Именины

Федька, когда был маленьким, именины свои всегда очень ждал, годов, наверное, с двух. Смутно вспоминалось, как прижимается он в ночной темноте к няньке, пахнущей парным молоком и церковными восковыми свечками, ему не спится, он знает, что завтра почему-то особенный день, и он выспрашивает, что это за праздник такой, именины, и как его празднуют, и он у всех-превсех людей в белом свете, или у него, у Феденьки, одного? - С утра рано-ранешенько встанем, на ранней зорьке, умыться студеной водицей надобно, кудри расчесать частым гребнем, а рубашечку тебе новую, шелковую батюшка справил, в новую рубашечку завтра нарядишься, из утра в церковь пойдем, надо имениннику в такой день особенно помолиться святом твоему, Федор Стратилату, поблагодарить, что живешь ты на белом свете, что имя свое носишь, да попросить, чтобы и впредь сберегал тебя от беды… а потом вернемся домой, батюшка твой тебе подарок подарит, на именины-то, а там уж и стол накрыт к праздничку, скоро и гости пожалуют, да каждый тоже с подарком… ребятишек с собой приведут, то-то будут вам игры-забавы… Голос няньки журчит, и Федя засыпает под него, грезя об удивительном завтрашнем дне. Федя растет, и теперь он уже точно знает, что за день такой именины, и ждать его начинает заранее, едва наступает лето. Он теперь знает, что это называется день Федора Стратилата, тятя ему объяснял: - Стратилат – это значит воевода, тот, кто полками на войне руководит, думает, где сражаться и как врага бить, и воинам отдает приказы, что кому и как делать. - А ты тоже стратилат? - теребит отца Федька. – И я тоже буду стратилатом? Когда буду большим? - Если выпадет случай… найдется такая находка, - бурчит Алексей Данилыч, думая о чем-то своем. Однако над постелей у Феди висит не святой Федор, а список иконы Бориса и Глеба на конях, бабушкино благословение, на прошлые именины. И каждую ночь перед сном Федя разглядывает нарисованных князей, их тонкие сулицы с развевающимися прапорцами на концах, их красивые плащи с ровными складками, их коней, блестящего черного, точно уголь, и красного, как огонь. Федя мечтает о коне, о своем, настоящем, он хочет серого в яблоках. Феде пять лет, он еще не знает, сколько рублей стоит конь, о рублях он вообще пока что особо не думает, а вот о конях очень, и ведь он слышал чуть-чуть, как отец говорил с Авдеичем, своим стремянным, и что-то такое сказал насчет «в яблоках». И вечером, под одеялом, закрыв глаза, он сонно шепчет своей няньке: «Может быть, мне тятя завтра подарит коня… серого в яблоках». В день именин Алексей Данилыч, веселый, улыбающийся до ушей, с растрепавшимися черными кудрями, уже успевший опрокинуть чарочку анисовой, торжественно объявляет: - Ну, сын, будешь воином, держи коня и саблю! Он вручает Федьке деревянную, совсем как настоящую, точнехонько по дитячьей руке, сабельку, и, распахнув двери конюшни, Авдеич выводит на двор под уздцы… деревянного коня на колесиках. Серого в яблоках. Федьке отчаянно обидно, обидно до слез, так от обиды перехватило горло, что он даже не может сказать за подарок «спасибо»… И тут отец разворачивает третий подарок: зеленый плащ, переливчатый шелковый зеленый плащ, настоящее княжеское корзно, даже с застежкою на плече, и с жесткими, прямо как там, совсем-совсем прямо как там, настоящими складками! Федька растет. Федька любит свои именины, они приходятся на хорошее время, в лесу полно земляники, даже не уходя дальше пригорка, можно набрать целые горсти, и если накануне не полениться сходить в лес поглубже, на именины будет земляничный пирог. Да и другие ягоды уже на подходе, уже, если хорошенько поискать, на обсыпных вишнях в саду, или в лесу, в диком малиннике, исцарапавшись вдрызг, можно отыскать одну-другую порозовевшую, еще жесткую и кислую до оскомины ягоду. Едва отошел покос, и везде стоит этот запах… самый лучший в году. С овощами пока негусто, но зелени всякой на огороде вволю, и как раз подошел молоденький кислый щавель, чтобы сварить зеленые шти, густые, с мелко нарубленными крутыми яйцами. Жаль, что еще идет Петров пост, но он нестрогий, и на именинном столе непременно будут и рыбники, и ягодники, и медовые коржики. В тот год, когда Феде исполнилось четырнадцать лет, отец дарит ему на именины старинный золотой перстень с темно-вишневым яхонтом, принадлежавший некогда его деду, Даниле Басману. Первая в Фединой жизни настоящая драгоценность. В лето Господне 7060-е, а от Рождества Христова 1552-е, отпраздновать свои именины Федору не пришлось. День за днем по бесконечной степной дороге тащили пушки, заливаясь потом, глотая пыль, приходилось подгонять лошадей, где-то наваливаться плечом, то и дело ругаться и матерно лаяться с пешцами, устроившими впереди на дороге затор, и тут же и им помогать, растаскивая сцепившиеся телеги или ставя на место свалившееся колесо, а там снова ругаться, уже с напирающими сзади следующими. Дорога была разбита, вся измочалена сотнями ног и копыт, по обочинам валялись изношенные, рваные лапти, провонявшие потом обмотки, иной раз даже с бурыми пятнами, и сбруя растирала лошадям шкуру до крови. А на ночь еще надо было находить место и обустраивать стан… Федька, едва поснедав недоваренной, пахнущей дымом кашей, так и свалился, подложив под голову свой мешок. Благо была не его очередь в караул. И так за весь день и не вспомнил, что вообще-то сегодня были его именины. А вот своего первого, собственного-своего коня Федор получил от отца в подарок вовсе не на именины – перед отъездом в Рязань, куда Басманов-отец получил так долго жданное свое первое крупное назначение. Мышастой масти, с черным ремнем по спине, и нежными-нежными, шелково трепещущими ноздрями, раздувавшимися, когда конь осторожно, косясь, обнюхивал протянутую ему Федором ладонь, прежде чем взять с нее ломоть крупно посоленного черного хлеба. Федор ехал тогда в Рязань, конь-о-конь с отцом, ехал навстречу весне, и казалось ему, что летит. О, свои первые именины в Рязани Федька отпраздновал от души! Наверное, это вообще были самые веселые именины во всей его жизни. Новый воевода тогда расстарался, расщедрился на большой пир, гостей была куча, чуть ли не весь здешний служилый народ, и в кои-то веки полно молодежи. Плясали и пили отменно, а там, уж к концу, когда возрастные степенные гости начали расходиться, хмельные парни устроили собственное веселье. Прихватили со стола снеди – прямо со скатертью, завязав в большой узел – взвалились все на коней, и в намет! Промчались со свистом и гиком по улицам, распугав псов, вымчали в городские ворота, еще пока что не запертые, и в чисто поле… по лугам, по недавно скошенным травам, только ветер в лицо, только пыль от копыт и привольный, пахнущий сеном медвяным, речною прохладою, вольной волею ветер! На высоком речном берегу, над Окою, над крутогором сидели всю ночь у костра, пели песни, пускали по кругу сулею с малиновым медом, и над огнем, насадив на веточки, жарили вдругорядь остывшую жареную гусятину, с шипением капающую в огонь жиром, и разломанный на куски как попало хлеб… Зато поутру, проснувшись в белом молочном тумане, дружно стучали зубами и жаловались на похмелье, кое-как, разгоняя перед лицом туман ладонями, сползали по крутизне вниз к воде, чтобы умыться студеным, да искали, чем зачерпнуть, чтобы напоить оставшихся на берегу коней. И хохотали друг над другом, дурачась, толкали друг друга в бока, как хохочут в беззаботные двадцать лет. А в лето Господне 7063-е снова праздновать толком не довелось, снова были в походе, Федор единственно что успел заскочить за благословением к полковому попу да помолиться Федору Стратилату, свечки и то поставить-то было некуда, а вечером у костра с ближними товарищами сделали по глотку из походной сулеи, береженной как раз для такого случая. А через несколько дней была страшная битва, была безнадежная битва, в которой Федор, на удивление себе самому, выжил. Но если б не отец, сумевший собрать уже рассеянные было полки… если бы не они все. Что стояли на том поле и устояли. Федька Басманов пока еще был мало кто, а вот отец его, Алексей Данилыч Басманов, пожалованный еще за Казань окольничим, а далее и боярством, определенно поймал удачу за хвост, попал к государю в милость. Он богател, продвигался – и пиры и приемы по праздникам задавал всё роскошнее, и на собственные именины, и на именины единственного сына-наследника. Когда удавалось, потому что беспокойные то были годы. 7064-й, 7066-й, 7070-й, 7071-й… Новгород, Нарва, Полоцк, и снова Рязань… В военное лихолетье и Федору было не до того, уж как приходилось. Когда и в палатах каменных, за столами, с пудовыми осетрами на блюдах и с пряничными городами, когда и стуча зубами в холодной балтийской грязи, когда и вовсе никак. А в лето Господне 7072-е, в декабре-студене месяце, круто повернулась его судьба, Федорова, да и всего великого Русского царства. Именины свои в том году встречал Федор одетым в черный кафтан, пока что суконный, но в тот день как раз и сменил на черный бархатный, государь это приметил, скользнул внимательным взором, но не острожил, наоборот, улыбнулся весьма благосклонно. И сабля его, отцовский подарок на прежние именины, к тому времени уже отведала крови, не татарской и не немецкой… Неплохо отпраздновали в 72-м, это грех жаловаться. И в лето Господне 7073-е Федоров день выдался на заглядение. Уже из утра вовсю поздравляли сотоварищи-опричники, ни один не забыл. И братская трапеза в обед, как нарочно, получилась почти что праздничная. Государь милостив был, веселился, особенно когда подали к столу невиданный фряжский овощ, снаружи румяный, пунцово-лиловый, аж красился, а внутри белоснежный и сочный, с горчинкой, который полагается грызть, перед тем макая в солонку. А еще – царь спросил, дескать, верно ли слышал, сегодня ли день ангела празднуешь, не на Феодора Африканского? Федор склонил голову: - Верно, государь. На Федора Стратилата. Опустив очи, не видел, что за выражение было на царском лице. А только слышал, как царь рассмеялся: глуховатым, удивительным своим смехом, как только он один в целом мире – и все-таки добродушно. - Ну тогда не побрезгуй, прими и от меня на именины подарочек! И пожаловал Федору пояс с цепями и серебряными изузоренными накладками, на кожаном червленом ремне. Федор застегнул его прямо поверх своего уставного черного кушака, и затянул до предела. И все-таки пояс немного болтался, и Федор смутился от этого. Но государь нет, ничего, скользнул взором по тонкому стану в черном не без явного одобрения. А на вечер Алексей Данилович затеивал большой пир, какого еще не бывало. Повара да поварята бегали, как ошпаренные, уже второй день, и на весь терем плыли дивные запахи, у сытого слюнки текли. И гостей ожидали множество, самых важных, всё боярского звания, всё из новых, опричных, что ныне в царевой милости. Ожидали Сицких, князей, что из Рюриковичей, от князей Ярославских, и через Романовых-Юрьевых самому государю сродни. Сказывают, у них как раз дочка на выданье… Отец нынче твердо сказал: пригласит, и никаких споров. Федор спорить не стал, сам понимал, что уж надо. Пора уж. Да и только ж на именины, пока, только в гости зовут. Поглядим. За погляд денег не просят. А все ж таки не лежало у него ко всему этом сердце… Ну да, как-никак, праздник! Повеселиться всяко неплохо, и Федор развлекаться собирался от всей души. Однако работы сегодня выдалось, как назло, просто невпроворот. И работы при государе. Федор читал ему грамоты, отвечал на вопросы, когда они были. Царю во многом хотелось знать его мнения, и приходилось тут же на месте думать, рассчитывать, что и как уточнить, у кого выяснить. Сидя на низкой скамейке, вместо писца, Федор тут же делал на бумаге пометки, или ждал, когда нужное напишет своею рукою сам государь, и забирал отработанную грамоту, складывал ее в стопку к прежним и брался за следующую… дело близилось к вечеру, и Федор начинал волноваться… что ж насчет праздника… как бы не опоздать имениннику на собственные именины. Но государь работал так вдохновенно, что неможно было бы и спросить, не пора ли кончать. И Федор волновался все больше… а потом перестал. Потом что разом понял, что всё. Именины на сегодня для него отменяются. Так и работали… долгий летний вечер неспешно, но верно склонялся к ночи, за окнами начало темнеть, и Федор встал, чтобы затеплить свечи. Государь в этот раз даже ужинать не пошел, ну и Федор, естественно, тоже. Свечи ровно горели, совсем не мигая, в душной палате пахло душистым воском. Время остановилось… и вдруг, сунув руку в ларец и пошарив, Федор удивленно проговорил: - Государь, это всё. Так тихо было, невозможно тихо. Что слышно, как потрескивают совершенно ровно горящие свечи. - Государь… - позвал Федор. – Может, велеть принести поесть? Иван не ответил. Так и сидел, опустив голову, сгорбившись, сцепив пред собой на столешне тяжелые руки. Волосы висели неровными, странно волнистыми прядями… сколько в них уже седины… - Тяжко, Федька… - глухо выговорил он. Не поднимая головы. И, наверное, даже не ожидая ответа. – Тяжко. И тут… Федор неожиданно для самого себя сделал то, что могло стоить ему головы. Но отчего-то в этот миг твердо поняв, что не будет стоить. Что сейчас можно, и надо. Он подошел к государю и осторожно погладил его по сгорбленному плечу. Иван не дернулся, не оборотился с гневом. Только наоборот, сгорбился еще тяжелее. И Федор, осмелев, отодвинул на сторону слипшиеся сосульками пряди, открывая Иванову шею. Сначала очень бережно, осторожно примериваясь, а затем все увереннее, принялся разминать царю шею, и плечи, и спину. Иван выдохнул резко, неровно, должно быть, от удивления. Но снова ничего не сказал, и вскоре задышал всё ровнее, успокаиваясь постепенно, уступая, отдавая себя Федоровым умелым рукам… почему-то так было надо… Федор упустил миг – когда царь, резко крутнувшись, схватил его за руку и дернул к себе. У Федьки аж перехватило дыхание. Лица их были так близко, на вершок друг от друга, на пол-вершка… лицо государя, с огромными, бешено расширенными глазами… - Боишься? – хрипло выдохнул государь ему в лицо. И Федор, твердо глядя в эти огромные, неистовые глаза, ответил правду: - Нет. Еще мгновение царь держал его – и отпустил. И сам как-то разом расслабился и размяк. - Хорошо… у кого совесть чиста, тому и бояться нечего… это хорошо, Федя. И снова забрал Федину руку, уже вовсе не так, не грубо, не властно… просящее? Сидящий за столом, изогнувшись, он смотрел на стоящего перед ним Федора, смотрел снизу вверх. - Федька… сегодня… ты будешь со мною? При мне. - Да, государь. Буду. Столько, сколько понадобится. Большую часть ночи своих несостоявшихся именин Федор Басманов провел в государевой опочивальне, сидя на брошенной на пол подушке, и с рукою в царевой руке. Иван так и заснул, не выпуская его руки. А Федор так и сидел, не решаясь освободиться, чтобы не потревожить его. Пока сам тоже не придремал, скорчившись, привалившись боком к постеле. Перед рассветом, когда он проснулся, Иван еще крепко спал. Федор все-таки осторожно высвободился и выскользнул из царевой опочивальни. Все тело у него затекло, и он шагал деревянно, пока ночная прохлада не освежила его. И все-таки, перемахнув через собственный забор и потрепав по загривкам кудлатых собак, на цыпочках пробираясь к себе, чтобы не разбудить домочадцев, он подумал, что не променял бы эту странную ночь ни на какую другую. Отец все же, похоже, не спал, вышел навстречу ему со свечою, босой и в исподнем. И только то и сказал, глядя на сына: - Эххх… - При государе был, - кратко сообщил Федор. И Алексей Данилыч, покачав головой, только еще раз повторил: - Эххх… И сказал: - Ладно, пошли, чего до утра тянуть. И, пройдя вместе с Федором путь в темноте до конюшни, сам отодвинул засов и распахнул дверь: - Вот. Держи. В стойле дремал, опустив голову, жеребец. И, заслышав шум, вскинулся, обернул к вошедшим свою небольшую умную морду, изогнув лебединую шею. Серый в яблоках. В лето Господне 7073-е Федор Басманов еще не знал, что следующие свои именины он снова встретит в царской опочивальне, и там же этот день и закончит. Только теперь в царевой постели.