Наступает рассвет

Я разорву тебя На девяносто девять ран, Я отплачу тебе За луны полные сполна, Согрею кровью твой Голодный лик, холодный храм, Не смей ходить в мой дом, Луна.

Гермиона твердо решает проснуться на следующем вдохе, избавиться от реалистичного кошмара и перестать перечитывать на ночь найденные конспекты за третий курс по ЗОТИ. Но она рвано выдыхает, забывая о живительной необходимости кислорода; желтизна радужки глаз Малфоя продолжает выжигать на ней невыносимую (выносимая она, носи, девочка, с честью и благодарностью) метку принадлежности к числу посвященных в тайну его проклятия - кто бы просил, но сама виновата. Драко перед ней, за ней, рядом и внутри, скребется - теперь уж точно - не только во снах. Если бы у него хватило сил, он обязательно бы призвал завалявшийся под коллекционным шкафом тусклый надеждой галеон - подбросить на удачу, на гибель и случайность, узнать и поверить в свой исход, всход на новую ступень губительной эволюции; человек - ее венец, кто же эти звери, твари? Кем же станет Драко, если выживет? Зачем он станет жить? За что он станет жить так? Зеркал в Малфой-Мэноре на беду много; на каждом ломком унизительном шаге Драко ловит в капкан собственного внимания прозрачное уродливое отражение платинового мальчика, что никогда раньше не смотрел под ноги, выбирая дорогу - шагал смело и равнодушно по чужим головам. Теперь он не задирает подбородок, как учили, выше - не выносит лунного света. Нарцисса мелькает призраком древнего поместья в другом конце темного коридора, не смея приблизиться; сын разорвет ее за любовные проявления жалости и в человеческом обличье. Люциус не выходит из кабинета; домовики сбиваются с ног, занося пыльные бутыли трехсотлетней выдержки. Старший Малфой знает, за какие грехи Драко будет жить чудовищем. Гермиона сталкивается с Малфоем в тесном коридоре поезда в первые же минуты посадки - никакой акклиматизации после каникул; судя по осунувшимся лицам старших учеников Хогвартса ни у кого отдых не задался, было бы после чего адаптироваться. Льдистая неприязнь не морозит привычным минусом кожу в местах прикосновения случайного взгляда - Грейнджер щурится, не уступая ему дорогу. За ними - вагон прошлого и никого в настоящем. Между ними - липкий воздух напряжения, уставшего и привычного. Будущего у них попросту не существует. Слизеринский галстук образцово-туго обвивается смирной дорогостоящей змеей вокруг бледной шеи; Гермиона вспархивает, вспахивает вопросительным темным взглядом путь от утвердительного узла до разбитых стеклом равнодушия глаз. Последние полтора года Малфой не утруждал себя этим занятием, демонстрируя всем высокородное изящество ключиц и пульсацию эгоистичной упорной жизни. Пигмент глаз теряет голубизну кровей; ее заливает серость, что на зависть всем лондонским дождям. Он касается взглядом закатанных рукавов женской рубашки, голой кожи без шрамов и меток - и Гермиона вдруг угадывает в нем самого себя, со сталью громкой ненависти в отблеске безоттеночных глаз. - Скучала, Грейнджер? Насмотреться не можешь? - голос хриплый после недель почти полного отказа от речи. Грязнокровка должна быть благодарна за оказанную щедрость. - Проверь зрение, - с затаенным жалом в ласке голоса. - Было бы на что смотреть. Проходя, он не касается ее даже рукавом. Лишь вдыхает глубже, запоминая запах. В выделенной старостам ванной зеркало приговаривает к точности и ясности, к детализации каждого рваного рубца на некогда идеальной коже. Когти Сивого на поверку оказались хуже любого маггловского ножа - расползались, вкрапляясь, шрамы, не выведенные ни заклинаниями, ни магическими мазями. Темный Лорд натравил на него верного пса; Драко сцепляет крепче зубы (до первого полнолуния не клыки) и думает - спасибо, не змею. Несходящиеся меридианы следов унижения и боли на карте его тела заставляют искать пути отступления, примирения и принятия; координат счастья и света в такой мгле не найти даже на ощупь, директор все врал. Русалка рассматривает изрисованную страданиями грудь мальчишки, обозначенные поверх положенного предела ребра, укус на плече между асимметрично разбросанных кем-то родинок. Смотрит и отворачивается; она уже видела все это у другого мальчишки. У Гермионы Грейнджер вопросы не к закрытой секции; вопросы касаемо Драко Малфоя сами по себе закрыты для обсуждения и прояснения. Но с каждым днем головная боль растет, грозясь однажды вылиться сумасшествием из-за неизвестности и любопытства. Стыд перед собой не перекрывает волю зрительного внимания, приковывающегося самим по себе к светлому затылку в толпе; плечи, ожидаемо расправленные, спина, разумеется, прямая, но ей мерещится, будто у Малфоя перебит позвоночник, по-звериному сломан хребет, и она чувствует живую боль каждого чужого движения. Он не огрызается с привычным лоском, блеском, самоуверенностью - скалится и щерится, устало отвечая колкостями, что повторяют сценарий их препирательств из года в год. Гарри и Рон не замечают ничего особенного - времена тяжелые для всех, даже чистокровные любимцы общества не исключение. Но это замечает Гермиона, и этого достаточно. После отбоя темнота из углов сбредается на твое громкое сердцебиение - таковы страшилки в гриффиндорской башне. Грейнджер шестнадцать, но она по-прежнему верит, уговаривая запуганный учащенный пульс замедлиться; у кого-то поблизости может оказаться нечеловечески острый слух. - Ты принимаешь лекарства? - тембр Снейпа невозможно забыть, если услышишь его однажды, и Гермиона закусывает нижнюю губу до боли, когда безусловный рефлекс распознавания срабатывает в непозволительной близости. За углом слышится едва не рассерженный рык - взбешенный выдох. - Да, - один слог ответа сквозит пересиливаемой гордостью и самостоятельностью. Ей хватает одного слова, чтобы все понять. Она исчезает бесшумно, скрываясь в теперь спасительной темноте коридора. Драко вдыхает полной грудью; не для успокоения, как думает крестный. Он чувствует знакомый запах, преследующий его повсюду. Когда Малфой пропускает занятия, двое из трио решают, что чей-то сглаз оказался слишком качественным. Когда Малфоя не оказывается в больничном крыле, всезнающие гриффиндорцы решают, что он слишком плох и хорош одновременно, чтобы поправлять здоровье прилюдно. Когда Малфой не является на общественный свет и суд второй день подряд, Грейнджер находит свои старые записи об оборотнях, сверяя лунный календарь с сутками ее жизни, которая почему-то перевела свои указующие стрелки на бессмысленную заботу и поиск ответов на опасные вопросы. Полная луна подставляет белоснежные бока под красочные представления - расходятся доли болью, что испытывал когда-то он сам, топится красным несправедливая чистота, незаслуженная невинность. Драко скрипит зубами, чувствуя, как выворачивается нутром неокрепший волчонок, и обещает себе однажды достать пустое блюдо всех несчастных со звездного купола. Месяц острит, зубоскалится сверху, насмехаясь над ее идеей проверить догадку. Безопасная фаза истончившейся луны самое подходящее время, чтобы знакомо оказаться под хлестким градом ударов Гремучей ивы - Гермиона зябко ведет плечами под тонкой курткой, высматривая в распыленном лунном молоке нужный корень и не спеша приближаться. Внутри хижина остается прежней: в затхлом воздухе, насквозь пропитавшемся, впитавшем в себя болезненный вой не одного оборотня, мерещатся силуэты живых и мертвых (скажи, что за жизнь стала сейчас?). Она слышит скрип всезнающих половиц и крик банши в завываниях ветра, но не пытается разгадать, шагая в пыль и морок. Темные глаза выхватывают свежие царапины на стенах и досках, смазанные следы на песке прошедших лет - те говорят куда яснее. За спиной выдохом ветра облетает чужое дыхание, и Гермиона вспоминает, что преступник всегда возвращается на место преступления. У Малфоя не та фаза, не та сила, не тот разум, что она видела у другого. Он растрепанный и надломанный, но узнает проклятые, проколотые в нем насквозь ее черты лица в сумраке случайной встречи сразу. Скулы штрихуются залегшими изможденными тенями; губы сухие, не предназначенные для человеческих слов: - Люпин бы гордился тобой, - комплимент за догадливость звучит жгучей пощечиной - щеки и правда взгреваются запоздалым стыдом за насильственное проникновение в чужую тайну. Она открывает рот, и в нем густеет речь, вязнет оправдательный смысл; лучше бы Драко пригрозил местью всесильного отца - все знают, в каком сейчас положении Малфои. Капли редкого света желтеют в его глазах или пульсацией зрачка скрывается звериная инстинктивная честность, чувствительная реакция на знакомый дурман запаха. Гермиона сжимает ледяные пальцы; ногти впиваются в ладонь, и она подло думает - хорошо, что не когти. - Я не скажу, - в ответ ей хмыканье - очередное унижение, неверие. Драко перед ней в шаговой доступности, расступности, весь закрытый нараспашку, в панцире обнаженной уязвимости, с истлевшей жизнью и огнем во взгляде; едва теплится животворящая, вытворяющая и вытравливающая иные чувства ненависть. Пространство стягивается предгрозовым давлением, стяжением навстречу двух тел - элементарный закон физики; она тянется навстречу, ожидая лязга зубов и глухого рычания, но пальцы наталкиваются на чужую обездвиженную ладонь с ломающимся треском любых привычных границ без сопротивления. Он вздрагивает - мучительная судорога пробегает по лицу, и она верит, что Драко отшатнется, хлестнет напоследок завершающим, вершащим справедливость словесным ударом, но ядовитые губы смирно спаиваются. Прозрачные веки скрывают животный блеск, дрожат совсем по-детски тревожно; она чувствует, как немеют пальцы в мертвой отчаянной хватке - ладонь шершавая и жесткая, но властность в ней умоляющая. Гермиона гладит расцарапанный сустав большого пальца. - Рассвет наступает всегда.