Семейные ценности

— Эй, как дела, принцесса? На «принцессу» Юлька теперь почему-то обижалась.  — Если я принцесса, ты тогда кто? Королевская фаворитка, мадам де Помпадур?  — Малая, ну ты берега-то не теряй, — кто такая эта самая мадам де Помпадур Тёма знать не знал, но звучало в целом оскорбительно. — Я ведь нормально спросил, без наезда, чего ты начинаешь? Юлька хмыкнула, швырнула в него, сидевшего в зале на диване, школьной сумкой с кирпичами — так оно, во всяком случае, ощущалось — и дверью комнаты своей ещё хлопнула напоследок. Ну, точно принцесса: избалованная и капризная, носик вздёрнут, мизинчик оттопырен. Тёма же, когда единственный раз в жизни отчиму нахамить попробовал, ещё в детстве, таких качественных люлей получил — до сих пор вспоминались. Когда Лебедев отбывал в недельную командировку, в квартире его начинался Карибский кризис в миниатюре.  — Отца в школу вызывают, — чуть позже, за ужином, неохотно поделилась Юлька, гоняя одинокую макаронину по вымазанной кетчупом тарелке.  — Зачем?  — За надом. Вызывают и всё. Так Его Величеству и передай, я ж с ним не разговариваю. Когда Лебедев из командировок прибывал, у них с Юлькой уже собственный кризис начинался. По ерунде, в основном, и просто потому, что характер у Юльки был папин — уступать она не умела в принципе. Тёма первое время пытался поддерживать попеременно то одну, то другую сторону, но в результате огрёб от обоих и больше уже не лез. Такие вот они были, Лебедевы. Сначала ты у них оказывался крайний и во всех смертных грехах виноватый, кричали, глазами сверкали, Юлька в плечо кулаком тыкала в порыве ярости, потом старшее поколение словами добавило — да так, что вылетел Тёма в подъезд на пятой передаче. Часы показывали без пяти минут полночь. Тёма сидел, откинувшись на гранитную стену, на скамейке в метро, слушал юлькино сбивчивое бормотание и думал: ну как же, ну почему вот эти непостижимые люди, однажды возникнув на жизненном горизонте, теперь всегда и везде его находят? Прямо мистика. Жучками его что ли обвешал бдительный товарищ полковник? А ещё позже, за закрытыми дверями спальни, Лебедев, обняв Тёму за пояс, почти целомудренно поцеловал за ухом и сказал: нам всем непросто сейчас, я постараюсь, чтобы дальше стало легче, прости меня — и настолько проникновенно, искренне, с душевной болью это прозвучало, что Тёма бы ему и собственное убийство простил, честное слово.  — Так, может, без Его Величества обойдёмся? Кто вызывает-то хоть?  — Завуч. Она же английский ведёт у нас. Да там так, с наскока, не решишь, Тём, ей сочинение моё не понравилось, и она теперь с отцом это обсудить хочет. Значит, всё. Алка-Палка если уже завелась, прёт как таран. С ней не договоришься. Тёма был очень сильно влюблён, и потому день за днём открывал в себе новые грани терпения, моральной гибкости и альтруизма. Иногда задавался вопросом: нахрена такие жертвы, да ещё в отношениях, о которых никому даже рассказать нельзя. Но потом Лебедев как-нибудь напоминал о своём существовании, и всё разом обретало смысл. Тёма влип по полной и теперь героически превозмогал.  — Так и не надо. Спорим, ей до фонаря, кто в итоге явится, хоть пятиюродный дедушка. У тебя отец в отъезде, я, типа, старший родственник — дядя, допустим. Схожу, послушаю, как англичанка тебя костерит, покиваю, пообещаю, что примем меры. И хэппи-энд. После короткой задумчивой паузы Юлька пожала плечами.  — Мачеха.  — Чего?  — Если по совести и по факту, то ты мне мачеха. Ну, почти, вы же с папой не женаты.  — Я тебе сейчас ремня дам по-родственному, — нахмурившись, пригрозил Тёма.  — Злая мачеха. Слово «благодарность» в юлькиной школе, видимо, не проходили. Хотя, положа руку на сердце, врать Тёма собирался и вовсе не ради Юльки. Просто Лебедева не было уже почти неделю и не предвиделось ещё четыре долгих дня. И товарищ полковник уставал от разъездов, как любой нормальный человек, возвращался всегда слегка на взводе, и беседа с какой-то там Алкой-Палкой об угробищном юлькином сочинении неизбежно привела бы к очередному домашнему скандалу. К закрытой двери в «покои Его Величества», потому что пики своей ярости Лебедев всегда переживал один. Так что вечером следующего дня, закончив пораньше дела в автосервисе, Тёма нацепил свою единственную рубашку и единственный же костюм, ещё с собственного школьного выпускного оставшиеся, порепетировал перед зеркалом солидность — и поехал выручать «падчерицу». Как он с ней встречался-то вообще, да на самых серьёзных щах, с этой маленькой языкастой стервой? Глухой что ли был ещё полгода назад?  — Чего ты написала там, что у этой англичанки так бомбануло? — запоздало уточнил Тёма, когда Юлька уже вела его по узким, извилистым коридорам своей школы к кабинетам администрации. — «Фак ю олд агли бич» вместо «Ландан из зе кэпитал оф Грейт Британ»?  — Хоть сам понял, что сейчас сказал? На вопрос Юлька так и не ответила. Зато смотрела как-то… подозрительно. С предвкушением. Словно бы прямо вот ждала тёминой встречи со своим завучем, словно бы персонально ему пакость там приготовила. Бред, конечно, ну что вообще могло быть в сочинении девочки-одиннадцатиклассницы такого криминального, достойного вызова на ковёр отца-полковника? Училась Юлька в целом нормально, в разы лучше, чем Тёма когда-то. Лебедев, конечно, поджимал губы и твердил: не стараешься, могла бы и на медаль, но голова вечно не тем забита. А Тёма искренне не понимал, зачем: кому вообще в жизни хоть сколько-нибудь пользы принесли эти школьные пятёрки? Только нервы тратились, а вот их-то как раз стоило бы на будущее поэкономить. Алка-Палка, в миру предсказуемо оказавшаяся Аллой Павловной, имела вид стервы с большим опытом, и ещё в коридоре, скроив кислую мину, начала выкатывать претензии.  — Мне бы всё же хотелось увидеть Валентина Юрьевича. Мне бы тоже, тоскливо заметил про себя Тёма, и не только увидеть. Но придётся нам с тобой, уважаемая грымза, обоим довольствоваться тем, что есть.  — Я за него.  — Замечательно, — отрывисто признала грымза. — Но вы меня, очевидно, не поняли. Дело касается лично Валентина Юрьевича, поэтому я приглашала именно его. А вот это было уже интересно. Вид у Алки-Палки был не очень товарный: навскидку, лет на пять старше юлькиной бабушки, Любовь Васильевны, и ухаживала училка за собой гораздо хуже. Тёма бы на месте Лебедева не польстился, даже если бы его, Тёмы, у Лебедева и в помине не было. Наверное, подразумевалось что-то принципиально другое.  — Так у нас в семье секретов нет, полное доверие, — разулыбавшись, приступил к вранью Тёма. — Вы мне расскажите, а я передам. Типа, для этого сюда и пришёл. Окей? Кислая мина с лица Алки-Палки никуда не исчезла, так что, по ходу, была ей подобная замена отнюдь не окей. Но в кабинет Тёму всё же пригласили — и на том спасибо. Следующее фиаско тёминой солидности случилось уже после появления из ящика стола тетради с треклятым сочинением. Когда выяснилось, что нет, Тёма не может самостоятельно его прочесть и дофига ужаснуться. Три с половиной фразы, которые Тёма знал по-английски, появились в его лексиконе благодаря роковому стечению обстоятельств и пиратским видеокассетам с боевиками из середины нулевых, с подстрочным переводом и гнусавым одноголосным дубляжем. Упасть ещё ниже в глазах Алки-Палки он, кажется, не сумел бы при всём желании.  — Ну, так и в чём там суть, если в двух словах?  — Если в двух словах, Юле нужно было рассказать о своей семье. Это одна из ключевых экзаменационных тем, между прочим.  — Нормально, чё. Хорошая тема. Уж кому-кому, а Юльке-то было, о чём рассказать. Ей достался по-настоящему охренительный отец, прямо человек-сборник всех возможных достоинств. В глубине души Тёма так думал, ещё когда они друг друга на дух не переносили. Лебедев был правильный, прямо до зубовного скрежета, казалось, в принципе не имел слабостей и не совершал ошибок (на самом деле, не был, естественно, и имел, и совершал, и сожалел, и Тёма ему потом тоже изрядно карму подпортил — но даже ошибался Лебедев как-то очень достойно, именно это в нём больше всего бесило и восхищало). И уж совершенно точно Юльке никогда не приходилось искать его в ночи, пьяного до невменяемости, по окрестным дворам и тащить на своём горбу до квартиры. Или прогуливать школу, чтобы следить за ним, как за малым, неразумным ребёнком. Или синяки в жару под застиранной толстовкой прятать — потому что это были отнюдь не боевые трофеи, которыми Тёма мог бы гордиться. Собственная мать не отказывалась от Юльки ради другой, нормальной семьи, любила до последнего дня. Блин, да Тёма с такими исходными данными четыре тома накатал бы за здорово живёшь. Ну, если бы вообще мог в английский. Грамматика что ли Юльку подвела? Так ведь это не повод сразу родителей в школу.  — Безусловно, — по-прежнему сухо и неприязненно согласилась Алка-Палка. — Замечательная. И отнюдь не самая сложная. И, поскольку я знаю Валентина Юрьевича как человека высоких моральных качеств, чуткого и внимательного родителя, образец воинской доблести и необыкновенной, столь редкой в наши дни порядочности, для меня было совершенно очевидно: Юле не составит труда справиться с заданием. Тёма энергично покивал, намертво застряв мыслями на «высоких моральных качествах». Это всегда его как-то особенно заводило: будто монахиню соблазняешь — и плевать, что по опыту, в том числе с мужчинами, Лебедев у него безоговорочно выигрывал (на самом деле, до Лебедева опыт Тёмы с мужчинами вообще сводился исключительно к роликам на порнхабе). Вот оставалось в нём что-то неуловимо пуританское, бескомпромиссно-строгое, как форменный китель, застёгнутый на все пуговицы. И Тёма, поскольку любил всё неправильное, запретное, «нельзя», кажется, именно поэтому никогда не мог от него отстать. Выводить Лебедева из равновесия, из невидимого кокона равнодушного, холодного спокойствия было невыносимо прекрасно и так сладко, что у Тёмы прямо пальцы на ногах поджимались от восторга, когда слышал «я с ума от тебя схожу» — неважно даже, каким тоном Лебедев это произносил.  — В целом, Юля — девочка очень способная. Ну вот, понеслось. Так и про самого Тёму когда-то говорили, математичка особенно часто разорялась. Так абсолютно про всех, наверное, говорили, даже в коррекционных школах. Ваш Артём ну до того способный, до того способный, прямо Нобелевка плачет, только синус от косинуса нихрена не отличает, да и плюс от минуса, в общем, тоже — но это просто потому, что не старается. Вот серьёзно, Тёму от Эйнштейна только приложенные Эйнштейном старания до сих пор и отделяли, однозначно. Вынужденно трезвый и потому крайне мрачный папаша всегда молча смотрел в пол, выслушивая математичкины тирады, а дома так же молча давал Тёме ремня. Синус и косинус от ремня почему-то проще не становились.  — Да я в курсе, Юлька у нас вообще молодец. А вызывали-то чего?  — Для разъяснительной беседы о поведении. Юлином. Уточнение как бы намекало: тёмино поведение, по меркам Алки-Палки, тоже оставляло желать.  — Видите ли, из её сочинения следует — вы меня извините, обозначу как есть — что Валентин Юрьевич на текущий момент состоит в гомосексуальных отношениях с неким мужчиной по имени Артём. Именно так, Юля вполне однозначно описывает. С грамматикой и синтаксисом у неё, знаете ли, всё безупречно. Что, якобы, этот Артём… Словом, если бы законодательство нашей страны подобное позволяло, они давно сочетались бы браком. Понимаете? Валентин Юрьевич и этот Артём.  — Ага, — во рту почему-то разом пересохло, а по горлу словно провели наждачкой. — Ну, шутка такая.  — Вероятно, в семье существует некий конфликт. У Юли достаточно своенравный характер, и ей не хватает внимания, но пытаться привлечь его таким образом — совершенно недопустимо.  — Ага.  — Теперь вам должно стать ясно, почему мне хотелось обсудить возникшую проблему лично с Валентином Юрьевичем. Разумеется, это всё нелепая шутка. Унизительная шутка, попытка устроить скандал и прилюдно очернить собственного отца, выставить на посмешище. Мне… мне очень неприятно думать, что сочинение могло быть зачитано перед остальными ребятами, перед всем классом. Представьте, к чему бы это привело.  — Ага. К чему?  — Прошу прощения, как я могу к вам обращаться? — внезапно заинтересовалась Алка-Палка, поправив на переносице тяжёлые очки в роговой оправе.  — А… Александр. Саша, да, — собственный голос вдруг показался чужим и бесконечно далёким, мысли лихорадочно метались, и в висках застучало от напряжения. — Я, кстати, дядя юлин. По материнской линии. И я, типа, в ужасе, готов принять меры. Только Валентина Юрича не надо, ну, говорить ему не надо. И звонить. Сами разберёмся, больше такого не повторится.  — Я понимаю, почему вы об этом просите. Валентину Юрьевичу, разумеется, будет крайне неприятно услышать о себе подобное, кому угодно стало бы неприятно, однако с точки зрения… Дальше она ещё что-то говорила, и Тёма что-то отвечал, но память всё милосердно стёрла: как мокрой тряпкой с грифельной доски. Тёма не был настолько наивен, чтобы не сознавать: жизнь Лебедева без него выглядела бы куда как благопристойнее, проще и, чёрт побери, правильнее — только прежде ему думалось, что это вовсе неважно, ни для кого из них. Лебедев никогда не упрекал его в самом факте их отношений, не трясся, что их, мол, могут разоблачить соседи, или сослуживцы, или тёмины друзья, или какие-то совершенно посторонние люди. Не целовал Тёму на улице, при большом скоплении народа, но и не устраивал шпионских игрищ на пустом месте. Лебедев, как Тёме казалось, был с ним хотя бы иногда счастлив. И никто до этого момента вот так прямо, откровенно и безжалостно не бросал ему в лицо простую истину: Тёма был даже не пятном на чужой блестящей репутации — он оказался самым мерзким, позорным и отвратительным поворотом судьбы для безупречного во всём остальном человека. Виновница торжества, наверняка довольная собой до предела, ждала под дверью кабинета. Рядом с кушеткой в качестве группы поддержки топтался хилый, неказистый паренёк — по всему, одноклассник — похожий на прямоходящего суслика с большим рюкзаком.  — Ты зачем это сделала? — очень тихо спросил Тёма. Юлька спокойно поднялась с кушетки, подошла практически вплотную. Щёлкнула пузырём из мятной жвачки.  — Кто-нибудь видел ещё? Ты показывала кому-нибудь, прежде чем работу сдать?  — А тебе не пофиг? — вопросом на вопрос отозвалась Юлька. — Нет, Тём, выдохни. Никто не видел. Но я бы для всех зачитала, перед всем классом, если бы нам предложили. Хотелось схватить её за плечи, встряхнуть хорошенько. Выяснить, за что. Если всё это время, долгие месяцы собиралась отомстить, то почему именно теперь и вот так. Тёма отнюдь не гордился созданием любовного треугольника с отцом и дочерью во главе углов, и расставил точки над «ё» почти сразу: едва только понял, что, добиваясь юлькиного согласия, гораздо больше ждёт запретов от Лебедева, его острых, неприязненных, до костей пробирающих взглядов и тихих угроз-предупреждений. И, казалось, Юлька не чувствовала себя задетой — но, наверное, лишь казалось. Стоило однажды попросить — и Тёма просто встал бы перед ней и позволил надавать себе пару (десятков) пощёчин. В конце концов, по лицу его в жизни били часто, и от юлькиной узкой ладошки вряд ли нос бы отвалился или глаза вытекли. Ну и с Лебедевым: если что-то прям не устраивало — так сказала бы прямо. Покричали бы, как обычно, друг на друга, посидели в противоположных углах зала пару вечеров, дуясь и перебрасываясь взаимными претензиями — тоже совершенно ничего нового. Вот неужели настолько её Тёма в качестве — да фиг с ним, пусть будет «мачехи» — раздражал, чтобы устраивать этот блядский цирк с конями, чтобы заставлять Лебедева проходить через унижение перед всей школой? Тёма смотрел на свою бывшую девушку, по-прежнему дорогого, пусть уже и в ином смысле, близкого человека, и не знал, как спросить: да чем мы тебе помешали своей любовью? Чересчур драматично звучало, если прямым текстом.  — Тебе стыдно, что ли? — склонив голову набок, спросила Юлька. — За то, что с моим отцом живёшь, спишь с ним, проблемы какие-то за него решаешь? Стыдно? Похожий на суслика мальчик неуютно повёл плечами и отвернулся к стенду с расписаниями. Очевидно, он не был морально готов к погружению во все тонкости тёминой личной жизни, но и уйти, оставить Юльку одну не мог, точно привязанный.  — Ну при чём тут это?  — А мне вот не стыдно. Ни капельки. Меня спросили про семью — я рассказала про всех, кого к ней отношу. Тебя тоже отношу, Тём. И папа относит, он тебя любит. Почему я должна что-то придумывать, а не говорить, как есть? Она, во всяком случае, верила в свою точку зрения. Тёма знал это выражение лица, много раз видел точно такое же несокрушимое упрямство в чёрных глазах напротив. Снова и снова проигрывал Лебедевым, их жестокой, похожей на стихийное бедствие внутренней силе, и пьянел от неё, и прогибался. Вроде, и в самом был стержень, сила и воля, и стойкость, и умение зубами выгрызать своё, пускай даже из чужого горла — только не в этой семье. Как старая, полуслепая Чарра, играя с хозяевами, переворачивалась беззащитным розовым пузом кверху, так вот и Тёма почему-то не мог иначе. И если бы однажды Лебедев не ответил, не повёлся, не прижал Тёму к стене в исступлённом поцелуе, навсегда разделяя их жизни на «до» и «после» — по-прежнему боролся бы за Юльку, пытался строить с ней отношения, игнорируя очевидные признаки равнодушия. Потому что даже самый слабый отблеск мечты был лучше, чем пустота и одиночество.  — Тебе же на всех плевать было, кто там и что думает, — усмехнувшись, напомнила Юлька.  — Ну, а теперь нет. У меня ребёнок, в конце концов. Вдруг её в школе травить начнут из-за меня?  — Отобьётся как-нибудь, не переживай. Лебедев не говорил, что любит его. Смолчал и в тот единственный раз, когда в конце телефонной беседы «словно бы между прочим» признался Тёма. С другой стороны, Юлька с отцовской стороны вовсе тёплых слов не слышала, а уж её-то он точно обожал безгранично. Если кто и знал, что там происходит в голове у одного из Лебедевых, так разве только другой представитель династии.  — К машине иди, принцесса. Дома поговорим. Пренебрежительно дёрнув плечами и помахав Суслику, Юлька подхватила с кушетки рюкзак и зашагала прочь. Тёма же обернулся к кабинету завуча: интересно, всё слышала или нет?  — «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом…»  — Чего? Суслик сразу опять притих и втянул голову в плечи. Захлопал белёсыми ресницами. Если и впрямь он был юлькин одноклассник, то ведь выходило, что разницы у них с Тёмой — лет шесть, не больше, а ощущалось, словно пропасть поколений.  — Ф-фамусов, — запинаясь пояснил Суслик. — Ну, то есть, Грибоедов, «Горе от ума». А реплика Фамусова.  — В душе не ебу, о чём ты, — искренне сообщил Тёма. — Но хорошо сказал. Надо запомнить.