Судьба в нас самих

      Однажды Макиавелли сказал ему, что у ассассинов нет жизни. У них нет права любить, они не могут завести семью, вырастить детей. Есть один лишь непреложный долг где-то на острие клинка, требующего крови виновных.       Убийца не принимал этого.       Не верил.       И когда в очередной раз белоснежная роба окрашивалась рубиновой, точно вино, кровью, все естество кричало: «Это временно! Все… будет позже». На лицах убитых маленькими цветами расцветала бледность, а он бежал. Бежал так быстро, что воздух выбивало из легких, дышал так рвано, что, казалось, тотчас их выплюнет.       Он бежал от себя.       Год за годом, жертва за жертвой. Нескончаемая жатва двух орденов под знаменем вечной войны, и он — давно потерявший смысл собственной жизни, знающий только то, что нужно продолжать бороться.       Яблоко открывало многие секреты, но молчало о главном, — о том, о чем уже невозможно было думать, выбивая из манекенов последние клочки сырого после дождя сена. И эти мысли пахли этим сеном, такие же насквозь прогнившие, заражающие гложущей тоской, глухой безнадежностью.       И когда посреди пустынной дороги возник он, Эцио обомлел. Вселенная посылала ему ответ, он спрашивал, и она услышала его мольбы, ведь он должен был знать все. Он хотел броситься ему в ноги, шептать молитвы, хвататься за грубую, но такую мягкую, ткань ассассинской робы, молить об облегчении его страданий.       Потребовать ответ.       Но молчал. Молчал и слушал, как громко в висках пульсирует кровь. Молчал, потому что слишком нежной казалась улыбка, потому что слишком бархатным был голос, разговаривающий на незнакомом итальянцу языке, потому что слишком теплыми были эти медовые, словно залитые солнцем до краев, глаза.       В руках он держал Яблоко, что медленно пульсировало в грубых, покрытых мозолями, пальцах. И в какой-то миг не стало мира. Не стало дороги, удушливой пыли, палящего светила. Были только они одни.       Альтаир ибн Ла-Ахад шел медленно, словно испытывая терпение терзавшегося собственной жаждой знания ассассина. Его ноги касались земли настолько тихо, что казалось, будто убийца плыл над землей.       И когда он был совсем рядом, Эцио не выдержал. Свалившись на колени, он хотел было уже просить, умолять, каяться, но не успел. Резко поднятый и припечатанный к телу сирийца Аудиторе не мог пошевелиться. Его тело сковали напряженные мышцы, разливавшееся по телу спокойствие не оставляло ничего более, как только склонить голову на сильное плечо.       Дыхание его было размеренным, тихим, с навязчивым привкусом каких-то восточных сладостей. Таким, что хотелось попробовать его на вкус, выпить до последнего глотка, поглотить.       — Это неправда, — мягкий голос, поющий странным эхом разных языков, прозвучал совсем рядом, опьяняя и отрезвляя одновременно. — Все, что он сказал, — неправда. Понимаешь?       И он кивал. Кивал, как маленький мальчик, которого пытались успокоить. Кивал и думал, что не хотел бы вырываться из этих неожиданно теплых и таких необходимых объятий.       — Bene*, — итальянский теплым бархатом вырвался из его рта, и Эцио затрепетал. — Ты все знаешь, mio ragazzo**. Твоя судьба принадлежит только тебе, она сама — в тебе. Помни.       И ассассин клялся. Где-то в закоулках разума он клялся, что будет помнить эти слова, будет в них верить, будет… Он будет.       Золотая вспышка коснулась закрытых век обжигающе красным светом.       Все закончилось.       Пропало тепло, пропали сковывающие его руки, пропал он. Вновь лица коснулась взбитая проезжающей мимо повозкой пыль, послышалось недоуменное ржание лошади. Прежний мир уже был вокруг него, а убийца никак не мог попрощаться с новым.       Открыв глаза, он вздохнул. Размеренно и спокойно, впервые за очень долгое время. Воздух казался свежее, цвета вокруг — краше. Солнце не ослепляло, а напоминало о медовых глазах, через края которых плескалось неземное сияние.       Эцио улыбнулся.       Ему предстояли долгая дорога, сковывающая усталость и светлые мысли, в которых будет лишь последняя фраза, сказанная таким далеким сейчас мастером-ассассином.       «Найди меня».