crawling back to you

Руки Картмана тёплые-тёплые, когда он хватает Кайла за локоть, останавливая. Его левый глаз — голубой, с примесью пурпурно-серого и смертельного, правый — цвета густого кофе, и зрачки в обоих — треснутые пустоты, съедающие радужку. На улице с белого неба летит крупными хлопьями снег, и света слишком много, чтобы глаза заглатывали его так спокойно, но руки Эрика на кайловском локте, руки Эрика, Эрика, Э-ри-ка? Это ссора, и чужие руки сейчас — вообще ни разу не важно. Они кричат, так громко, как по отдельности не кричал ни один из них, но так, как кричат обычно вместе, отчего воздух кривится, ломается, приходит вакуум, невесомость. Вокруг них всё давно в пыль и прах, но остановиться — принять на себя вину, принять поражение и желание уйти. Ни Картман, ни Кайл не хотят продолжать, но оба они боятся шагнуть назад, возможно, с края бездны. Никто вокруг не считает минут и шагов, потому что всех тут и не было в помине. Напряжение растет и цветет, у Кайла уже лава под ребрами бурлит, потому что Эрик не сдается, он никогда не сдается. Он всегда агрессор, но битвы всегда выигрывает Кайл. Битвы, но не войны. Полномасштабные, детские, инерционные — войны остаются войнами, очень долговременными сражениями за титул победителя, властителя и императора, того, кто не просто отобрал, а завоевал, кто приручил и повел — войско или одного единственного человека, не суть важно. На самом деле Кайл боится, боится очень глубоко в себе, где-то под этими бесконечными слоями из самозащиты и фикций, где-то, где он никогда не выигрывал ни единой битвы. В этот раз первым бьёт Картман, бьёт куда-то в зубы, а потом Кайл размазывает кулаком по подбродку слюни с кровью, но это не страх, это вообще не то, чему стоит противостоять. Противники гибнут, теряют солдат на этих кровавых войнах, раскидывают пушечное мясо по фронтам. Ядро врага глубже, оно неприкасаемо, недосягаемо. Нужна тактика, план и анализ, но войны — вовсе не то, где думают, это то, где действуют. Кайл валит Картмана на снег, усаживаясь сверху, сцепляет пальцы вокруг его обтянутой шрамами шеи. Душить кого-то — выкачивать жизнь, высасывать дух и душу, влавствовать, подчинять. Рука Эрика на его предплечье, и он принимает исход, он не противится, а его зрачки — входы во Вселенную, без единого намека на цвет. Чёрные. Кайл боится убить и повести кого-то за собой, быть ведомым, воевать. Он выдыхается намного быстрее, чем обычно, опирается ладонями на картманову грудь, крепкую и широкую, почти слышит, как гулко и почти что медленно бьется сердце под ним, но вовсе не слышит своего. Руки Эрика сейчас на его локтях, они тёплые и рваные, но Кайл зацикливается лишь на том, как скоро ему можно будет уйти и когда нужно будет вернуться, потому что руки всё ещё чу-жи-е. Картман вжимается в холодную заснеженную землю всем собственным существом, но лицо его — маска лишь молчащей ненависти, брызжущей кислотой вовнутрь. Это не детство более, сейчас всё острее, круче, крепче, здесь кровь с подбородка Кайла летит вязкой непрерывной стрункой на свежий снег, и тот надеется, что жар от эриковой кожи — это холод на улице, это не Кайл, это не Кайл. Где-то глубоко внутри он боится, что это Кайл, где-то глубоко внутри он надеется, что это Кайл. Чужое лицо выражает прямопропорциональное его боли счастье, это незаконченный раунд, это вторая попытка, это точно не конец — Эрик рвался к нему слишком часто за эту последнюю тысячу битв. Ноги рвутся на волокна, ватные, бездвижные, говорят остаться на месте — Кайлу кажется, что он слишком боится принять факт примирения, холодное согласие, он так отвык не вдавливать в грязь это побежденное, приниженное нечто, что он старается глотнуть воздух, еще чуть-чуть, лишь бы не упасть. Кайл распрямляет уставший позвоночник, ослабляет хватку — незаконченный раунд; его руки так свободно падают на чужую, будто мертвую грудь, тонут в сцеплении теплых эриковских пальцев — вторая попытка. Эрик дышит под грузом чужой победы, держится за кайловское предплечье и так боится упасть, так старается упасть. Люди мирятся, люди подписывают пакты и устраивают путчи, люди, люди, люди — их так много, что теряется взгляд. Так легко ослепнуть, смотря вокруг, что никто не смотрит. Кайл бы расписал обо всем, что он когда-либо видел, он так полон мнений, что можно задохнуться, и никто бы его не откачал, он так пуст взглядами. Он сплевывает вязкую горькую кровь в свежий хрустящий снег, и капли его битвы расплескиваются бордовым мазком прямо около пунцового душного лица. Чёрные картмановские глаза следят за тем, как темнеет красная клякса в снегу справа, они такие необъятно широкие, что Кайлу дурно, потому что над плоской, ограниченной ореолом его взгляда землей всё ещё горит холодное зимнее солнце, снег разбивается о раскаленный лоб, и мир белеет, а чужие зрачки необъяснимо тёмные, круглые, острые, такие, что хочется бежать — Кайл видит отражение своего лица в них и готовится сорваться. Тишина тянется густой патокой в кайловском скрученном животе, его костяшки — рваное мясо, Картман — цель, разбитый, покрытый сотнями трещин, такой спокойный, и он даже не шевелится — боится спугнуть. Это не та война. Кайл разгибает ноги прямо над распластавшимся по мятому свежему снегу телу, хрустит шеей, следит узкими зрачками за тем, как беспамятно расцепляются бледные, отвыкшие от защиты пальцы вокруг его предплечий — под тканью парки полосы ожогов, он уверен, и зрачки его — вход в космос. Это неправильная война, когда Картман дышит так глубоко, что выкачивает из Кайла жизнь, лежит и смотрит на белое-белое небо, готовится напасть. Когда-то давно он был чьей-то надеждой, полководцем, вождем, вкушал чужую грязную от позора плоть и никогда не чувствовал голода. Это не их война, потому что Эрик голоден сейчас, он ведом и управляем, но Кайл слишком долго надеялся, что в этой жизни вождь — он, так что, когда Картман роняет его на промерзшую почву рывком за ногу, у Кайла сердце звенит металлом в ребрах, а выстрелом — в ушах. Эрик бьёт его, бьёт, бьёт, Эрик, Эрик? Кайл так чертовски запутался просто потому, что глаза Картмана чёрные, а руки Эрика тёплые, но он бьёт, бьёт без остановки, это его война, он - император, он - его личный вождь, и удары перестают болеть. Снег под ними весь во вмятинах и следах неудавшейся войны, очередной паршивой битвы, проверки на прочность. Они оба — два грязных, числившихся погибшими солдата, они выиграли битву, но не войну — Кайл знает, что она не закончится, что ни один удар не стоит последнего выстрела, ни одна смерть не стоит победы. Он уверен, что Эрик знает об этом тоже, когда сплевывает осколок зуба из-под распотрошенной изнутри щеки, когда не смотрит своими широкими зрачками на Кайла, когда уходит. Глаза Кайла такие холодные, такие чу-жи-е, что Картману почти что больно, как болит грудь с охапкой сломанных рёбер внутри. Он не знает, проиграл ли он, не знает, победил ли. Снег сметает ошметки позора с его душного горячего лица, и ночью он держится за свои предплечья, но руки такие холодные, его руки, его? Это не их война. Она такая долгая, глупая, по инерции, однообразная — сколько раз она была закончена. Эрик считает шрамы на руках, глядя в запорошенное снегом окно, видя фигуру в рыжей парке с пятнами густой-густой крови, и он обещает себе, что его зрачки — входы в чью-то Вселенную просто потому, что на улице достаточно темно, чтобы это была честная битва. Глубоко внутри он боится, что фигура чу-жа-я, что, проиграв эту битву, он проиграет совсем, и жизнь никогда больше не заставит его чувствовать голод, но он выходит на холодную улицу в одном темном свитере с немыми кровавыми разводами и запахом пота и мускуса и надеется, что Кайл победит. Кайл смотрит на него так долго, что зрачки — сквозные дыры в мятое снежное небо, его руки на эриковском локте такие холодные, что Эрик даёт ему бить первым просто затем, чтобы первым потом вернуться назад.