Очнись, девочка

      Валентина была уверена: ядовитый чёрный туман несчастья, вползшего в их многострадальный дом, нельзя ничем проредить.       А потом на пороге появился Джованни Бертуччо.       Он не стал лучом света в мрачных, пропитанных запахом лекарств комнатах, о, нет, на такое и святые бы не сподобились. Однако Валентина почувствовала исходящую от него тревогу — во владениях смерти, в царстве траура Бертуччо был живым. И хотя его живость не принесла ей успокоения, напротив, лишь сильнее растравила сердечные язвы, она благодарила его за движение воды в болоте полного отчаяния.       Бертуччо выглядел странно и чуждо, так же себя вёл. Порой, сидя у дедушки, Валентина слышала, как он отчитывает нерасторопных слуг — громко, с не поддающимся описанию корсиканским акцентом. Для неё его резкий голос звучал свистом хлыста или, что точнее, треском гальванического прибора. Госпожа Элоиза не раз просила Бертуччо не кричать, уважая горе хозяина и его рабочий процесс; он игнорировал её просьбы. Разумеется, госпожа Элоиза невзлюбила его — для Валентины это значило, что к человеку стоит присмотреться. Дедушка согласился с ней, внимательно изучив лицо Бертуччо и его манеру подавать на стол. В словаре ему были выбраны следующие характеристики: дикий, развязный, расторопный. И даже зная, что Бертуччо рекомендован отцу графом де Монте-Кристо, Валентина не могла догадаться, каким образом тигра удалось загнать в клетку угодливости. На взглядах, речах, движениях Бертуччо лежала печать контрабандистской вольницы.       На весь отмеренный господом век Валентина запомнила первый раз, когда он запретил ей пить из ночного кувшина. Во-первых, потому, что Бертуччо выскочил из-за двери, ведущей в коридор для горничной — высокий, длинноволосый, короче, чёрт воплоти… Во-вторых, потому, что тогда он говорил тихо. В-третьих, потому, что до него к её затылку прикасались лишь двое чужих ей мужчин — врач д'Авриньи и Максимилиан. Она спросонья пыталась убедить Бертуччо, что удержит стакан в руке — бесполезно. Напоив её, он ушёл, замкнув за собой на ключ, но Валентина ещё долго лежала, бодрствуя и боясь его возвращения. Хватка Бертуччо показалась ей нежнее пальцев врача и горячее — Максимилиана, то есть — опасной.       В последующие ночи она поняла, что показалось ей совершенно правильно. Бертуччо отравляюще действовал на её разум. Поймав себя на этом метком эпитете — отравляюще, — Валентина внезапно нервно рассмеялась, встревожив дедушку. Он ни о чём не подозревал. В отличие от Максимилиана, из объятий которого она всё чаще и резче ускользала. Они не шли ни в какое сравнение с касаниями Бертуччо. Возможно, оттого, что были дневными и дозволенными. Беззубыми.       После того как Валентине открылась истинная натура мачехи, граф де Монте-Кристо и Бертуччо превратились в ангелов-хранителей её несчастной, изъеденной страхом души. Но граф присутствовал незримо, существуя вне её тесного мирка, а Бертуччо почти всегда был рядом и всячески изощрялся, чтобы сорвать планы мадам Элоизы. Валентина привыкла принимать пищу и питьё только от него, из его тигриной хватки, честной и безопасной. Иногда, налегая шеей на крепкую ладонь Бертуччо, она хотела чего-то большего, будто бы… ощутить кожей когти. У него их, конечно, не было — глупые фантазии.       Умирая, в агонии Валентина кружилась в шуме тока собственной крови, хора ангелов и корсиканских ругательств Бертуччо. На секунду это позабавило её — а потом она лишилась сознания и невыносимой боли бытия.       По задумке графа её посетил близнец Танатоса — Гипнос, сон, не отличимый от смерти. Две вещи упорно гнали его прочь: вода и Бертуччо.       — Очнись, девочка. Очнись! — лихорадочно шептал он, растирая ей виски, лоб и едва дышащую ледяную грудь.       Губы Валентины склеились от замогильных поцелуев яда, и ни "уберитесь прочь", ни "идите же ко мне" так и не сорвались у неё с языка. По крайней мере, пока они убегали из Парижа на её катафалке, запряжённом чёрными меринами.       Двухнедельное одиночество вдвоём уничтожило остатки прежней Валентины, Валентины де Вильфор, скромной, целомудренной Валентины. Ласки Бертуччо, разгонявшие по её недавно мёртвому телу застоявшуюся, загустевшую кровь, из медицинской процедуры стремительно переросли в любовные игры. Стыдно Валентине не было: вернувшись под луну, она начала ценить жизнь и её блага, тем более что за гранью её, как и всех людей, ожидало полное ничто. Сказки о рае воплощались на земле, в столовой за пиршествами и в спальне, в постели, без молитв и причастий, — в её бессмысленном ворковании в краткий миг экстаза.       Для Гайде, своей новорожденной сестрички, Валентина сплела кружевную полуложь о том, что без Бертуччо она не в состоянии согреться перед сном. Гайде, невинная настолько, насколько бывает невинна восточная женщина, поверила ей. А от графа Валентина не собиралась прятать неудобный ему казус.       Она определённо повредилась головой, поучаствовав в похоронах самой себя, однако в то же время рассуждала яснее, чем раньше.       Приехавший в сентябре граф де Монте-Кристо остолбенел, когда в ответ на его страстную проповедь любви к Максимилиану Валентина улыбнулась:       — Я выйду к нему, дорогой граф, за него — нет. Я, представьте себе, очнулась.