***
Никифоров приходит на кладбище через неделю после похорон. Он небритый, грязный и растрепанный, в одной руке — букет вялых полевых цветов, так любимых Юрой, в другой — початая бутылка виски. Земля наверняка холодная, но Плисецкий этого не чувствует. Ему не жарко, не прохладно, не мокро и не сухо, ему — никак. Никифоров падает не на землю — приземляется задницей прямо на гранитную основу памятника и спиной облокачивается на бездушный камень. Не глядя кладет руку на твердую поверхность, скользит пальцами по вытесанным буквам и цифрам. Черно-белая фотография глянцево блестит от сырости, на ней Юра улыбается, смеется. Глупо. Хорошо хоть не памятник поставили. Виктор прижимает бутылку к губам и делает большой глоток, янтарные капли стекают из уголка рта на подбородок и теряются в недельной щетине. Шрам на запястье перевязан черной лентой. Крыльев на спине Юры нет. — Твой? — раздается голос из пустоты. Плисецкий молчит; ему не с кем разговаривать. Пустота приветственно скалится, как чеширский кот, и принимает вид молодого парня с короткими черными волосами, зачесанными назад. В темном пиджаке с отворотами и модных джинсах он очень похож на обычного человека. Но из людей здесь только Виктор. — Говорю, это твой человек? — Мой, — отвечает Юра. — Был. Становится зябко. — Это ты — был, а он — есть, — поправляет брюнет. — Ну-ка, помоги мне. Он не особо серьезен или сосредоточен, ведет себя так, будто это для него обычное дело. Подходит к Никифорову, опускается рядом с ним на корточки, прикасается пальцами ко лбу. Поворачивает к Юре голову, спокойно говорит, что нужно делать, не услышав даже ответа блондина на свою просьбу. — Скажи ему, что ты в порядке. Что у тебя все хорошо, и что он должен взять себя в руки, — а тон не меняется, будто изо дня в день инструкции одни и те же для всех. — Люди нас слышат, если хотят услышать. Пальцы со лба не убирает. Глаза Никифорова прикрыты. В воздухе сильно пахнет озоном. Юра неловко опускается рядом и тихо зовет: — Вить, приди в себя. Мужчина выдыхает, будто слышит и понимает. Воодушевленный, Плисецкий пробует дальше: — Все хорошо, — говорит, но себя почему-то совсем не слышно. Выходит глухо и неискренне. В горле встает противный комок, но он продолжает делать то, что ему сказали. — Вить, я в порядке. Ты тоже будешь, правда, нужно только время… Главное — не заплакать. Незнакомец одобрительно кивает. Он, наверное, знает, что делать. — Юрочка? — неверяще выдыхает Никифоров. Бутылка падает из ослабевших рук. Плисецкий знает, что его не видно, но кивает. — Это ты? — Скажи ему идти домой и проспаться, — вмешивается брюнет. — Иначе он тоже перекочует в нашу компанию, но мы же этого не хотим, верно? Юра мотает головой. — Витя, ты должен идти. И я пойду. У нас все будет хорошо, у меня, у тебя… Ты справишься, Витюш, я обещаю. Пожалуйста, иди домой! Никифоров морщится, моргает медленно-медленно, дергается вперед и вверх. Брюнет убирает пальцы от его лица и отходит немного в сторону. — Совсем допился, — хрипло смеется Виктор. Подбирает бутылку с земли, проводит подушечками пальцев по испачканному в алкоголе и дерне горлышку. Замахивается, швыряет далеко в кусты и разворачивается к выходу с кладбища. — Молодец. Меня зовут Джей-Джей, — представляется брюнет. — Юра, — бурчит Плисецкий. — Я знаю, — улыбается Джей-Джей. — Пойдем.***
Джей-Джей — это сокращение от вычурного Жан-Жак, и погиб парень тоже вычурно, но по-геройски: заступился за незнакомую девушку в темном переулке. И оказался слабее. Девушка выжила, Жан — нет. У него не было соулмейта, и некому было заступиться за него после смерти. Он не жалеет — при жизни он не занимался чем-то особым, и сейчас у него хотя бы есть дело. Он помогает «новеньким» прийти в себя и проследить за оставшимися в одиночестве соулмейтами. Система хитрая: пока твой человек тебя не отпустит, ты никуда не уйдешь с земли. Неприкаянные вдвоем, но все-таки поодиночке, вы оба будете мучиться, потому что есть вещи и пострашнее смерти. Жан этого не понимает. Он — пустой. У него нет метки и не было родственной души, поэтому он за жизнь никогда и не цеплялся. Но он и не завидует. Подшучивает, дразнит, старается растормошить, носится к Виктору вместе с Юрой. Язвительно комментирует, как протрезвевший Никифоров, наконец, сбривает заросли на лице и долго плещется над раковиной. Босой, в одних пижамных штанах, с мокрыми волосами, мужчина проходит по квартире, собирает все, связанное с Плисецким. Леопардовую кофту, оставленную у него на случай ночевки, совместные фотографии — Юра боится, что все полетит в помойку, хотя это будет правильно. Виктору надо жить дальше. Но он лишь убирает вещи в коробку и засовывает ее под кровать, недовольный, вслушивается в звонок телефона. Больше месяца прошло с похорон, и на кладбище Никифоров в последний раз пришел не один. Парень с работы, Юри Кацуки — Юра его знает — всеми силами старается помочь Виктору. Не забыть, нет, и не отмахнуться от прошлого, просто — справиться и пережить. Его родственная душа погибла два года назад, он знает, что нужно делать. Он может и хочет помочь, но этого не хочет Виктор. Звонок остается непринятым, Никифоров падает на диван и прикрывает глаза. На полу тоскливо скулит Маккачин. Юри звонит снова. — Давай уйдем? — просит Плисецкий Жана. — Ему ведь так легче не станет. — Не станет, — соглашается Джей-Джей. — Но он справится. Юре не нужно этого слышать — он и так это знает.***
Виктор отглаживает галстук и достает из шкафа яркую рубашку, впервые за несколько месяцев, прошедших с похорон. Улыбается еще слабо-слабо, но по ночам больше не плачет и Юру не зовет — он приходит в себя. Черная лента на запястье сматывается и отправляется в мусорку, где ей и место. Юри хорошо умеет слушать и поддерживать, он, наверное, хороший человек — Плисецкий даже не ревнует. Не к чему уже, когда появляешься в квартире бывшего соулмейта все реже и реже, бродишь по городу, пока еще можно. Чувствуется — время на исходе. Виктор идет с Юри на свидание, и вчера они вместе принесли на могилу цветы. Новый, взамен давно втоптанного в грязь, букет полевых цветов, перевязанный алой лентой. Виктор отпустил, и Юра отпустил тоже. Он улыбается себе такому в последний раз. Лопатки чешутся, хотя тело до сих пор ничего не чувствует, и чувствовать не будет больше никогда. — Идем, — зовет Жан. — Нам пора наверх. — И мне? — спрашивает Юра. — Конечно, и тебе. Силуэт Джей-Джея озаряется светом, ярким, но теплым, как и он сам. Добрым. Горящим так ярко, что можно быть уверенным: он не погаснет. И другим погаснуть не даст тоже. И Юре в том числе. — Тогда пойдем. Нас, наверное, уже заждались. Жан мягко улыбается. За спиной Плисецкого расправляются белоснежные крылья.