты, мой доблестный Эскал, конечно, спрашиваешь не про весь род человеческий. Герцог молчит. — Думаю, на твой вопрос куда проще ответить не словами, — улыбается Смерть. На сей раз его улыбка вполне живая и совершенно точно лукавая, но глаза — холодные, жестокие; Эскалу становится жутко под этим испытующим взглядом. «Твой страх — шахматная фигура». — Угадаешь, какое из моих обличий видел каждый из них? — его пугающий собеседник нетерпеливо щурится, ожидая ответа. — Угадаю, — тяжело падает с непослушных, ставших чужими губ; и человеческая фигура напротив словно расплывается бесформенными клубами тумана… …чтобы тут же обрести новые очертания. В кресле, по-прежнему небрежно держа между большим и указательным пальцами черную пешку, сидит статная женщина с толстой черной косой, змеящейся до земли. Белые одежды похожи не то на отрепья, не то на обмотки древних мумий; застывшее лицо с широкими скулами и раскосыми глазами могло бы показаться красивым — если бы не взгляд: холодный, неживой… знакомый. Очень знакомый. Эскал медленно выдыхает: — Ромео, — и, подумав, добавляет, — и Джульетта. Оба. Смерть молча склоняет голову — и тает, а через секунду туман вновь уплотняется, складываясь в совсем другой силуэт, мужской, но при этом странно похожий на прежний. Одежды — отрепья — почти не меняются, демонстрируя нечеловеческую худобу их обладателя; мертвенно-бледное, сероватое даже лицо под шапкой спутанных, темных с проседью волос некрасиво, асимметрично, тонкие губы так плотно сомкнуты, что похожи на старый шрам… но из-под густых бровей на него смотрят все те же прозрачные ледяные глаза. — Тибальт Капулетти?.. Нет, — обрывает сам себя Эскал, — нет, не то… Парис. Это Парис, — он вновь невольно вцепляется в подлокотники, вперившись взглядом в пугающее лицо собеседника. Ответом ему служит смешок — жесткий, неприятно царапающий слух; и в следующую секунду Смерть вновь принимает облик женщины. На сей раз она кажется миниатюрной; на ней белое платье с истрепанным подолом, пепельные волосы распущены по плечам, и она бы выглядела красавицей — но жуткие темные провалы вместо глаз, но вытянутая вперед шея, но непрестанно движущиеся кисти рук, похожие на бледных пауков… Вся она — мотылек, огромный ночной мотылек, из тех, что пугают шорохом белесых крыльев, тычась в окно, а если такого поймать — забьется сильно-сильно, осыпая ладони пыльцой и вызывая безотчетное омерзение. Она изгибает безгубый провал рта и неестественно запрокидывает голову в беззвучном смехе — и Эскал вспоминает: он уже знает ее. В конце концов, у Меркуцио никогда не было от него тайн. Ни в детстве, осиротевшим и напуганным мальчиком, ни после, уже прослыв шальным веронским насмешником, юный делла Скала не скрывал от своего властного опекуна ничего — ни дружбы, ни вражды, ни любви, какой бы запретной она ни была — и был, наверное, единственным во всей Вероне, кто разглядел живого человека за маской гордого правителя. Эскал отвечал ему тем же: не отворачивался, поддерживал, помогал… Не были для герцога секретом и ночные кошмары племянника, в которых тот из года в год видел одну и ту же женщину — судя по описаниям, которые ему каждый раз давал Меркуцио, действительно пугающую. Постепенно привыкнув к преследовавшим его снам, юноша прозвал ее «королевой Маб» и даже сочинил какую-то сказку про нее для своих друзей — как он, смеясь, рассказывал дяде после того рокового бала у Капулетти… Задыхаясь, Эскал вцепляется в воротник дублета, жадно глотая воздух, не позволяя вырваться на волю внезапно подкатившим сухим рыданиям. Все могло быть иначе, но чертова дуэль… То единственное, о чем Меркуцио не рассказал ему — просто не успел. Просто не успел… И уже ничего не исправить. Он ничего не говорит, но это и не нужно: Смерть все видит. Безгубый рот вновь изгибается в одобрительной, ласковой, жуткой улыбке, и королева Маб растворяется в полумраке. Под плотно сомкнутыми веками отчаянно щиплет, сердце колотится где-то в гортани… Эскал тяжело выдыхает и закрывает лицо трясущимися руками, стараясь прийти в себя. Остался Тибальт — и герцог уже догадывается, что, а вернее, кого сейчас увидит. Он одновременно хочет и не хочет этого, но выбора нет. Осторожное прикосновение к плечу заставляет его отнять ладони от лица, и, сделав отчаянное усилие над собой, герцог поднимает глаза. В кресле напротив сидит Меркуцио. Разумом Эскал понимает, что мертвые не возвращаются, что это лишь иллюзия, что такой предстала Смерть перед Тибальтом Капулетти, проклятым Кошачьим Царем, как того называл Меркуцио — тот самый Меркуцио, который был Эскалу как сын, тот Меркуцио, который погиб на дуэли в июле… тот Меркуцио, который сидит сейчас в его кабинете, беззаботно закинув ногу на ногу и накручивая на палец кудрявую прядь, словно и не умирал вовсе. Да, разумом герцог понимает все — но до разума ли ему?.. Застыв в своем кресле, точно статуя, забыв обо всем, Эскал жадно всматривается в знакомое лицо, узнавая родные черты, и в его обезумевшем сердце бушует шторм. Меркуцио усмехается, склонив голову — почти как раньше, солнечно и яростно, обнажая ровные зубы — и небрежно подбрасывает и ловит черную пешку… Черную пешку. Зачем Меркуцио пешка? Герцог хмурится: что-то не так… От усмешки племянника веет могильной стынью — конечно, он же мертв, мертв давно, несколько недель как лежит в фамильной гробнице — но кто тогда здесь, перед ним?.. Почему у него живое, ртутно-подвижное лицо Меркуцио — и такой неживой взгляд?.. Почему так больно?.. Почему?.. «Твой страх — шахматная фигура». Я не боюсь, хочет ответить Эскал, я не боюсь, это не страх. И останавливается. Если страх — шахматная фигура, так значит, и боль — тоже?.. Меркуцио-не-Меркуцио знакомо сощуривается, и Эскал понимает. Вдох. Выдох. Вдох. — У него были зеленые глаза. Голос герцога звучит ровно, глухо; веки воспалены, губы плотно сжаты, но лицо ничего не выражает. Силуэт Меркуцио расплывается, сменяясь привычной уже фигурой светловолосого мужчины с тонкими, неприкрыто потусторонними чертами. — Ты прав, доблестный Эскал, — кивает Смерть. — Но люди не зря говорят, что глаза не умеют лгать. Какое бы обличие я не принимал, их мне не изменить и не спрятать — через них видна суть. Я не смог обмануть Тибальта… а тебя — не пытался, но ты был рад обмануться сам. Эскал молчит. Ему нечего сказать, и вместо этого он окидывает взглядом позабытую шахматную доску, стоящие в кажущемся хаотичным порядке фигуры… Мысленно кивает: да, сеть сплетена — и не одна. Осталось лишь узнать, нити чьей паутины окажутся прочнее этой ночью. — Я благодарю вас за честный ответ, — он слегка приподнимает уголки губ, глядя в глаза противнику. — Продолжим?.. И когда пальцы герцога смыкаются вокруг черного коня, ветер, задувающий в распахнутое настежь окно, на долю секунды доносит до его слуха далекий, но такой заливистый, такой звонкий и такой родной смех Меркуцио. …он выигрывает партию.