Палач веры

      Он сопротивлялся.       Честно сопротивлялся кажущимся наваждением эмоциям, что буквально взрывали черепную коробку, разнося по всему телу, по всем жилам сладко-горькую истому осознания собственной беспомощности.       Он пытался.       Пытался отрубить корни зарождающихся чувств, но не мог. Не мог сказать «нет», смотря в глаза цвета искрящегося ихора, не мог выбраться из притворно крепких объятий. Он знал — Альтаир отпустит его, сделай он шаг назад.       Может, именно поэтому он и не решался?       Слова, уроки, новые знания — все сливалось в сплошном водовороте сжигающих изнутри эмоций. Эцио не мог больше терпеть. Пламя распалилось так сильно, что выбора не оставалось — либо получить глоток свежего воздуха, либо сгореть заживо.       Он поддался.       Поддался на якобы случайные прикосновения, не опускал глаза под пристальным взглядом, не слушал сухих ученых слов, наблюдая лишь за движениями губ сирийца, за играми теней под немного стершейся тканью серовато-белого капюшона.       И мастер-ассассин заметил это.       Эцио и не понял, в какой момент тот перестал говорить. Тишина, что звучала в его голове, стоило наставнику подняться на удушливый чердак, нисколько не изменилась, разве что взгляд орлиных очей сверкнул чуть ярче. И в следующее мгновение…       Он почувствовал.       Почувствовал какое-то неземное тепло, разлившееся по всем конечностям, когда Альтаир коснулся его щеки рукой. Пальцы мягко скользнули по белому шраму, словно зеркальному отражению его собственного, и надавили на неосознанно сжавшиеся губы. Итальянец не отводил взора, запутавшегося и испуганного, от лица убийцы, замер, будто по мышцам мгновенно разлился паралич.       Католический крест на шее подобно крапиве обжигал нежную, бледноватую для итальянца кожу, словно хотел грозными заглавными буквами выжечь слова: «Не сметь!» Свежа была память о казни мужеложцев, велик был страх за свою душу, которой и так предстояло вариться в адовом котле.       Рука сирийца медленно, но верно, двинулась вниз, оставляя за собой след из огненной дорожки, невидимой, но до рыка в сжавшемся горле, до звона в ушах ощутимой. И когда покрытые мозолями пальцы легли на его собственные, сжимающие тонкую веревку, Эцио понял, что это конец.       Он отрекся.       Отрекся от собственных убеждений, от того, во что верил, от, казалось, единственно верного пути. И звук разрываемой пеньки ледяной водой в жаркий день пролился на его голову, целебным бальзамом залечил его мысли-раны.       Символ принадлежности к церкви упал на деревянный пол, отозвавшись легким стуком, который показался Эцио громом среди ясного небо, грохотом в опустившейся на ночь тишине.       А палач его веры целовал мягкие губы. Раз за разом, исступленно, до боли в скулах. Так жадно, словно боялся, что не сможет сделать это снова. Грубые руки с чудовищной силой и поразительной нежностью обнимали юношу, сжимали так тесно, что казалось — ближе нельзя, невозможно.       Он пропал.       Пропал еще тогда, когда увидел сирийца впервые, когда стройное тело танцевало в бою, когда тяжелое дыхание ударами меча рассекало застоявшийся воздух. Когда, впервые бросив взгляд на иностранца, он тут же отвел его, заливаясь краской. Когда вложенная в него в раннем детстве вера дала первую трещину.       И когда, проходя мимо него, Альтаир ибн Ла-Ахад наклонился к самому его уху и прошептал:       — Ничто не истинно. Все дозволено.