Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему. — Л.Толстой.
Она очень похожа на его дочь. Дочь, которая никогда не научится ходить, не разобьёт коленки, не сбежит из дома после ссоры, не заплачет у него на плече из-за очередного недостойного идиота и не получит диплома. Бог дал. Бог взял. Но она всё-таки ею не является. У неё веснушки на лице россыпью галактик и родинки на теле стройными созвездиями. Она изредка курит, когда думает, что её не видят. Она не плачет, только ресницы дрожат, когда она поднимает голову, стоя перед ним на коленях.—
Это не Стокгольмский синдром. Скорее синдром округа Хоуп: надеяться не на что, а ты продолжаешь. Хоуп, чёрт возьми. — А овечке не пора бы спать, а не блуждать тут в одиночку? Лицо Бет-Какой-То-Там-С-Кухни обёрнуто темнотой, как целлофановым пакетом. Овечка, которая больше лиса со своими волосами цвета кленового сиропа, перегибается через стойку. — Овечка проголодалась и хочет стейк. Кровожадно как-то выходит. Не по христианским меркам общины. Но они же ещё не в самом Эдеме, только на полпути к нему. — Не беспокойся, я что-нибудь приготовлю. Я самостоятельная девочка. Бет долго смотрит на неё не меняющимся тяжёлым взглядом серовато-синих глаз со снующими рыбками-словами «Бедняжка» в них. Но ей не нужно чужое сочувствие. Если круглыми сутками быть бедняжкой, можно свихнуться. Видимо, темнота цветофильтров на кухне обличает в овечке затравленного зверёныша и заставляет Бет глядеть на неё с какой-то рафинированной заботой. — Джозеф говорил, ты совсем одна. Она помнит родителей: мать, до одури накаченную таблетками, перевалившую голову за ободок унитаза, и отца, чьё лицо на каждом кадре-воспоминании всегда клетчатое от тюремных решёток. Но помнит всё это так, словно это был чей-то пьяный рассказ на прокуренной кухне. Собственные воспоминания она обретает только здесь. Я знаю, что такое быть отверженным. Тебе больше не нужно бояться. Я позабочусь о тебе, а Бог — о нас обоих. — Вы верите каждому его слову? — Конечно, — на неё смотрят, как на последнюю дуру. — Ведь он — наш Отец, а мы его дети. «Может быть, вам он и Отец, а мне он — папочка». Хихикает. Смешок какой-то лолитин, но она не подходит на эту роль — не та возрастная категория.—
В глазницах у неё — беспокойные глаза и пролетающий северо-восточный ветер. Она плачет и щекой прижимается к груди. Льнёт, как ребёнок. Она и есть ребёнок. Белоснежная ткань впитывает следы этой слабости, за которую он не станет её корить. — Блаженны плачущие, ибо они утешатся, — слова соскальзывают по волосам вслед за движением руки. Между ними непрожитые, загубленные годы. Между ними два экватора и бесконечные широты. Между ними расстояние на один вдох. Просто ей нужна отцовская любовь, которой никогда не было. Просто она слишком похожа на его дочь, которой никогда не было.