Что сначала?

— Слава? — Что? Они играют в эту игру с повторяющимися по кругу вопросами уже около часа, и не надоедает. Слава увлечённо режется в какую-то дурацкую (или нет, ты просто старпёр, Мирон) игрушку, а Мирон его доёбывает. Прекрасный досуг двух любящих сердец. Любящих. Мирон осматривает комнату, отметив про себя в который раз отклеившийся уголок обоев, царапину на подоконнике, покосившийся плафон у настольной лампы — уютное обиталище Вячеслава Гнойного, куда есть доступ только самым приближённым. Например, Мирону, пока Саша решает свои дела. Сначала влюбляешься, а потом становишься соулмейтом, или это происходит наоборот? Наверное, второе, потому что Слава так искренне и так сильно любит Сашу, что внутри скручивается узел из ревности и обиды, потому что Мирону никогда не будет адресован ‘такой’ взгляд или ‘такие’ слова. Ему никогда не быть в этой довольно простой квартире хозяином — зачем, если есть своя, со стильным безликим ремонтом, без обоев или каких-то обшарпанных подоконников. Квартира, в которой Слава никогда не бывал, потому что: «Ну нахуя, Мирош, на полчаса поебаться мы и у меня можем». На полчаса поебаться. Наверное, Славе ещё хуже, чем Мирону с его неразделённой недолюбовью. У него ведь нет никого, перед кем стоило бы оправдываться, объяснять сложную систему взаимоотношений или банально пиздеть. Нет, Саша в курсе всей этой ебанины, поэтому очень милосердно иногда отбывает на целый день ‘по неотложным срочным делам’, а вместо неё в квартире прописывается Мирон, и не на половину часа, не на сорок минут — тут Слава сам себе врёт, потому что не может отпустить. Не может не сказать: «Ну что ты как не родной, куда собираешься, побудь ещё»; не схватить за руку со сдавленным и злым: «На улице ливень, дебик, заболеешь и сдохнешь, сиди ровно»; не прижать к себе, пьяно выдохнув в ухо: «Останься ещё чуток, сука». И Мирон мог бы, наверное, не послушать и уйти, но не хочет. Хочет, блядь, валяться в чужой кровати, простынь на которой Саша безропотно перестелит вечером, не задавая вопросов, и залипать на широкую спину с маленькими метками родинок. — Слав? — Что? — Ты меня любишь? Малейшие изменения в правилах игры заставляют сбиться с проложенного курса. Слава отворачивается от пылающего красным критическим здоровьем экрана и удивленно смотрит на Мирона, будто тот появился в квартире из ниоткуда и только что. В его взгляде, при желании, можно прочитать и ответ, и ещё много всяких вещей, но Мирон ждёт обычных слов изо рта и не желает быть экстрасенсом. — Что? Как будто ещё можно вернуть всё в старое русло бесконечных не надоедающих доёбок. Как будто можно ответить на этот вопрос невинным «Слава?» и продолжить препираться без злости. Наверное, будь Мирон умнее или, например, обладай он остатками самоуважения и здравого смысла, он так бы и сделал. Но нет. — Ты меня любишь? Слава наклоняется вперёд, чтобы упереться локтями в колени, и задумчиво прикусывает нижнюю губу. Наверное, это был слишком отчаянный ход. Наверное, Мирон нарушил какие-то совсем нерушимые и незыблемые границы, за что будет с позором изгнан из святилища их странных отношений, но оставаться в таком подвешенном состоянии нет никаких сил. Поначалу, конечно, на этом самом баттле, что теперь все насмешливо зовут «исторической хуйнёй», Мирон не ждал, что произойдет такое. Что стоит ему коснуться Славы — и мир из чёрно-белого, безвкусного и неощутимого превратится в ‘настоящий’. Не было никакой разрывающей боли, никаких дурацких приступов или ещё чего-то, просто кто-то разом врубил цвет и запах и оказалось, что это охуенно. Что Слава пахнет чем-то приятным — а может и нет, хуй его знает, когда впервые что-то пробуешь. Что прикасаться — приятно, а не ‘просто так’. Что можно различать материю и узор, чувствовать разливающееся тепло, а не ‘гладкое ничего’. Что можно вспотеть от накатывающего жара и замерзнуть от страха и нетерпения. Что все эти ощущения — реальны, а не выдумка мудаков, решивших поиздеваться над остальными. Мирону после навалившихся открытий было глубоко поебать, кто выиграл, а кто проиграл. Его гораздо больше заботила возможность метнуться за резко заспешившим Славой на улицу, ухватить его за ‘мягкий’ рукав ‘красного’ свитшота, развернуть к себе и посмотреть в ‘бледное’ лицо с ‘красным’ румянцем. Теперь он знает цвета, изучил в таблицах, а тогда это всё было просто красивым фоном. Мирон тогда держал Славу крепко, тянул на себя почти отчаянно, заглядывал в глаза и беззвучно умолял не уходить. Не в этот момент, не в тот день, когда оказалось, что жить можно не серо и пресно. И Слава не смог или не захотел уйти. Они тогда вписались в сомнительную гостиницу, тискали друг друга, как школьники, гуглили таблицы с названиями цветов, чтобы с восторгом называть их, тыкая в вещи. Вели себя как два идиота, без всякого сексуального подтекста, просто изучали и привыкали к тому, насколько всё сложно. Только вот внезапным открытием, что у тебя есть, нашелся, появился — называй как хочешь — соулмейт, не вычеркнешь из жизни и души того, кого любишь. Слава не стал скрывать, рассказал Саше как есть; а она взяла и смирилась. Просто вот так приняла, что у Славы есть кто-то, кто сделал его капельку счастливее и с кем он не прочь провести время, хотя, если быть совсем честным, необходимости в этом уже никакой. То, что появилось, обратно не исчезнет, и теперь они вольны жить с новыми ощущениями порознь. Да, будет иногда накатывать тоска, но не каким-то ебаным цунами или невыносимым шквалом, просто светлая грусть о ком-то, кого давно не видел. Ничего такого, с чем нельзя было бы жить. Однако Слава не захотел — и теперь не ясно, как было бы хуже Мирону. Без него — или рядом, бесконечно борясь с собой, своими демонами, с ревностью и болью. С этой ебучей влюбленностью (‘любовью’, не лги, не лги!), в которую Мирон окунулся с головой и теперь никак не мог выбраться. Что же поделать с тем, что он не делает ничего вполсилы. Даже в чувствах, которые, скорее всего, замешаны на благодарности и радости от того, как всё получилось. И, возможно, на отсутствии в его жизни такого человека, как Саша, которого он бы любил ‘до’ и продолжил бы ‘после’. — Мирох, ну чё ты начинаешь, нормально же общались! Слава улыбается как обычно — чуть застенчиво и открыто, без злобы или насмешки над глупым-преглупым Мироном. Он улыбается, а у Мирона внутри — чёрная дыра с невероятным для такого небольшого человека весом. Может, и не стоило всё это начинать, только хуже себе сделал, но какая-никакая определенность лучше, чем все те варианты и сценарии, что Мирон себе выдумывает в обострение бессонницы. Пусть лучше Слава расставит всё по местам, скажет как есть: «Не выдумывай, мне просто по приколу с тобой жахаться», и Мирон сможет смириться. Но Слава, конечно, непредсказуемый парень, поэтому он пересаживается на кровать, тянет Мирона к себе за щиколотку и целует в выступающую косточку. — Конечно, ты ж мой Окси. И Мирон молча таращится — «пиздец, ты как рыбина ебаная, хорош уже!» — на Славу, будто тот внезапно отрастил лишнюю пару рук или вторую голову. У него в голове просто не укладывается такой ответ, потому что он давно уже разложил по полкам все мысли, все варианты и все сценарии, и среди них не было ни одного, в котором Слава бы отвечал на этот вопрос «да». — Мой Окси знает не всё, да? А так хотел. Беззлобный подъёб не засчитан, он вообще пролетает мимо ушей. Мирон садится — бедро тянет неприятно от неудобной позы, нога-то всё ещё в лапах Славы — и с трудом вдыхает воздух. Дышать тяжело, мысли в голове едва шевелятся, и трудно их собрать в полноценные фразы. Может, вовсе не стоит ничего говорить. — Но жить втроём не будем, сразу предупреждаю! Слава улыбается и улыбается, так солнечно, будто давно хотел поговорить об их отношениях, и наконец-то это произошло. Всё на своих местах и нет никаких недомолвок. — Я тебя тоже, — зачем-то говорит Мирон невпопад. — Тоже люблю. И падает обратно на кровать, не успев увидеть, как на секунду лицо Славы искажается в мучительной гримасе. Ты сначала любишь, а потом становишься соулмейтом, или всё происходит наоборот? Слава не знает ответ, но в его случае не подходит ни один вариант.