***
Надев на ходу бархатную жилетку, Калеб резво сбежал по лестнице. С ним поздоровалась молоденькая девчушка, хозяйничавшая по дому, и, пожелав ей доброго утра, счастливый как никогда Калеб вошел в кабинет отца. Медленно выводя на бумаге чернильные завитки, за большим дубовым столом сидел мужчина. Головы его едва коснулась седина, продернув сквозь черные, как печной уголь, волосы пару серебряных нитей. У лба наметились две остроугольные залысины, притянутые туго скрученным хвостом на затылке. Сухие тонкие губы подпирали треугольник глубоких морщин, терявшихся у носа. Всегда гладко выбритый подбородок немного выпирал вперед. Рихард, сын Клауса, за годы не растолстел, оттого выглядел моложе своих лет. Он только заматерел, не утеряв с годами ни ясности ума, ни хорошо подвешенного языка, за который его особенно ценили в деревне. Глаза его были почти что черные. Мало кто мог выдержать его тяжелый взгляд, и Рихард, зная за собой подобную особенность, тем бессовестно пользовался, хоть как-то разбавляя эту тяжесть острым языком. — Ты хотел меня видеть, отец? Калеб остановился, где ему было указано. Едва войдя, он уже изнемогал от встречи с родителем, нетерпеливо ожидая сладостного момента, когда покинет эти стены. Кабинет отца наводил на него неподдельный ужас еще с малолетства. Для работы Рихард выделил себе самую большую комнату в доме, обставив ее по своему вкусу. В небольшом резном шкафу он собирал книги, которые умудрялся раздобыть даже в такой глуши. Над простеньким камином висели ветвистые оленьи рога, прибитые на окаймленную железом дощечку. По бокам от них пылилась пара птичьих чучел, подаренных охотниками в благодарность. Стену противоположную столу украшали портрет короля и королевы, и восседавший на стуле с искусно вырезанной спинкой Рихард часто поглядывал на их аристократически бледные лица. Мебель темного дерева придавала кабинету мрачный вид, полностью соответствуя духу хозяина. Богатое убранство довершал простой медный круг над дверью, неустанно напоминавший о том, что хозяин окружен по всем правилам и законам. — Я договорился с Готфридом и с пастором о свадьбе, — небрежно бросил Рихард, тут же вернувшись к чернильным завитушкам. — В самом скором времени сможешь попрощаться с холостяцкой жизнью. Прими мои самые ис-с-скренние поздравления. — Ч-что... Уже? — Уже? Хм, — оперевшись на спинку кресла, Рихард откинул перо в сторону. — Что это значит? Ты решил заделаться главным бездельником деревни, сынок? Хорошенькое дело... Ты часто валяешь дурака в последнее время. Шляешься не пойми где, — он тяжело вздохнул. — К великой досаде, я так и не смог научить тебя трудиться. В этом ты определенно пошел в мать, — поджав губы, Рихард едва удержал озлобленность на ту женщину, что некогда звал женой. От упоминания о матери Калеб тоже нахмурился. — Проповеди про великий круг и великий труд тебя тоже ни на что не вдохновили, мое единственное дитя, и поверь мне... Нет большего разочарования для родителя, чем знать, что его чадо — бездарь и лентяй. — И для того чтобы им не быть, мне нужно обязательно жениться? — Одному из твоих друзей женитьба пошла на пользу, — отец говорил про Джонни. — Чужой пример заразителен. — И ты хочешь, чтобы я обязательно женился на... Этой... Этой... — Эта — дочь уважаемого человека, — отрезал Рихард, но Калеб, познавший плод лесной свободы, теперь гордо упрямился, решив стоять на своем до конца. — А я — сын уважаемого человека. — В этом, увы, — вздернул брови Рихард, — вся твоя заслуга. — Я занимаюсь делами. Я переписал учетные книги, как ты просил. Я буду работать еще больше! Мне не обязательно жени... — «Займусь делами»... Давеча я это слышал, — устало проговорил Рихард. — Нет уж, мое дорогое дитя. Я не вечен, как и твои дурацкие забавы. В деревне неурожай. Крестьяне, охотники, лесники только и ходят с жалобами по старостам, но твоя жизнь уж слишком беззаботна, чтобы все это заметить, — сокрушенно вздохнув, Рихард встал из-за стола. — Пора знакомиться со взрослой жизнью. Авось эта славная девушка и женитьба на ней заставят тебя хоть о чем-то задуматься. — А если я не захочу? — как маленький ребенок закапризничал Калеб, и отец широко улыбнулся, при этом совершенно не улыбнувшись. — Что ж... Можешь собирать вещи и строиться со своим хозяйством. Мужчина должен уметь отстаивать свои слова и поступки. Хоть в круге. Хоть в квадрате. Хоть с Ожтом, хоть с самой Скверной, — взвинченный Рихард выдал себя. На людях-то уважаемый герр Рихард был сверхнабожен, но дома часто позволял себе изречения достаточно богохульные, ненавистно поглядывая при этом на медный круг. — Признаться, я буду только рад такому твоему решению. Хоть в чем-то проявится моя кровь... Рихард более ничего не сказал, вернувшись к какой-то писанине. Пыхтя от злости, Калеб вышел из дома и с досады громко хлопнул дверью. Разговоры с отцом всегда заканчивались для него неприятно. Отец находил особенное удовольствие в том, чтобы лишний раз высмеять и унизить его. Возможно, ему стоило сказать, что он готов жениться на любой другой девушке, только не на Магде... Перед глазами немедленно возник образ Айи, но Калеб тут же отмахнулся от этой идеи. В женитьбе заключалась вся проблема — он был не готов к такому шагу. Калеб совершенно не хотел сковывать себя какими-то ни было клятвами и искренне не понимал, для чего это все нужно. Общества Айи он искал не за этим, да и Лешей это, казалось, было совершенно не интересно. Вся прелесть их общения была в этой свободе, не ограниченной никакими правилами... А если бы он все-таки захотел? Узнай отец, что его сын предпочел дочери старосты Готфрида дочь лесного сумасшедшего, то выставил бы его на улицу. Подумав о подобной участи, Калеб откинул прочь эту чересчур смелую мысль о женитьбе на Айе. Глядевшая на храм старуха благоговейно вывела круг в воздухе, и проходивший мимо нее Калеб расстегнул пуговицу на рубашке. Ему было тошно. Тошно от этой обязательной помолвки. Тошно от храма и всех этих членов круга Ожта. Он чувствовал себя окруженным со всех сторон. Вдалеке Калеб увидел Магду, и еще никогда его невеста не казалась ему столь тошнотворной. В лес. В лес... Ему нужно было бежать в лес, и он, выбрав противоположное от Магды направление, прыгнул через забор, как какой-то мальчишка. По крайней мере, в лесу он был свободен... От всего.***
На сером камне его встретила ветвь жасмина, блестевшая каплями на изумрудной листве. От солнечного света маленькие благоухающие цветы распустились особенно широко, и их нежный аромат будто заполонил весь лес. От камня вела дорожка, окропленная белыми цветами, и, улыбнувшись, Калеб пошел по ней, мгновенно позабыв о неприятном разговоре с отцом. Цветы вывели его к знакомой просеке. Айя сидела на старом пне. Голову ее венчал жасминовый венок с вплетенными в него белыми лентами, и одета она была совершенно по-другому. Калеб, помнивший ее восторженные отзывы о рыжеволосой жене старосты, щеголявшей в ночной рубашке, подарил ей нижнее платье. Белое. Ажурное. Напоминавшее нежные цветы, разбросанные повсюду. В деревне женщины надевали поверх него сарафан или юбку более плотной ткани, но Калеб, имея свои мотивы, да желая угодить Лешей, решил, что легкого платьица будет более чем достаточно. Так оно и вышло. Свое одеяние простоволосая Айя приспустила с плеч, стянув кулиску чуть выше груди. Подобрав подол, Лешая выставила молочные голени на солнце, и, увидев ее такой впервые, Калеб зачарованно улыбнулся. Айя плела в руках жасминовый венок. Откинув темную прядь на спину, словно для того чтобы показать ему свои плечи, Лешая украдкой оглядела его и продолжила сплетать прутья. Мужчина охотится, женщина рыбачит — так говорили в деревне. Мужчина идет на след жертвы, а женщина ее ждет, расставив свои сети, и Калеб уже начинал в них путаться. — Тебе так очень хорошо... — не выдержав, сказал он. — Теперь... Я похожа на ту девушку, — довольно улыбнулась Айя, поднявшись с пня. Лешая медленно подошла к Калебу. Не удержавшись, он положил руки ей на талию, и она даже не подумала их убрать. Под тонкой тканью он чувствовал ее тело, ее тепло. Голова его стала тугая. Мысли в мгновение иссякли, и Калеб завороженно вглядывался в темно-янтарные глаза, пока Айя венчала его голову жасминовым венком. — Ты намного красивее той девушки. — Хм. Обвив его шею руками, Лешая приподнялась на носочки. Она была очень близко, и он потянулся к ее губам за поцелуем. Целовать его Айя не стала. Ловко она вырвалась из объятий Калеба и побежала в чащу. — Постой! В этот раз Калеб последовал за ней. Он видел ее. Лешая мелькала белым пятном среди зеленой пестроты леса. Она будто специально подзадоривала его, не убегая далеко, но все же не давала себя поймать. Подобрав подол своего одеяния, Айя долгоногой ланью перепрыгивала корни деревьев. Она оборачивалась и смеялась. С ее венка сыпались белые лепестки. Ленты дрожали от погони. Сладкий аромат жасмина пьянил, отзываясь где-то внизу живота. Зацепившись за корень дерева, Калеб споткнулся и упал. Он выругался с досады, но, услышав звонкий голос рядом, быстро поднялся. Айя звала его. Голос шел из-за кустов жасмина, окруживших плотным кольцом солнечный просвет, и Калеб пошел туда, раздвигая пахучие кущи. В окружении белых цветов Айя ждала его. Лукавый блеск ее глаз сменился смущением, но она, прикусив нижнюю губу, одним движением ослабила кулиску. Рубашка спала с ее плеч, и обнаженная Лешая, перешагнув колечко невесомой ткани, подошла к своему избраннику. Не веривший в происходящее Калеб продолжал стоять на одном месте, зачарованный и околдованный. Увенчанные венками нынче пребывали в своем лесном кругу, залитом солнечными лучами. Айя мягко поцеловала Калеба, обвив его шею руками, и он, сменив робость на пылкость, крепко сжал Лешую в объятиях. Позабыв обо всем, в окружении жасмина он любил и был любим.***
— Скажи, что такое любовь, о которой ты так часто поешь? — Хм. Это то, что я чувствую к тебе, а ты ко мне. Айя довольно улыбнулась. Ответ давно был ей известен, но ей хотелось услышать это от него. Она провела рукой по светлым волосам провалившегося в полудрему Калеба и устало прижалась к его плечу. — Больно? — спросил он. — Нет. Не совсем. Судя по тому, как описывала Гаэлле, должно было быть куда больнее. — Эта твоя Гаэлле... Она — твоя мать? — Нет. Она просто... Была из деревни. Мы с отцом носили ей травы. Она их варила и приторговывала какими-то снадобьями. От нее всегда пахло полыньей... Терпеть ее не могу, — Айя недовольно поморщила нос. — Потом, в один день она сказала, что жить в деревне стало опасно. — А... Это та старуха! — вспомнил Калеб, очнувшись от сладкой неги. — Говорят, ее хотели сжечь. — Сжечь? За что же? — изумленная до глубины души Айя отпрянула от плеча Калеба. — Поговаривали, что на окраине живет колдунья, погрязшая из-за своих дел вне круга Ожта. Ее хотели судить, но она вовремя уехала. — И за что же ее хотели судить? — За то, что она — ведьма. А все ведьмы — от Скверны. — Но она всего лишь варила травы и знала «слово»! Айя задумалась, вспомнив, как Гаэлле пыталась обучить и ее этому слову. Лешая до сих пор знала, какая трава хороша для ран, а какая успокаивает боль в животе — самую малость. Что в этом было плохого, ей было не понятно. — Когда-то Ожт был безгрешен, — вспомнил Калеб одну из проповедей священника, да и сам он читал эту историю не раз. — Он был праведен, и каждое дело его было праведно. Скверна не могла пережить его святой безгрешности и долго выдумывала способ, как же вывести Ожта из великого праведного круга... — И что же она сделала? — Она всячески искушала его, но Ожт всегда был непоколебимым в своей вере. И вот однажды Скверна прибегла к самому подлому испытанию. Собрав все силы, она создала девушку. Самую красивую девушку, какую можно было себе вообразить. Ведьму. Та околдовала Ожта, и Ожт оступился... В первый и единственный раз. — Создала девушку... Так все женщины тоже от Скверны? — подловила Калеба Айя, но он лишь снисходительно провел рукой по ее щеке. — Нет. Только колдуньи... — Но... Та девушка? — Ожт полюбил ее. Он не мог жить вне круга, и, очистив девушку огнем, он ввел ее в великий круг. Они стали мужем и женой, и с тех пор в каждом из нас течет их кровь, — закончил Калеб. Айя задумалась. Все эти истории про Ожта для нее были сродни сказкам. Их было интересно слушать, но она, все равно, не могла поверить, что из-за этих сказок, люди могли сжечь другого человека на костре. Однажды она видела часть леса, сгоревшую в пожаре, и сейчас почему-то крепко задумалась о том пепелище. — Все же ты и вправду колдунья. Взяла и околдовала меня, — рассмеялся Калеб, прижав Лешую к себе. — Хм... Ты сам пришел ко мне. — Мужчина — охотник, женщина — рыбачка. Кто же твоя мать? — спросил он, помолчав. — Не знаю. Ее нету. — У всех есть мать. — А у меня только отец, — Айя села у Калеба под боком и нервно одернула локон темных волос. — Где твоя? Живет в деревне? — Уже нет. — Почему? — Говорили, она крутила шашни с пастухом. — Как это? — Айя стряхнула с распущенных волос белый лепесток. — Ах... Она... Она была с пастухом, — стал объяснять Калеб. — Как мы с тобой сейчас. Она не должна была, потому что у нее был муж. Она предала моего отца, и в один день это обнаружилось. Их вывели на площадь перед церковью. Мою мать привязали к столбу, — зашептал Калеб, вспомнив день ужасной казни. — Она умоляла помиловать ее, пока люди собирали камни, но ее никто не слушал. Она кричала... Просила, чтобы ее пожалели, а затем... — Он замолчал, до побелевших костяшек сжав кулак. — Отец ничего не сделал. Калеб помрачнел. Отец тогда стоял в стороне, насупив свои черные брови, и крепко держал сына за руку. Мать, кричавшая от боли, умоляла отпустить ее. Умоляла, как казалось, именно своего сына — маленького мальчика. Калеб рыдал, но под пристальным взглядом отца ничего не сделал. Да что он мог? — Зачем же она так поступила... — Как? — С твоим отцом? Он любил ее? — Не знаю... Раз позволил забить ее камнями, может и нет. — Хм... Мне жаль ее... — Айя ласково погладила Калеба по голове, но вдруг задумалась. — Но мне было бы очень горько... Если бы ты был с кем-нибудь еще, как со мной. — Чепуха! Я с тобой... И только с тобой. Калеб обнял ее, прильнув к девичьим губам, и они еще долго нежились в лучах закатного солнца.***
На лес неслышно опустился сумрак. Повеяло ночной прохладой, и они вместе перешли речную переправу. Ухватив Калеба за руку, Айя вела его, видя в сгущавшемся мраке, как ночная хищница. У последней березы на краю леса они остановились. — Покажи мне, где твой дом? — Калеб обнял Лешую со спины и протянул руку, указывая пальцем на испускавшую дымок точку. — Видишь тот домик с тремя трубами? Мой рядом. — Где горят три окошка? — Да. Покажешь, где живешь ты? — Нет... Пока нет, — хранила Айя тайну, готовая на самом деле вот-вот ее раскрыть. — Отец пока не знает о тебе... Я ему рассказывала, но не все... Он так обрадуется, — сказала Лешая, вновь прижавшись к Калебу. — Спокойной ночи. — Спокойной ночи. Белея невесомым облаком, Айя поцеловала его на прощание и затерялась в темноте леса. Калеб пихнул руки в карманы. Вечерняя прохлада то и дело пускала мурашки по коже, но он, опьяненный жасмином, был безумно счастлив. Он нежился в воспоминаниях о желанном теле, путался в каштановых вьющихся прядях и повторял столь дорогое имя. Как же прекрасна была эта наступающая ночь. Как прекрасен был мир и Айя, принадлежавшая теперь ему, Калебу, всецело. Лесная охотница, не боявшаяся ни волков, ни медведей, порой спрашивала его об очень забавных вещах, но эта наивность заставляла чувствовать себя очень мудрым и возмужалым. Рядом с ней Калеб мог быть собой. Разве можно было променять ее на снобку Магду? Разве можно было променять этот цветок дикого жасмина на огородную маргаритку? Нет. Никогда и ни за что! Он поговорит с отцом. Будет спорить до последнего, если понадобится. Он станет заниматься делами, чтобы тот был им доволен, а если нет, то уйдет из дома. Отец был прав, в конце концов. Мужчина должен отвечать за свои слова. Главное, он ни за что не женится на Магде, пусть будет она трижды дочерью какого-то там важного человека. Калеб задрал голову. В небе рассыпались звезды, готовые вот-вот обрушиться на него, а ему, счастливцу, было все равно. Он, как никогда, чувствовал плескавшуюся в душе решительность. Самое глубокое море было по колено, и Калеб готов был вырваться из порочного круга, которым его окружили. Учащенно билось сердце готовое вот-вот вылететь из груди. Свободно и легко ему было, и свободой той веяло из лесной чащи.***
Вовсю звенел колокол, распугивая птиц. Оголтелые те хлопали крыльями, пытаясь скрыться от гремящей катавасии, и, не найдя подходящего места, так и летали по кругу. Люди расступались от входа в церковь. Они улыбались и перешептывались. Говорили, что невеста неимоверно хороша, и то было чистой правдой. Белое платье, с тугим воротом, мерцало на солнце расшитыми бусинами. Блестел большой круглый медальон, свисавший с шеи на длинной золотой цепочке. Фата ниспадала с головы. Светлые волосы невесты, убранные в косы, были украшены красивой шпилькой с нанизанными жемчужинами. Строго поджатые губы наконец-то разжались от счастья, да и весь снобизм, видимо, развеялся звоном колоколов. Никогда еще Магда не была столь прекрасна, столь нежна и кротка. Женщины со знанием дела обсуждали ее наряд, ее девичью красоту, ее едва ли не святую благодетель. Мужчины подбадривали жениха, что выглядел смурнее тучи. — Взбодрись, Калеб! Такая красавица тебе досталась. — Счастливых лет вам да детишек побольше. — Счастья, счастья! — Какая красавица! — Улыбнись, увалень. Твое счастье от тебя на расстоянии руки, — подначивал Калеба шедший рядом Томми, говоря совершенно не по-доброму. — Добро пожаловать в мой мир. Разодетый Калеб печально посмотрел на птиц, перелетавших с крыш на крыши. Глупые птицы... Были бы у него крылья, он улетел так далеко, как только смог. Вот только желания его были желаниями, утонувшими в течении жизни, и, повинуясь всеобщему движению толпы, Калеб, окруженный безрадостным будущим, прошел в дом со своей женой. Нелюбимой и нежеланной.