Без любви

Что может быть плохого в том, чтобы возжелать женщину? Женщина - самое прекрасное из всего, что было создано для мужчины. Мужчина может сам добыть еду, но женщина приготовит её быстрее и вкуснее. Мужчина может сам одеться, но женщина сама может сшить или подобрать одежду. Мужчина может сам построить дом, но женщина поможет его обжить. Женщины украшают нашу жизнь, делают её лучше, в конце концов, без женщины мы не знали бы любви, настоящей, правильной любви. Но что делать, если ты возжелал женщину без любви? Как можно заниматься любовью, не имея этого самого чувства? Я всё никак не могу найти ответа на этот вопрос. Я возжелал женщину, я хочу её, но не всем сердцем, а всем телом. Возможно, будь она просто моей знакомой, или даже не знакомой, я бы попробовал завести роман, покрутить этим странным чувством под названием "любовь" и всё-таки добился желаемого, но она была другой. Анна Эдельман, офицер и мой начальник. Казалось бы, как женщина может быть начальником, руководить другими людьми, руководить мужчинами, тем более в армии, но стоило узнать её нрав, и вопросы отпадали. Эдельман относится к той категории женщин, которых трижды про себя назовешь женщиной, чтобы поверить, что она относится к прекрасному полу. Но стоит признать, несмотря на её строгость, на её мужскую военную форму и вечно суровый вид, она очень красива. Её лицо бледно и чисто, на нём ещё не застыла эта маска сурового начальника. Иногда мне кажется, что она даже улыбается мне, и я думаю, что она бы с удовольствием и сама сняла эту маску строгости. Но я не знаю, что делать. Недавно меня повысили, я стал её личным помощником, и теперь мы видимся чаще. Я не могу так больше. Я пробовал отвлекаться на других женщин, пробовал найти такую, с которой я смогу поддаться страсти и забыть Эдельман, но в голове всё равно всплывал её образ. Кажется, та девушка влепила мне пощечину именно за то, что я назвал её именем своей начальницы. Самое забавное, что я даже не помню, как звали эму бедняжку. Дни кажутся невыносимыми, работа всё больше меня тяготит, я уже не замечаю, что делаю и правильно ли выполняю мелкую бумажную работу. Начинаю задумываться о том, чтобы подать заявление, но так просто из армии не выпускают, из специальных отделов тем более. Однако я слышал, что прошлый помощник сбежал на фронт, туда его взяли с удовольствием. Кстати, я не могу до сих пор понять, почему же он сбежал, что заставило его сорваться с места? Неужели чары Эдельман настолько сильны? Сегодня пришлось задержаться подольше, работу я выполнял в последнее время настолько отвратительно, что сверху спустили приказ на исправление всех документов за последние две недели. Скажу прямо, это слишком много, чтобы справиться самому. Эдельман сказала, что поможет мне, я был удивлен, но не рад, теперь я сидел в её кабинете за небольшим столиком для секретарей, которые должны были набирать речи или документы. Она получила этот кабинет недавно, поэтому он не соответствовал званию и статусу, никаких указов и речей ей набирать не нужно было, и стол пылился без надобности до этого дня. Я сильно устал и уже не могу дальше работать. Потянувшись, я снимаю галстук, расстегиваю несколько пуговиц на рубашке и закатываю рукава. Глаза слипаются от нудной монотонной работы, я смертельно устал и истощен морально, сейчас я худший работник, чем все эти две недели. Из-за усталости и напряжения я не замечаю, как у меня на столе появляется бокал вина. Удивленно я смотрю на него, с той же эмоцией перевожу взгляд на Эдельман. Та с улыбкой кивает мне и поднимает такой же бокал с вином. Я не могу больше. Отставив вино в сторону, я поднимаюсь из-за стола и делаю уверенный шаг в сторону начальницы, но ноги тут же будто врастают в землю, становясь тяжеленными, отлитыми из железа. Я боюсь. Я боюсь подойти к ней, но я не могу понять своего страха. Если я боюсь потерять место здесь из-за служебного романа, то эта не такая уж и беда: всем прилипчивым ловеласам Анна Эдельман лишь прописывала ладонью по лицу, и только самым настырным доставался обратный билет в обычную жизнь. Но чего же боюсь я? Того, что она меня старше? Разница в возрасте не так уж велика, у меня были женщины гораздо старше её, и я сам виноват, что слишком молод, она вовсе не старая! И не может быть, чтобы я боялся её внешности или характера. Она прекрасна. У нас в отделении она как одуванчик на городской улице. Прекрасна, даже если и другие цветы с полян превосходят её по красоте. Характер у неё тоже терпим, я вполне могу с ним смириться, ведь все мужчины знают, что, какой бы строгой женщина не была, при правильном подходе в ней ещё можно достать ту девушку с тонкой и ранимой натурой. Можно самому придумать себе эту натуру, в конце концов! Это точно не повод! Но что же тогда? Я взъерошиваю волосы на затылке, тянусь рукой к столу и всё-таки выпиваю бокал вина. Мысли начинают отходить от бумажной волокиты, собираться и как-то думать в нужном направлении. Наверное, есть один вариант. Я боюсь быть отвергнутым. Что-то мне подсказывает, что если Эдельман мне откажет, то я точно никогда её не забуду. Многие женщины и девушки сами на меня вешаются, так что отказов я никогда не получал, но и не боялся их до сих пор. А сейчас появилось странное чувство, не позволяющее мне сделать ни шага. - Что-то случилось? Она уже вышла из-за стола и смотрела на меня, стараясь придать взгляду строгость, но почему-то сейчас она не казалась мне тем цербером, рявкающим на подчиненных. Я отбрасываю сомнения и иду к ней. - Эдельман, - я подхожу совсем близко. Как хищник, ждущий осечки жертвы, я смотрю ей в глаза, выжидая, пока наигранная строгость сменится удивлением, которое проще победить. Эдельман сдается, и я пододвигаюсь совсем близко, целуя её в сомкнутые губы, придавливая её телом к столу. Краем глаза я вижу её удивленно распахнутые глаза и мысленно торжествую: мне не влепят тут же затрещину, надежда ещё есть. Я кладу свои руки ей на талию, но не позволяю большего, торопиться сейчас опасно. Она поддается, позволяя мне продолжить поцелуй, и я не упускаю этой возможности. – Эдельман… - я шумно выдыхаю и смотрю ей в глаза, чувствуя напряжение в её взгляде. - А… Анна, – я чувствую, как она дернулась в моих руках, чувствую, как изменилось выражение её глаз. Вот. Вот всё, что было нужно, чтобы сорвать с неё маску командира и достать женщину. Всего лишь позвать её. Я снова целую её, обхватываю за талию и поднимаю, усаживая на стол. Она отвечает пылко и страстно, будто не я хотел её всё это время, а она меня. Мысленно я уже торжествую. Она быстро расстегивает пуговицы на своей рубашке, а я, довольно улыбнувшись, запускаю ей руки под рубашку и останавливаюсь, прерывая поцелуй. Обычно руки привыкли чувствовать на спине девушек и женщин кожу, возможно легкую ткань, но никак не резиновый корсет. Даже латексный. Я смотрю на неё настороженно, корсет прекрасно подчеркивает её форму тела: грудь, талию, плоский животик, - но его материал пугает меня, как пугает хищный взгляд Эдельман. Я чувствую, что попался в ловушку, чувствую, что охотником здесь был не я, и боялся я вовсе не отказа, а вот этой неизвестности! Я ничего не знал об этой Эдельман, о такой её стороне, поэтому наивно полагал, что она всего лишь невинная овечка в шкуре волка, но, видимо, я ошибался. Она расстегивает ремень брюк, они медленно спадают на пол, пряжка глухо звенит, и я возвращаюсь к реальности. Я смотрю на её чулки и черное нижнее белье и начинаю ещё больше ненавидеть черный. Все-таки, я больше люблю невинных овечек, но и бороться с вожделением я больше не могу. Поддавшись низменному желанию, я расстегиваю свою рубашку до конца и бросаю её в сторону. Эдельман улыбается; я снова понимаю, что меня пугает эта улыбка. Подхожу ближе и коротко целую её в губы, в шею, в ключицу. Я не слышу её фраз, стараюсь полностью отключиться от мира, стараюсь представить себе в голове ту Эдельман, которую возжелал. Она пытается меня остановить, что-то приказывает. Я, убрав в сторону её руку, расстегиваю несколько крючков корсета, освобождая грудь. Мне не нужны приказы здесь, я снова называю её по имени, и она замолкает. Целуя её грудь, вожу по спине рукой, стараясь не задумываться, почему я глажу в итоге корсет, а не женщину, другой рукой провожу по её трусикам, она вырывается и дергается, но я держу её за талию. Она ругается, требует по-другому, но я хочу так и сдуру обещаю ей, что в следующий раз будет так, как хочет она, мысленно пообещав себе, что следующего раза ни за что не будет. Расстегиваю свой ремень и штаны, провожу ладонью по изящной ножке и закидываю её себе на плечо. Анна сопротивляется, но страстный поцелуй успокаивает её, хотя даже в нем она пытается перехватить инициативу. Острыми ногтями она вцепляется мне в плечи, я сжимаю зубы, но продолжаю двигаться в ней. Образ невинной овечки становится всё слабее, он теряется на фоне боли в плечах и вздохов женщины, мешающихся с какими-то незаконченными фразами. Она чуть ли не кричит, то ли от удовольствия, то ли просто на меня. Я кончаю, отпуская её ногу и на автомате целуя любовницу. Она не отвечает, лишь шумно дышит. Я не знаю, что думать и говорить. У меня от дикой боли воют плечи и испачкались штаны. Надоедающий образ из головы пропал напрочь, теперь там было пусто и тихо. Я сомневаюсь, что ещё хоть раз захочу Эдельман, но она с улыбкой смотрит на меня и напоминает про обещание. Я вздрагиваю, но не спешу с ответом, хотя она его ждет. Подняв рубашку с пола, я одеваюсь и киваю, обещаю, что, наверное, мы когда-нибудь продолжим, и ссылаюсь на то, что у нас ещё много работы. Она с блаженной улыбкой смотрит на меня и отпускает. Я мешкаю, но ухожу в ванную. Завтра же напишу заявление о переводе. На фронт, в горячую точку, в разведку, куда угодно и лучше подальше.